Серебристая махина многоэтажки нависла над улицей-змеёй—с её зловеще-извивающимся, чётко вычерченным хребтом дорожной разметки, разноцветными чешуйками торопливых машин и подстриженными, словно кактусы, шевелюрами платанов вдоль тротуара. С её кричащей, пёстрой до нервного раздражения рекламой и снующими букашками прохожих. Спешащих куда-то, погружённых в себя—чужих и непонятных. Непонятных всегда и повсюду—даже когда фланируют по-вечернему раскрепощённо вдоль вылизанных витрин—со своими пуделями, мопсами, овчарками, со своими фрау, любовницами или друзьями; когда посасывают пиво в «кнайпах», оскалившись белой пеной на губах, или же невидящим взглядом поутру пронзают тебя в метро, торопясь на работу и невзначай оглушительно сморкаясь в белоснежные бумажные квадратики... Непонятных и в «шпильке», как здесь на русский манер называют салон игровых автоматов, где они просиживают до самого закрытия, глотая пачками сигареты, и лишённым всяких эмоций, фанатически-отрешённым взглядом приклеившись к стеклянному табло пред собой...

В «шпильке» Надя работала давно. Года три, не меньше—почти с тех самых пор, как они с Лёней приехали в Берлин. Уже во всех подробностях изучила премудрости игрового дела. Знала, когда может «выплюнуть» какой автомат,--т. е. выдать после очередной удачной комбинации всё то, что в него засадили за день. А это было, увы, не мало!.. И следовательно, стоило его побыстрее выводить из игры, отключить—да только осторожно, чтобы клиент ничего не приметил. Иначе ведь будет вони—не отмашешься!.. Знала Надежда, и какому полицейскому можно «лапу помазать», когда засиживались игроки дольше положенного. А какому лучше просто штраф заплатить, если уж быстро выключить в зале свет не получилось... Подруги шутили, называли её «кандидатом игровых наук», смеялись. Пускай себе, они ведь не со зла. Никто ж не виноват, так уж жизнь сложилась—что вот не муженьку её, а ей самой, на семейку спину гнуть приходится. Всего-то наперёд ведь не узреешь...

А вообще, ну их всех к лешему—работу, автоматы, клиентов-полудурков—то всё было вчера. И будет вновь теперь лишь после завтра. Ну, а сегодня—гуляй душа-птаха—само Его Величество Новый Год на пороге переминается, кафтан уже свой алый примеряет. И ни одна Крыска-Лариска на свете—будь то свои, чужие, иль просто неодушевлённые, предметные обстоятельства, не в силах испортить Надежде её вселенское, поросячее, истошное, как когда-то в детстве и—как будто в последний раз—ликование!..

Новенький дюралиевый лифт с огромным, во всю стену, ещё не исцарапанным зеркалом, плавно возносил её под крышу, в «преисподню»—как называли свою квартиру на последнем двадцать втором этаже Маша и Илья. Надя критически окинула изображение напротив, задержалась взглядом на шее, что словно из янтарного монолита вздымалась вверх, тонкая и длинная, к элегантным, отороченным золотом мочкам ушей. В целом осталась собой довольна, в особенностью белизной и свежестью кожи,--словно не брали её ни ночные бдения на работе, ни сигареты, ни противно ноющая, забитая вглубь женская тоска. «Ну, что, мы ещё повоюем? –спросила, слегка подмигнув зеркалу. –Год-то идёт високосный, а значит—перемены. Пусть хоть и через муки-страдания—да только в конце всё к лучшему будет, это уж наверняка...»

Дверь открыла Машина мать, немолодая дородная еврейка с тонкими, жилистыми ногами. Тут же в прихожей топтался молодняк—шумный, извергающий десятки вопросов в минуту и невинно хлопающий при этом своими серо-голубыми, почти арийскими, глазами. Дениске было три с половиной—точная копия Ильи, с характером, только без живота. Яночка на год старше—эдакая маленькая королева, с вьющимися каштановыми волосиками и бантиком кукольных губок. Они стояли в дверях уже одетые, готовые отчалить к живущей десятью этажами ниже бабушке и не мешать взрослым в приготовлениях к празднику.

