Каждый молодой человек когда-то созревает для покупки туфель... О нет, речь идёт, конечно же, не о той обувке, что затаривают побольше и впрок, потому как она сегодня «по три», а завтра может быть снова «по пять», хоть качество от этого отнюдь не меняется. И даже величина её, не в пример Жванецким ракам, остаётся прежней –попросту таковы законы этого самого изощрённо-загнивающего капиталистического общества, выкидывать периодически на кучу «по три» всё, что остальное время запылённо пыжится на полках «по пять». Для чего это делается? В точности объяснить не могу. Но порывшись в недрах серого вещества и ухватив за хвост одну единственную, вырезанную некогда уроками классового воспитания в моём мозгу извилину, осторжно выскажу предположение: так ОНО скорее всего пытается оттянуть своё неумолимое загнивание. Тщетно, конечно, ведь это уже—агония...

Однако речь сейчас не о том. Как и не о таких туфлях. Мои должны стоить как минимум «десять». Это если изъясняться языком рыночной раковой терминологии. И если применительно к моим по тем временам не по запросам скудным наличествующим средствам... Ах да, чуть не забыл упомянуть: дело происходило в самом сердце бессовестно долго агонизирующего капитализма, т.е. в Федеративной Республике Германии, куда меня ничуть не считаясь с моими классовыми воззрениями незадолго до этого катапультировала судьба. Иными словами, стоимость шузов исчислялась в тогда ещё марках, а купить их предполагалось—понятное дело—не столько с целью утрамбовывать доброкачественный немецкий асфальт, сколько—пылить в глаза людям. И ещё: начиная с самой подошвы наращивать чувство собственного достоинства, которое, как известно, у нашего брата-эмигранта поначалу отнюдь не отличается внушительными габаритами...

Нужны мне тогда были эти туфли—позарез. И деньги уже ассигнованы—не то чтобы очень, но по крайней мере значительно больше, нежели являлось разумным и безболезненным в моём полуаморфном состоянии... Да и зима на носу. А у меня из крепкой обувки на поверку лишь продукт доперестроечной эпохи Киевской фабрики «Богатырь» имеется—такой не то, чтобы собственное достоинство, а тебе и всё остальное уронит—причём, враз и надолго...

Короче говоря, взял я в руки ноги и припасённые для этого дела ассигнации и отправился на ценральную торговую улицу западного Берлина Вильмерсдорферштрассе. Народу—тьма тьмущая, точно на добром старом Крещатике по субботам. Да только вместо хлебосольных бабок наших с необъёмными базарными коробами всякие загнивающие субъекты снуют: продырявленные панки-металлисты с пышными гривами посередь бритых черепков своих, зажратые бюргеры с пивными жестянками в руках, немцы-восточники с вытянутыми от зависти носами, пьяные поляки в «варёнки» от усов до кроссовок заваренные, клетчатые шотландские юбищи с нагло торчащими из под них в буйной заморской растительности ногами—вперемежку с бритыми конечностями облачённых в неглиже трансвеститов... Словом, щёлкай фотку—и прямиком на первую страницу «Правды». И лозунг воспитательный покрупней—чтоб ни одна сомневающаяся душонка у нас ни в кои веки больше не сомневалась—гниёт себе и взапрямь, гниёт и агонизирует всеми своими адскими щупальцами...

Однако у меня фотоаппарата не было. Зато была цель: купить туфли. И я, повернувшись задом к чуждому мне обществу, принялся разглядывать вывески магазинов, облюбовывая единственно достойное моей крупномасштабной идеи заведение. Взгляд упал на золотистого цвета остроносый сапог невдалеке, подпирающий три такие же золотые буквы над широкой стеклянной дверью. Буквы были и немецкие, и русские одновременно. Ну, а слово само—исконно русским: «ТАК». Под ним за витриною покоилось ОНО САМОЕ—шузовое царство. «Так,так!» -сказал себе я, второпях удивляясь, что «обувь» по-немецки именуется вроде бы иначе. Однако это было сейчас не главным. «Ттта-а-аккк!»—отдавалось в моём мозгу магическими аккордами, приобретая некий потусторонний смысл, предопределяющий все дальнейшие действия... Я ИХ купил сразу, едва успев примерить. Это были именно ОНИ, начертанные накануне моей фантазией,—модные, эффектные, с толстой пружинистой подошвой и, главное—именно «за десять». Не марок, конечно, а тех самых гипотетических раковых денег, которых за нечто хорошее платят «пять», ну, а если побольше—то это уж просто «нет слов»!..

