В.Правдин

КОЛОБОК

 

“Шла война видимая, и шла война невидимая. Про войну видимую было все ясно: люди извечно воевали — одно племя, более сильное, нападало на соседнее, уводило молодых женщин; княжества в междоусобной войне утверждали свою силу; одно государство расширяло свои владения, порабощая другое. На этих войнах гибли люди, и гибель их никого не удивляла, к таким войнам привыкли. Но то, что происходит сейчас, ставит в тупик: грубеют и гибнут души людей и исподволь, незаметно для них тает их жизнь. Отчего происходит все это? Испытание или возмездие?”

Так думал старый профессор, уходя в тревожный сон каждый вечер; с такой же мыслью он проснулся в это осеннее раннее утро. Медленным движением достал аккуратно свернутый коврик, расстелил его на полу и начал делать отработанные за долгие годы упражнения. Только так можно сохранить и поддерживать столь необходимую ему подвижность суставов и освободиться от стартовых болей в пояснице. И, тем не менее, он постепенно утрачивал гибкость слабеющего с годами тела. Болезнь и старость — это одно и то же. Однако относился к этому спокойно, зная, что только система и упорство могут замедлить неизбежное увядание жизни. А необходимость в этом была. Слава Богу, острота ума и логика мышления у него сохранились безупречно, о живости ума говорили и его глаза, хотя и потерявшие былую выразительность.

Закончив упражнения и слегка запыхавшись, он свернул коврик, положил его на привычное место, взглянул на часы и направился в кухню готовить завтрак для себя и внука: себе — геркулесовую кашу и чашечку натурального черного кофе из зерен, размолотых в ручной кофемолке, а внуку — молочную сосиску и чашку какао. Накрыв приготовленную еду салфеткой, он направился в детскую.

Проходя мимо большого трюмо, украшенного вязью красного дерева, профессор задержался на некоторое время, взглянув через очки в старомодной оправе на свою тучноватую невысокую фигуру. Круглое лицо, с большими крыльями носа, пухлыми, но с появляющейся обвислостью щеками, могло бы вызвать со стороны снисходительную улыбку. Высокий шарообразный лоб с глубокими залысинами и сохранившееся на удивление обрамление большой головы вьющимися седыми волосами. В былые времена, и это он знал, студенты, да и коллеги его по кафедре философии называли его Колобком.

Однажды одна “принципиальная” дама, старший преподаватель по философии, выступая на семинаре в прениях по его докладу, так и сказала: “Товарищи, я не согласна с мнением Колобка, что древние греки уже все сказали в философии, и нам остается лишь понять их и принять ту или иную позицию. Нет! И еще раз нет! Советской философии есть, что сказать нового!”. Эту оговорку никто даже не заметил.

Сам же маститый профессор, специалист по античной философии, не обижался на такое прозвище. Ему нравился его сказочный тезка. К тому же он относил это имя больше к своему характеру, нежели к внешнему облику. Действительно, недоброжелатели — чиновники от философии — неоднократно пытались “съесть” его, но каждый раз ему удавалось чудом “уходить”— что–то его спасало. Исключительная русская самобытность, доведенная до предельной субъективности в суждениях, была причиной независимости его характера, столь опасной для авторов смелых идей во все времена.

Кумиром его был Аристотель — ученик идеалиста Платона, наставник Александра Македонского. По установившемуся мнению, Аристотель был материалистом, склонным колебаться между

материализмом и идеализмом. Колобок же считал, что Аристотель пошел глубже своего учителя и колебаний в его учении не было. Целостность и полнота мира включают в себя всевозможные, казалось бы, противоречия во взглядах. Профессор, следуя древнему философу, был сторонником “умеренной демократии”, врагом безоглядной вседозволенности.