Едва Маша успела закончить давать маме ценные указания, как раздался новый звонок, В квартиру ввалились Шмидты—Анжела с Артуром—молодые, яркие, улыбчивые—заключительное звено их компании, не связанное родственными узами с остальными приглашёнными на вечер. Машина мать с трудом превозмогла размалёванное по её лицу любопытство и убралась-таки с неожиданно примолкшим молодняком вовсвояси. Тем временем хозяйка деловито увлекла девушек на кухню, предварительно одарив каждую из них пёстреньким передником. Артур прошёл в зал.

-А-а, подкрепление подошло! –Илья встретил его крепким рукопожатием.-Ишь, расфрантился! Скидовай жакет—счас стол раздвинем, да мебель переставлять будем—а то здесь как-никак двадцать человек должно разместиться!

Артур внутренне улыбнулся. Ему был симпатичен этот здоровый, курносый еврейский хлопец с хохляцким говорком, тёмными кудрями и такой несвойственной для Германии простецки-дружелюбной манерой общения. Порой ему казалось, что он знал Илью вечно—ещё там, в «совке», в армии и на гражданке, в Сибири иль на Украине, в институтских курилках или же сельских клубах-дискотеках. Однако на самом деле это было не так—с Машей Шлейдер Артура жена Анжела сошлась лишь 7 месяцев назад. Ну, а сойдясь, спелась так ладно, в унисон, что уж почти пол-года считалась ближайшей «подругой семьи». Такой же, как и Надя, которую Маша знала уже давно—с тех пор как женщинам выпало рожать в одной палате берлинской центральной клиники ШаритЕ. Маша тогда облегчилась вторым, Дениской—родила быстро, что выплюнула. Зато Надежда маялась почти двое суток, вся иссохлась, позеленела. А под конец, вроде, и вовсе помирать собралась. Родные все в Питере, муж—так тот лишь на полчасика в первый день заскочил, помялся да исчез—словно и не от него вовсе жена рожает. Нет, эдак не годится, решила Маша. Да и взялась она серъёзно за эту белую и тощенькую—даже несмотря на беременность—ленинградку. Всё говорила с ней, говорила—то просто, за жисть, то анекдоты травила. Да и саму её на разговоры вытягивала, ведь главное—не молчать наедине со своими невесёлыми. Под конец второго дня так обе договорились, что немка—которая с ними в комнате третьей лежала—благим берлинским матом возопила и в соседнюю палату убёгла. Ну, а Надя повеселела вся—и принесла в полночь богатыря, аж целых 4 кило. Вот так-то и стали Шлейдеры у Максимки крёстными, временно поверх магендовидов своих православные кресты привесив... Однако всему свой черёд—пред взглядом в прошлое стоит как следует к настоящему приглядеться.

Пока в просторной гостиной на двадцать втором этаже берлинской многоэтажки—что вздымалась с востока от легендарных Бранденбургских ворот—по-русски споро пердвигалась мебель и готовился плацдарм для грядущей новогодней вакханалии—на кухне ставился спектакль. Действующими лицами были исключительно представительницы прекрасного пола, первый акт вместе с декорациями включал в себя чистку картошки для винегрета, селёдки под шубой и гарнира к шашлыкам, а вот второй!—о-о, его охарактеризовать вряд ли бы удалось даже самомУ директору театра. Нет, ловкие женские руки по-прежнему продолжали умело закручивать спиралькой ленту картофельной кожуры, но только истинное действие пьесы разворачивалось уже отнюдь не здесь, а уносило зрителя (или слушателя) далеко-далеко от этих банальных мест:

-Анжел, я не пойму, что ему тогда не хватает?—не унималась прямолинейная Маша. –Если у вас всё так супер, так чё он выпендривается?