Неделю я ходил почти счастливый—без денег, но с достоинством, и усиленно шаркал на людях каблуками, многозначительно поглядывая на чёрные лакированные носы под собой. На восьмой день произошло ОНО. Имя ему—несчастье! У одного из моих «за десять»—того, что шаркал по правому флангу—впереди начала отклеиваться подошва. Та самая, толстая и пружинистая, с замысловатыми изгибами по краям, которой я восхищался все эти семь дней. Большего удара судьбы в тот момент я не мог представить! Особенно стало жаль почему-то денег, а не попранного чувства собственного достоинства. На несчастные шузы я смотрел теперь безо всякого благоговения и прежнего восхищения немецкой обувной промышленностью, ощущая себя обманутым в самых светлых чувствах своих.

-А чек сохранился? –деловито поинтересовался приятель, с которым я скрепя сердце поделился горем и который имел более долгий опыт выживания в хищной капиталистической среде. –Если да, то иди и устрой им скандал, пусть бабки возвращают. Погромче покричишь там при всех, так можешь ещё и какие подороже получить взамен—в качестве компенсации. Для них ведь репутация—превыше всего...

Чек обнаружился в дырявых недрах внутреннего кармана куртки—смятый и потёртый, но с самодовольно сияющей чернильной синью ценой. Я был спасён—как в финансовом, так и в моральном плане. К кассе шёл спокойно, по пути приглядывая себе достойную компенсацию среди «царства»... Однако не тут-то было. То ли скандалист из меня плохой, то ли голосом не вышел, но кассирша отрезала с нетерпящим возражений нордическим холодом: мол, единственное, на что я могу рассчитывать—это бесплатный ремонт обуви. И—не более!..

Делать нечего, пришлось вновь облачиться в чудом избежавшие помойки задрипанные «Богатыри», на время выставив достоинство «на задворки». Там оно терпеливо и без особых претензий пребывало аж целых пятеро суток, пока нордическая торговка с видом неимоверной собственной значимости не возвернула назад мои справленные шузы. Причём, справленные на славу—на недавнюю «аварию» ни намёка, подошва как монолит, поскрипывает эдак солидно на ходу, словно живое воплощение хвалёного немецкого «квалитета».Так что—забудь всё и пыли себе дальше людям в глаза, коль тебе так нравится. Что я, собственно, и сделал с превеликим удовольствием—и продолжал эту процедуру аж целую неделю. Вернее, шесть дней—на седьмой подошвенный монолит неожиданно вновь оскалился ехидно-зияющей щелью. На этот раз, правда, на левой и сзади, в области каблука. Но от этого мне было не легче.

Вновь прихватив свою жёванную ксиву, я ринулся в сторону магазина с преступно-русским названием «ТАК», отдающимся фатальным эхом злого рока в ушах,—кстати, напрочь развеявшего в мозгу моём легенду о «дойтче квалитете» и грозящего опустошить меня финансово и морально.

Голос мой перед кассой звучал на сей раз столь свирепо-внушительно, что «нордическая» всерьёз пригрозила вызвать охранника. А туфли вновь взяла на ремонт—на этот раз с эдаким выражением брезгливости, словно были они и не «за десять» вовсе, а всего лишь «за три»... Как ни странно, но на достоинство моё сей факт оказал значительно меньше влияния, чем стоило того ожидать. Видимо, правы психологи: поорёшь—и легче становится. А может, и отсутствие «Богатырей» на ногах свою роль сыграло. С ними-то я суеверно расстался сразу же после первого ремонта—да, видать, всё не впрок пошло.