Вообще, он был неравнодушен ко всякой исторической древности. Например, почитал и разделял многие взгляды флорентийского мыслителя начала шестнадцатого столетия — Никколо Макиавелли. Правление государств бесконечно следует по кругу: монархия, переходящая в тиранию, олигархия, попирающая права народа, народовластие, перерастающее в распущенное своеволие. Во времена переходных периодов на этом круге государство истощается, слабеет и может стать жертвой других политических и экономических образований. Профессор видел подтверждение этому в своей стране и с болью переживал это.

Войдя в комнату внука, профессор раздвинул шторы с детскими рисунками из басен Крылова, подошел к деревянной кровати, намереваясь потрепать за светлые вихры своего питомца, разбудить его и напомнить, что сегодня у него контрольная по физике.

— Вставайте, граф, Вас ждут великие дела! — сказал философ глуховатым, но бодрым голосом. Притворившись спящим, внук неожиданно заявил:

— Не хочу быть графом, хочу быть “новым русским». Профессор совсем не хотел, чтобы его внук стал, так называемым “новым”. — Я думаю, Сережа, у тебя моя закваска. Поживем — увидим.

Хозяйка–судьба вручила ему единственного внука от единственного сына, сгинувшего, бесследно сгоревшего в одной из “горячих точек”, порожденных прошлыми и новыми ошибками людей. Невестка же, забросив сына, вскоре нашла себе дружка, затем другого, попала в компанию наркоманов и оказалась в больнице. Дед решительно взял внука к себе, суд лишил материнства незадачливую мать, о чем она и не очень сожалела.

Жену (с ней прожил безмятежной семейной жизнью более сорока лет) похоронил — скосила ее потеря сына. Так он оказался с внуком в роли матери, отца, бабушки и деда. Небольшая пенсия и пособие на внука — вот их семейный бюджет, не позволявший никаких излишеств. Его потребностью стало посещение кладбища, иногда с внуком. Как ни странно, профессор находил в этом грустном пристанище утешение. Там, в священной тишине, он вспоминал свое прошлое: детство, юность, семейную жизнь. Все это не вернется. Мысль уводила за пределы жизни — в прошлое и будущее. Это и есть вечность, ее не способен понять человек, но она воздействует на живых безмолвно и неотвратимо.

Профессор, наделенный от природы оптимизмом и внутренней энергией, искал выхода: как может старый интеллигент жить в этом современном людском хаосе. У него сохранились старые наброски не высказанных ранее философских идей. В былые времена негласная цензура отказывала печатать некоторые из его статей, однако профессор не мог не писать. Он стал понимать, что авторитарный режим может служить стимулом творчества, живущего только в проблемах, в поисках выхода из конфликтов между Я и официальным мнением. Вдохновение вернулось, и профессор с надеждой отправил свое послание на имя главного редактора журнала “Вопросы философии”. Через две недели бандероль возвратилась с надписью: “Адресат отказался от получения”. Удар был ниже пояса! Итак, входные двери редакции для него были закрыты, остались только выходные. На семейном совете решили: редактор не вскрыл бандероль, боясь теракта.

Как–то внук увидел по телевизору рекламу о создании открытого акционерного общества с громким названием “Гермес”, уговорил деда купить акции этой злополучной фирмы.

— Дедушка, мы станем богатыми! Ты купишь мне плейер?

Дед не любил плейеры: человек в наушниках не хочет слышать никого, кроме себя, к тому же эстрадные ритмы без мелодии угнетали его, но пошел на уступку внуку и на последние сбережения приобрел несколько акций, втайне надеясь на удачу. Однако вскоре фонд обанкротился, подтвердив старую истину: бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

Вечера профессор с внуком коротали вместе: дед рассказывал об их родословной, о прежней жизни, так непохожей на жизнь настоящую; иногда смотрели кино, часто прерываемое рекламами, которые внук обожал, а дед сердился, а иногда терялся и ежился, когда на экране показывали непристойности.