-Тс-с,--Анжела покосилась на дверь, слегка застенчиво сверкнув карими бусами глаз. –Может, закроем полностью? А то у моего музыкальный слух.

-Ну, ладно, для твоего спокойствия, -хозяйка встала и полностью притворила фелёнчатые створки в корридор. –А вообще, у них там так Машка Распутина орёт,что захотят—ничего не услышат. Да и к тому же мой твоего Артурчика уже пивком попотчевал—так что им счас и без наших «секретов» хорошо...

-Девчонки, а чем мы хуже?—неожиданно воскликнула Надежда. –Что нам мешает тоже начать старый год провожать—чтоб побыстрей прошёл и не возвращался.

Мария быстро, но пронзительно скользнула взглядом по Надиному лицу, словно углядев смысл между строк в этой её нехитрой реплике. Помедлила, потом шагнула к холодильнику и достала початую бутылку «Бакарди»:

-А мне кажется, подруженьки, жизнь нам гнать ни к чему. Какая бы ни была она—дорога нам теперь только одна—книзу. Так что давайте особо не разгоняться... –Маша помолчала, украдкой взглянула на Надю, словно предупреждая её мысли. –У меня-то тоже с моим не всегда мёд да сахар. Даже и теперь, а раньше—и подавно. Мать моя хоть и приезжая, но себя сама крутой москвичкой держит. А отец—тот вообще доктор, светило советской науки... Ну, и представьте себе Илюшку—не какой сейчас, а какой он семь лет назад был, когда со своей быдловки прибыл—чистый Тарас Бульба, только что обрезанный... –в уголках губ рассказчицы повисла многозначительная пауза. -Так вот, такой он к нам в дом и приходил—и каждый день являлся—ухаживал-то он настойчиво, что банный лист... Словом, всякое пришлось пережить, прежде чем всё перетёрлось... А теперь вот смотрю: гаврики растут не по дням, мы стареем—и так мне порой того времени вернуть хочется—когда только притирались, да когда нам по двадцать два годка было...

Маша расчувствованно умолкла. Она была самая старшая—располневшая, наименее привлекательная внешне и, на сегодняшний день, самая «благополучная» из подруг. Все трое призадумались—каждая о своём—и вместе с тем, об общем—их, женском, заложенном в глубинах русско-«совковского» воспитания и в их до смешного схожем понимании счастья. Схожем—даже если формулировала его каждая совершенно иными словами.

Через полчаса в проёме двери возник Илья—разгорячённый, с распахнутой грудью, нависшей буйной порослью над весьма чётко вырисовывающимся животом, свидетельствующим как минимум о его высокой оценке немецкого пивного многообразия.

-Ну, что, девчата, всем кости перемыли? –пробасил он лукаво. –А винегрета всё нэма?

-Так, Илюша, а тебе винегрета и не положено! -игриво парировала Надя с уже изрядно подрумяненными Бакарди щеками, -Ты же у нас на диете—или забыл?

-Якой такой диете? –едва ли не всерьёз оторопел Илья. –С коих это пор?

-Ну, как же—с тех самых! –продолжала Надежда в той же тональности. –Нам вот супруга твоя призналась: с нового года ты на диете. Ну, а учитывая известную мудрость, что, мол, как встретишь новый год, так и проведёшь—мы решили, начинать тебе нужно прямо сейчас—чтоб уж наверняка было...

-Чо-хо? –Илья слегка успокоился и стал подыгрывать Наде. –Вы чё меня, девки, прям на праздник заморить собрались? Вот те и благодарность за всё...-он повернулся к жене. –И чем это, жинка, я тебе такой не нравлюсь?

Пока Маша соображала, как бы так ответить в тон общему приколу, да ещё и муженька не особенно ужалить—а то Илюша при всей его открытой весёлости имел свойство непредвиденно обижаться порой—Надежда уже вворачивала в беседу новый финт:

-Да, да, Илюша, мы теперь живём на западе, а здесь женщина на себя иначе смотрит. Да и к любимому своему иные требования предъявляет. Ты не смейся, а лучше на ус мотай...