Словом, походил я недельку в кроссовках по талому снегу, словно спортсмен какой холодостойкий. А чтоб пижоном не выглядеть, спортивный костюм вдобавок натягивал—пусть меня хоть за нашего залётного «гастролёра» держут—начхать! Для полноты картины стал ещё и в тренажёрный зал наведываться—чего уж не сделаешь имиджа ради, ей богу. Да и для сугрева помогало, а то Берлин-Берлином, а кроссовки для декабря всяк не по сезону. Короче, забрал я свои шузы заклеенные, повыкаблучивался в них дней десять—да и снял опять. Вынужденно. Смейтесь, нет—а бог троицу любит—теперича старый брачок на том месте, где и в самый первый раз, вновь проклюнулся...

А это в аккурат канун Рождества был—все заведения отдыхать собирались, так что коль теперь сдашь—лишь в следующем году увидишь. Не хотелось Новый год в кроссовках встречать. Подумал я так, подумал, «так-так» себе сказал—и опять в «ТАК» треклятый идти намылился. На сей раз прям в расклеенных шузах своих и попёр—хоть на жалости в магазине сыграть... А там—предрождественский ажиотаж, немцы снуют довольные, подарки себе выбирают. Ну, и я между ними—потухший такой, но злой страшно, прям чувствую, классовая ненависть внутри разгорается. Уж очень подпирает революцию им устроить—да не мирную культурную там иль сексуальную—а нашу, Великую Октябрьскую. Чтоб пупырышками шкуры своей ощутили, как в двух шагах рабочий пулемёт тащит, да почём фунт лиха отведали—да и захлебнулись бы в своём изобилии раз и навсегда!..

Подумал так себе, представил—ан нет, чувствую, на революцию меня не хватит, не потяну. А вот террактик маленький—это можно... Словом, прошмыгнул я мимо кассы в дальний конец зала, где обувка пошикарнее обитала, и начал примерять. Одни мне особенно приглянулись—что-то типа штиблет, только зимние. Благородные такие с виду—ещё почище, чем мои нынешние. А главное: вся подошва намертво толстенной ниткой к остальной пахучей кожести пришита—так ведь, небось, и чек сохранять не придётся... Потоптался я в них по проходу, взглядом по сторонам стрельнул, этикетку ликвидировал—да и водворил пару моих расклеенных бедолаг на их место на полке. А дальше—морду кирпичом и вперёд, мимо «нордической» на свободу. Помню только, сердце под рёбрами так сильно Ухало, что боялся, как бы люди его не учуяли. Опыта ведь никакого. Да, видать, идейность делу помогла...

Одно, правда, совесть мою потом донимало: что нынешние шузы на целых 50 марок дороже старых оказались. Вот это меня поначалу грызло: ведь вроде как бы украл, а не взял, что тебе причитается, выходило... Однако вскоре я и с этим разобрался: они ж здесь, при капитализме, всё деньгами меряют. И даже то, что пощупать нельзя,—тоже. Моральный ущерб называется. А его-то порой подороже вещичек оценивают. Так вот: мой моральный ущерб ничуть не меньше 50-ти марок стоил. Это я безо всяких адвокатов и прейскурантов знал. А следовательно, поступил я абсолют по закону—пусть и не по бумаге писанному.

Так иль иначе, прослужили те туфельки добротно и долго. Один всего лишь раз пришлось из-за них мне расстроиться: как-то вдруг на зимней распродаже в другом магазине обнаружил я их на полке с удешевлённой обувью. Прежняя цена перечёркнута и новая красными загогулинами горит—50 марок! Словно это тебе дешёвка какая—не «за десять», не «за пять», а всего лишь «за три»—«хилые и мелкие». Грустно мне стало—ведь во столько мне одна моральная компенсация встала, а всё остальное—шик, блеск, достоинство—всё коту под зад да на ветер! Погрустил я так, погрустил—да и рукой махнул. И не возвращался больше к этому никогда. Видать, достоинство собственное в шузах уже и не нуждалось...