И все же представления о ценностях у профессора с годами менялись. Что не имело отношения к его работе, было прежде для него помехой; сейчас же он полюбил то, что раньше относил к презренной суете, на которую всегда смотрел свысока. Да, он заблуждался. Любое целое, лишенное части, неполноценно. Он стал внимательно относиться к своему здоровью: без него не будет благополучия внуку, он нужен не себе. Профессор пришел к выводу: забота только о себе порождает губительное чувство одиночества и несчастья. И он познал уверенность в себе, крепнувшую в заботах о внуке. Но иногда его посещало непонятное беспокойство и тревога за будущее малыша, которого любил разумной и неразумной любовью. В суставах его откладываются соли, а в сердце — любовь. И эта сладкая, но тревожная любовь наполняла душу профессора.

Однажды, после бессонной ночи, уже к утру, профессору приснилось, будто он тянул за бечеву рыбу из воды. Рыба то показывалась, то скрывалась под водой, и, когда большая ее голова появлялась, она насмехалась, а глаза, похожие на глаза невестки, тоже безмолвно и злобно смеялись над ним. Бечева оборвалась, рыба ушла под воду, профессор вздрогнул всем телом, проснулся и долго не мог заснуть.

“А что, если заняться рыбной ловлей? — неожиданно пришла мысль. — Бороться не с людьми, что мне не под силу, а мериться уменьем с природой! Это даст нам дополнительную прибавку к столу. Я буду кормить внука жареной рыбой! Да не только жареной!” Ученый муж достал со стеллажа книгу о здоровой пище и обнаружил там множество рецептов рыбных блюд, о существовании которых даже не подозревал.

В нем пробуждалось врожденное, присущее человеку чувство охотника. Он вспомнил прочитанные им когда–то записки Аксакова об уженье рыбы и в этот же день проштудировал этот труд вновь, но уже по–другому: пристрастно и с большим вниманием. Он обнаружил, что поведение рыб схоже с поведением людей: есть травоядные рыбы — мирные, а есть и хищные, такие, как щука. Они проглатывают своих сородичей, отставших в своем развитии. А вот окунь в молодом возрасте не склонен к хищному образу жизни, но взрослый — полностью переходит на питание себе подобными, забывая о вегетарианстве. Весь рыбий молодняк глуп и неопытен, тогда как взрослые обитатели озер и рек осторожны.

Когда–то, мальчишкой, профессор рыбачил, но это было так давно. Итак, решено! Он займется рыбной ловлей! Вот уже закуплены необходимые снасти: капроновая леска, крючки разных номеров, поплавки, грузила, сачок; удилище, из соображения экономии, изготовил из бузины, о чем он вычитал в книгах, взятых по этому поводу в городской библиотеке.

Выждав подходящую тихую погоду, снарядившись всем необходимым, профессор поутру отправился на озеро, находящееся за городом минутах в сорока езды на автобусе.

Вместе с ним из автобуса вышли два рыбака с удилищами, уложенными в чехлы. Профессор осмотрелся, облюбовал удобное место, накопал червей у корней прибрежного ивняка. Утреннее солнце, еще не успевшее высоко подняться, через легкую пелену белоснежных облаков ровно, без бликов освещало синеву озера, берег, заросший местами камышом. Ветра не было, поэтому вся округа неподвижно замерла, как на цветной фотографии, представленной на конкурс.

Несколько рыбаков, как статуи, будто кем–то установленные по берегу, уже удили. Со стороны можно было различить настрой каждого: или напряженное, нервное ожидание чего–то важного, решающего в жизни, или расслабленная поза, какая бывает при беззаботном отдыхе.

Профессор насадил червя на крючок, боковым взмахом подальше забросил грузило, выждал, когда успокоится поплавок, и пристально стал наблюдать за ним, как за живым существом, обладающим какой–то притягивающей силой. Мысли, волновавшие профессора, постепенно уходили; вниманием его владел только маленький кораблик, иногда чутко вздрагивающий от слабой поклевки любопытной рыбешки на другом конце лески. Прошло около часа. Поплавок нервно вздрогнул и уверенно пошел вбок под воду. Сердце философа учащенно забилось, он неумело дернул удилище вверх, пустой крючок с грузилом стремглав вылетел из воды, закрутился над головой и зацепился за ветки кустарника.