-И якие ж такие требования моя жинка ко мне предъявляет, что я того не знаю?

-Какие? –Надя всё больше входила в роль. –Ну, например, к вопросу о внешности мужчины... Вот, скажем, выдающийся авторитет впереди—он здесь в Европе совсем не в моде.

-Що-о?? –Илья хохотнул. –Так ты про то!.. Це у меня не авторитет, а трудовой мозоль—между прочим, кровью да потом в трудах на благо любимой же жинки и заработанный!.. Без него не мужик, а так—одно название. По нему работягу за версту от тунеядца отличить можно…

-Ладно, закроем тему, -Надя улыбнулась уже без иронии. –Если твоей теории верить, то моего тоже придётся в работяги записать .

-Ну, не знаю, кума, это тебе видней, -протянул Илья. –А, кстати, где он сам-то? Иль отрабатывать за вечер не собирается?.. Так ты передай, что надурняк здесь никого не кормят.

-Лучше, Илюшенька, ты сам ему это и передашь… Вообще-то, он уже часа три назад поехал Максимку к бабушке отвозить, да, наверное, заблудился, как всегда, на обратном пути, -ирония вновь вернулась в голос Надежды, но только другая—какая-то невесёлая, без запала.

-ДобрО, -подитожил Илья, тряхнув каштановыми, точь в точь как у дочери, кудрями, -теперь хоть знаем, что ему на новый год дарить—берлинскую карту общественного транспорта… Собирайся, тунеядец! –крикнул он подошедшему Артуру. –Счас поедем за пивком да лимонадом, а то уже час дня—немцы всё разберут и ничего на наш колхоз не останется.

-Что-о? –обиделся Артур. –Что за наезды средь бела дня?

-Малыш, не обращай внимания, -вступила в беседу Анжела своим бархатным голоском. –Это у него теория такая: если мужчина без живота—значит, работать не умеет… А ты у меня всё-равно самый лучший на свете!

Слегка смутишись, Артур растаявшим взглядом послал ей воздушный поцелуй.

-Ты видала? –спросил Илья у жены если и не с завистью, то с нескрываемым восхищением. –Вот это—любовь!

Маша лишь стрельнула глазами в своего простодушного муженька и задумчиво потупила взор...

 

Часов в шесть вечера вся компания была в сборе. Родители с обеих сторон, тётушки, дядюшки, двоюродные сетрицы с мужьями и без оных—в не по-европейски коротких юбках, с живыми карими глазами, заинтересованно смеривающими мужскую половину—прежде всего из числа новеньких, влившихся в их тусовку за последний год. Особенно часто ловил на себе любопытные взгляды Артур, являющийся единственным блондином из всей честной компании. И хотя это определённо ласкало его тщеславие, но вместе с тем внушало некий дискомфорт, тем более что Анжела присутствовала тут же, да ещё и перебрасывалась громкими репликами с Машей иль Надеждой—намного громче, чем говорили между собой сами родственники. «Вот эта никогда дискомфорта не почувствует!» -мелькнула в голове у Артура мысль—словно о совершенно чужом человеке. Он сам даже удивлся этому, внутренне растерялся ещё больше и—едва Илья отправился на балкон жарить шашлыки—с облегчением последовал за ним.

Сначала перекурили, осматривая с высоты празднично разукрашенный город, медленно опускающийся в свои последние в этом году сумерки. Это настраивало внутренне на задумчиво-лирические аккорды.

-Хорошая у тебя жена, -прервал молчание также вышедший на свежий воздух Леонид. –Такая вся аппетитная—и самая весёлая за столом.

Шмидт пожал плечами:

-А у тебя, можно подумать, хуже.

-У моей типаж другой, -протянул Леонид, подбирая правильные слова. –Моя—отличная мать и замечательная хозяйка. А вот с твоей в жизни веселее... Да и в чём другом, я думаю, тоже!..

Артур усмехнулся, а Илья щелчком отправил окурок своего Мальборо в затяжной пикирующий полёт:

-Ты, женский психолог! –брякнул он с напускной строгостью. –Ты лучше скажи, где пропадал весь день, пока мы здесь с Артухой седьмым потом умывались?

Лёня поглядел на Илью несколько секунд, пытаясь прочесть по лицу степень серьёзности последнего. Наконец он протянул с примирительной шутливостью, подстраиваясь под украинский говорок:

-Чёт ты, кум, сегодня якой-то весь не такой... Чё, жинка не даёт—иль, может, тебе налить уже треба?

Шлейдер понарошку замахнулся кулаком:

-Я тебе дам «не даёт»! Эт шо, у кого что болит, тот о том и говорит? –он не обратил внимания, как Леонид весь вдруг стушевался и тут же глянул на Артура—не приметил ли тот чего.

-Короче, я ничего не знаю, завтра после всего ты у нас отрабатываешь, -продолжил Илья со своим обычным полушутливо-полусерьёзным добродушием.

От затеи жарить шашлыки на гриле пришлось вскоре отказаться—даже прежде, чем угли, упершись столбом сизого дыма в вечереющее небо, толком занялись огнём. У подножия многоэтажки выстроилась группка прохожих—как видно, сохранявших бдительность даже в эти предпраздничные минуты.

-Сейчас пожарку вызывать будут, -хладнокровно констатировал Леонид происходящее внизу.

-Чо-хо?! –не на шутку переполошился Илья, до этого энергично работавший симпровизированными из стопки рекламных проспектов мехами. –Якую такую пожарку? –и перегнувшись через перила балкона он начал отчаянно размахивать руками, словно утопающий с палубы потерпевшего крушения судна.

-Алес ин орднунг! Кайн фойервер! Пожарку нэ треба, просто шашлыки жарим! –раздавалась из под крыши дома живая смесь немецкого и русско-украинского языков. -А сколько за вызов-то платить надо? –бросил Шлейдер озабоченно через плечо.

Артур с Леонидом переглянулись.

-Марок пятьсот, не меньше, -наконец изрёк последний значительно.

-Да ты шо, охерел?! –Илья едва не кувыркнулся через стальной парапет двадцатью двумя этажами ниже. –За ци гроши ж мне полмесяца спину гнуть!.. –он яростно махнул рукой. –Усё, сворачиваемся здесь! Лёха, неси воды—зальём угли и тикать с балкона—хай соби потом докажут, что мы были... А шашлыки на сковороде сварганим... иль внизу в ресторане закажем—всяк дешевле выйдет!

 

Проводы старого года начались в хлебосольной, изобилием блюд и напитков располагающей к застолью обстановке,—поначалу слегка натянутой, с показушным душком, но по мере воздействия крутых и не очень душесогревательных бальзамов принимающей всё более наши, былые, отечественные оттенки. Слева от Артура сидел отец Ильи—уже довольно пожилой, но такой же простой и разговорчивый, как сын его. Общий язык они нашли тут же, после первой рюмки Абсолюта. Едва старый Шлейдер узнал, что Шмидт служил срочную в Сибири, как тема их дальнейшей беседы на сегодняшний вечер была предопределена. Дед без конца вспоминал собственную военную молодость, прошедшую в тех самых местах, отчаянно жестикулировал, описывая боевую технику и коварных сибирских комаров, и если бы не Анжела, вытащившая мужа через сорок минут вместе с молодыми Шлейдерами курить на балкон, празднование нового года вполне могло обернуться для Артура неким подобием встречи однополчан.