— Подсечку, подсечку не так делаю, — в сердцах выговаривал себе рыбак.

День прошел без улова. Без улова прошел и второй день. Усталый от неудач и непривычной физической нагрузки профессор возвращался домой, однако, не теряя надежды. Внук подбадривал деда:

— Дедушка, все должно быть как в сказке, вот увидишь, на третий день ты поймаешь золотую рыбку.

—Вот, все срывается и срывается, — оправдывался виновато профессор. — Перед подсечкой нужна выдержка, вот ее-то у меня и нет.

После недельного перерыва профессор вновь собрался на рыбалку. Вначале такая же неудача. Терпение профессора кончалось, он винил свою бездарность в рыбной ловле.

“Да, это не лекции по философии читать, здесь требуется талант”, — с досадой на себя размышлял неудачник. В тот же самый момент поплавок лег плашмя на воду и на мгновение замер.

“Это, должно быть, крупный лещ, он взял червя, поднял, он не выпустит его, начнет медленно жевать и заглатывать. Подождать, подождать с подсечкой, пока стальное жало крючка не попадет в утробу рыбы. Поплавок уходит под воду. Пора!”

Рука сделала легкий, но уверенный короткий рывок удилищем, и почувствовалось сопротивление, значит, крючок надежно засел в желудке незадачливой рыбы. Профессор стал медленно выуживать добычу, подхватил ее подсачеком.

Да, это был крупный лещ, такого профессор не видывал никогда. Он крепко обнял рыбу, боясь упустить, затем с трудом извлек из нее крючок, и тут же, как игрок, сорвавший большой куш, начал собираться домой.

Он не ожидал такой удачи. Добыча, втиснутая в сумку лишь наполовину, красовалась золотистым переливом чешуи. Впрочем, это профессору даже нравилось: каждый встречный мог легко догадаться, каков он рыбак. Но главное — это внук. Будет полная реабилитация деда как рыбака!

С этим чувством уверенности в себе — и это чувство он не скрывал, оно сияло на его лице — профессор вышел на тропу, ведущую вдоль берега и далее к проселочной дороге. Вокруг не было ни души, все было погружено в тишину, только веселое щебетанье невидимых птиц, скрытых в густых зарослях высокого кустарника, разделяло праздничное настроение профессора.

Из–за поворота навстречу вышли трое. Это были парни, как говорят, навеселе. Их громкий, развязный говор далеко не был образцом русской словесности. Один из них, что шел посредине, был высок, плечист, рукава рубашки, завязанные узлом, опоясывали его упругий торс. Справа от верзилы шел парень щуплого телосложения. Он с готовностью поддакивал своему товарищу высоким дискантом. Третьим был интеллигентного вида юноша, внешне непохожий на своих товарищей. Он показался знакомым, но вспомнить, где и когда они встречались, профессор не мог.

— Э–э, смотрите, сама закуска идет навстречу, — сказал хриплым голосом средний.

— Да, везет же нам сегодня, — хихикнул щуплый. Поравнявшись с профессором, громила заявил:

— Старик, ты помнишь меня?

— Нет, не помню, я с Вами не знаком, — ответил профессор.

— Ну, так будешь помнить.

С этими словами парень не спеша нагнулся, ловко извлек леща из сумки и передал его щуплому.

— Неси, Серый, сгодится, подогреешь на костре. Старый профессор от неожиданности даже не противился бесчинству грабителей.

Идя далее налегке, без дорогого для него груза, профессор вспомнил третьего. Это был его бывший студент. Вспомнил и фамилию — Бельский. Все это время он молчал, не проронив и слова.

Вечером у профессора не было покоя от мыслей, навеянных, в общем–то, незначительным эпизодом, происшедшим с ним этим утром. Засыпая после продолжительной бессонницы, он чувствовал какое–то угрызение совести за свое смиренное безмолвие в этой новой жизни, какое должен был, по его мнению, испытывать и его ученик, явившийся соучастником позорного случая.