Снаружи было ветренно. Прямо напротив балкона громоздилась «беременная игла»—как прозвали языкатые берлинцы возвышающуюся на Александерплатц телевышку. От выпитого спиртного она казалась почти рядом—протяни только руку, и уже проткнёшь пальцем горящие оконца распростёртого по периметру самОй «брюхатости» ресторана. Однако руку протянуть не удавалось—на ней повисла Анжела, вжавшись в парня своим обволакивающим теплом, ластясь и урча, словно кошка. Она почти всегда вела себя так—а не только вследствие выпитого спиртного—как наедине, так и в присутствии знакомых. Порой даже казалось, что посторонние взгляды лишь подогревали её страсть и нежность. От всего этого внутри головы Артура расплывался вязкий слащавый дурман, словно парализующий его суть,—сейчас как и прежде...

 

Вскоре после встречи московского нового года стала собираться компания—главным образом из молодых—решивших последовать доброму немецкому обычаю отправиться к двенадцати к Бранденбургским воротам—символу воссоединения Германии. Первые годы после объединения сюда стекались толпы народа со всей Европы, это стало своего рода последним писком нового поколения—пострелять фейерверки и раздавить бутылочку-другую шампанского в общей праздничной сутолоке под сенью старинных ребристых колонн, увенчанных стремительною квадригой. Именно там, где ещё несколько лет назад стыла в немом вопрошании мёртвая пограничная зона, обрамлённая зеркальными рубками гедеэровской «Штази» вкупе с её тогда ещё всесильным старшим наставником. И именно там, откуда брала своё начало легендарная Берлинская стена...

От шлейдеровской бетонки до этого места было минут 15 ходу. Далёкие от политических мотивов, молодые люди хотели, главным образом, развеяться со стола, растрястись после обильных закусок, подышать духом улицы и подготовить себя к новым телесным и душевным возлияниям—так сказать, к основной части программы. Пришпоренные «градусами» ноги быстро несли их по зигзагам асфальта—в шумном потоке местных горожан вперемежку с пёстрым туристским разношерстием. Впереди следовал Илья, расчищая широкой грудью дорогу остальным членам компании. За ним—рука об руку—Шмидты, рядом—одна из кузин по имени Катя—в не по-зимнему короткой мини и колготках с люриксом—пользующаяся нескрываемым вниманием со стороны мужской части прохожих. Замыкали шествие Леонид с бутылкой пива в руках и двумя едва вырвавшимися из «пуберитета» шлейдеровскими родственницами (Надежда осталась помогать хозяйке по кухне) и ещё одна тихая пара, производившая за столом довольно интеллигентное впечатление.

Тёмно-серое берлинское небо то и дело озарялось разноцветными вспышками фейрверков, разрывающихся то беззвучно, то с артиллерийским грохотом и даже порой сопровождающих свой полёт пронзительным завыванием и клёкотом. На улице поминутно трещали хлопушки и минибомбочки, выбрасываемые либо из окон домов, либо самими прохожими. Один из проплывающих мимо усатых прусаков, как видно, не пожелал ограничиться одним платоническим созерцанием обтянутых люриксом катиных ляжек—кинутая им бомбочка разорвалась едва ли не под каблуками девушки—однако вреда ей не причинила. Та лишь дико взвизгнула, обхватив за локоть Артура, на что Анжела метнула молнию своими выразительными, на выкате, глазами, принудив вконец стушевавшуюся Катерину ретироваться в хвост процессии. И только находчивый Илья успел своевременно отправить вдогонку поклоннику миниюбок увесистую хлопушку, которая едва не прожгла последнему штаны на наиделикатнейшем месте.

До самИх ворот добраться не получилось—слишком уж плотным кольцом обложила ликующая толпа эту мекку европейского туризма. Компания наша расположилась на Вильхельмштрассе, недалеко от английского посольства—метрах в стапятидесяти от цели. Достали напитки, ракеты, запасливый Шлейдер извлёк из кармана пластиковые стаканчики. Пробегающий мимо паренёк поинтересовался, не имеется ли в наличии лишней тары. Илья пересчитал стаканы и выделил ему две штучки, на что тот рассыпался в любезностях и ускакал прочь, выкрикивая лозунги типа «Гласность», «Перестройка» и «Русский есть карашо»...

Через несколько минут разом взорвавшееся небо вместе с земными возгласами восторга и треском откупориваемого шампанского возвестили о наступлении того самого, ради чего все здесь, собственно, и собрались. Белые пластиковые стаканчики упорно не желали издавать никакого подобия звона или другого, соответствующего торжественности момента, мало-мальски пристойного звука. Однако в этом и не было необходимости. У наших друзей уже звенели сердца, натянутые словно струны от переполнивших их чувств. И ещё—ярче рейхстаговских прожекторов горели глаза, устремлённые навстречу новому, пока только мерцающему искрами фейерверков, но уже реально ощутимому под тёмными сводами, девяносто шестому году...

 

Когда любители уличной романтики вернулись домой, за столом понемногу улёгся ажиотаж. Некоторые завершали телефонные поздравления родственников, другие подчищали блюда в ожидании уже испускающего из кухни животрепещущий аромат второго; кто курил на балконе, кто вёл неторопливо-сытые беседы с соседом. Дождавшись очереди на телефон, Артур позвонил домой поздравить родителей—они жили в часе езды, на восточной окраине города. Мать была слегка взволнована, как всегда, тут же справилась, всё ли в порядке. Долго благодарила за поздравления, присовокупив, что по гороскопу этот год для сына должен выйти особенно решающим и позитивным. Артура резанули просачивающиеся на поверхность откуда-то из артезианской глубины, тщательно замаскированные, но прекрасно известные парню, материнские тоска и надежда. Они тут же отдались эхом в нём, зассаднив в нутре—даже сквозь туман спиртного. Однако задерживаться на них не хотелось—только не сейчас—и Шмидт прогнал от себя прочь щемящую предвестницу боли—тем самым заслонившись непроницаемым щитом от боли материнской...

-Что, у тебя тоже этот год решающий? –вопрос проходящей мимо Надежды вывел Артура из оцепенения.

Несколько секунд он приходил в себя. Наконец нашёлся:

-Надь, с новым годом!.. А вот подслушивать чужие разговоры, кстати, не очень «гут»...

-Да никто и не подслушивает, Артурчик, -донёсся её звонкий голос уже с другого конца длиннющего корридора. –Мы же не виноваты, что ты прямо возле нашей кухонной обители общаться решил.

Мимо проплыли Маша Шлейдер и здоровенный поднос с пышащим слюноотделительным дурманом жарким. Шмидт направился в зал, сел возле Анжелы—правда, на этот раз с другой стороны, чтоб не рядом с отцом Ильи. Общаться как-то вдруг расхотелось. «Надо бы добавить, -подумал Артур, -всё-таки праздник»,- и он нашарил глазами на столе ближайшую от него бутылку Абсолюта. Словно прочитав его мысли, напротив раздался хрустальный голосок Надежды:

-Друзья, попрошу всех наполнить бокалы!.. Друзья-а...-повторила она, пытаясь привлечь к себе рассеянное поздним временем и выпивкой внимание. -Граждане собравшиеся!.. Дамы и господа... Родилось маленькое лирическое поздравление, у всех налито?..

Когда за столом немного стихло, она продолжала:

-Хочу всех вас, дорогие, поздравить с самым большим русским праздником, который мы даже здесь на чужбине образцово отмечаем чисто по-нашему—с русской теплотой и душевностью! Хочется пожелать вам сибирского здоровья, кавказского долголетия и намецкого благополучия!.. А ещё от себя лично хочу добавить, -голос её понизился, а глаза как-то странно заблестели, -чтобы та наша прекрасная компания, которая сложилась здесь за последнее время, продолжала и впредь отмечать все наши общие праздники в том количестве, что и сейчас. То есть... –она запнулась, -можно, конечно, и расширяться, новым прибывать—но только чтобы все старые оставались с нами—навсегда!..

Над столом зазвенели рюмки и бокалы, люди вновь продолжали закусывать и общаться, Илья брякнул шутливо, что, мол, в следующий раз по причине многословия Надежду третьей не возьмём, а Маша коротко пожурила его за это,—один лишь Артур сидел застывший в какой-то своей, глубокой умственной нирване. Его терзали сразу несколько мыслей. Во-первых, за всё время надиного тоста его не покидало ощущение, что она обращалась именно к нему... Но откуда ей было знать, что парень уже несколько раз собирался уйти от жены? Или же сама Анжелка сболтнула? Но разве она на такое способна? И как тогда на него смотрят её подруги?.. А может, и Илья с Леонидом тоже в курсе? Ведь, наверное, неспроста Лёнька выкинул сегодня реплику о достоинствах такой жены, как Анжела... Артуру вдруг привиделся скользкий тупик, в который он упирается лбом. Он тряхнул головой, хлебнул холодной Фанты—и мысли его черкнули в туманной пустоте зигзаг, как-то нехотя, тяжеловесно изменив траекторию своего полёта... Он посмотрел на Надю—она сидела прямо напротив и элегантно разделывалась с кусочком жаркого, одновременно смешливо переговариваясь с Машей и Анжелой. Это совмещение двух процессов выходило у неё так ловко и непринуждённо, что Артур невольно залюбовался молодой женщиной. Сам он так не умел—на виду у всех обгладывать косточки, разговаривать и при этом сохранять подобающий внешний вид, который бы не вызывал у него самого внутреннего неудобства. Сейчас Надежда была весела и румянна. Но десять минут назад, во время своего тоста и, особенно, когда она запнулась в конце него—она выглядела иначе—в этом Артур мог поклясться. Он не умел сейчас описать словами, что именно было в девушке «не так»—внезапно скользнувшая по лицу бледность, на какие-то мгновения сковавшие его «осУнутость» и чёткость линий—и было ли это вообще? Или лишь привиделось пьяному воображению парня? Однако первая, облачённая в слова мыслишка, прострелившая его сознание, звучала ошарашивающе: «Печать смерти». Кажется, именно так вынес Шмидт этот коварный образ из своей 28-милетней, не особенно искушённой в подобных делах, жизни...

Едва Артур охватил осознанным взором всю роковую фатальность коротенькой фразы, как он в ужасе опустил глаза... Так, потупившись и боясь шелохнуться, сидел долго, невидящим оком сверля чужую обувь и крошки под столом.

Большинство присутствущих были уже «совсем хорошие», поэтому на сидящего, словно в прострации, молодого человека—мужа сочной и трещащей без умолку кукольной брюнетки—не обращали никакого внимания. Наконец он поднял глаза—Надя, живая как никогда и жизнерадостная, перебрасывалась репликами со своими подругами и прочими участниками застолья, запивая всё это дело Крымским шампанским из высокого хрустального фужера... Артур посидел ещё несколько минут в растерянности, наконец махнул рукой и, бросив мысленно: «Пить надо меньше!» -отправился курить на балкон.

А потом было «продолжение банкета»—с тостами и без оных, с шутками, анекдотами, с достреливанием оставшихся праздничных боеприпасов и тщетными попытками уничтожения наготовленного в избытке щедрыми русскими хозяйками съестного. Домой Шмидты отправились после четырёх—в стельку довольные, шальные. От былой неопределённости у Артура не осталось и следа. При выходе их задержала Надежда:

-Так, вы завтра железно приходите? А то у меня к твоему муженьку деловое предложение!

-Ещё бы, Надь, -пропела Анжела, -у нас дома хоть шаром покати! –и тут же добавила с кокетством. –Ух, деловая ты, Надька стала—дальше некуда! К чужим мужьям предложения имеешь!.. –подруги звонко чмокнулись на прощанье.

По тону жены Артур уловил, что ей что-то известно о надином предложении, однако сейчас ему было всё фиолетово. Спустившись на улицу, супруги тут же поймали жёлтенький Мерседес, по случаю праздника уютно разукрашенный гирляндой по низу лобового стекла,—который за неполные десять минут доставил их домой.