* * *

 

C закрытыми глазами я безуспешно шарила под кроватью, чтобы угомонить ответственный будильник с пропеллером вместо галстука. Вместе с будильником там лежал один тапок. Ну, наконец-то, заглох! Я открыла глаза и, недолго думая, заболела. Это была не ангина, не простуда и даже не грипп - осеннее воспаление задумчивости. Слышали о таком? Действительно, болезнь не доказана медициной, но и не опровергнута телом и мыслями.

Я придумала причину, и не пошла на работу. Босиком по кафелю скользнула мимо дежурной фарфоровой лампадки на краешке стола - к зажмуренным жалюзи и аккуратно впустила полоску света. Прищурилась, вдохнула тепло неожиданно солнечного утра и как – то слышно выдохнула эту бессонную ночь.

Солнечное, веселое, совсем проснувшееся утро застало меня врасплох. И сейчас тяжелая туча вчерашнего настроения находилась в недоумении: рассеяться или все – таки…

Мысли не сомкнули глаз, а спать совсем не хотелось. И думать о.., передумывать вновь, задумывать что - то вовсе не имело смысла, по крайней мере, сегодня. Я нашла второй тапок и закрыла за собой дверь. Тянуло на улицу.

Походка, кисти рук, пряжки расплывались в прозрачном воздухе. Люди теряли перчатки, оставляли газеты на лавках, под которыми ежились голуби и кошки. А я находила много интересного…

В такие дни я чувствовала себя туристкой в родном городе. Рассеянность и невнимательность были мне даже к лицу. По крайней мере, так мне думалось, и я сама себя этим веселила. В сотый раз повернуть направо, когда тебе влево, толкнуть дверь знакомой кондитерской от себя, когда можно дернуть за ручку и перестать быть глупо-удивленной аквариумной рыбой. Элементарно! Но руки и ноги продолжали создавать нелепости.

Вчера хотелось сделать губы ярче, улыбаться больше и задержаться на работе, а сегодня – по-другому накрасить глаза, заскочить в удобную обувь и никакого намека на офис! Я больна!

Самолеты сновали над головой один за другим. Большие, статные, слушать их – одно удовольствие. Редко встретишь человека, равнодушного к звукам ревущих турбин, мерцанию сигнальных огней в небе. Но почему-то на улице я была единственной, кто останавливался и запрокидывал голову вверх, придерживая кепи, чтобы проводить птицу за облака.

Город часто смотрит вниз или по сторонам, я – в лица, небо, книгу, вчерашнее и завтрашнее, причем уже с вечера. Всегда стараюсь планировать свое завтра. А будущий день не всегда отвечает мне взаимностью. Честно, сама так все подстраиваю. В солнечный день появляются рабочие встречи, не занесенные в план, в пасмурные – очки и клавиатура. В мой комплексный рабочий день, как правило, входят заметки, статьи, интервью, сонные рекламодатели, обеденный час (кстати, в противовес работе – далеко не комплексный), минуты для себя и о себе в файле «мое». В ответ на вопрос: «Чем занимаешься?», я бросаю фразу что-то типа: «Идеи и мысли в буквы упаковываю». Чистая правда, как себя не называй.

 

* * *

Я шла мимо немого фонтана, когда в кармане что-то зашевелилось – эсэмэска. Телефон буквально прыгал в моих руках, как скользкая рыба. Сообщения прилетали одно за другим.

– Ну, кто там такой нетерпеливый? – Это была Сашка. Она не могла успокоиться. Вот что заставило меня изменить свое направление и заглянуть к ней.

 

Эсэмэски Сашки:

1.«Машинка воду не забирает! Все плывет! А-А-А-А! Помогите, кто-нибудь!»

2. «Машинка – автомат, а я стираю с утра. Точнее чиню этого монстра уже три часа, собираю воду!»

3. «А у меня сегодня выходной, а я три часа корячусь и смотрю в пол. Три часа половой жизни!»

Истерический поток слов надо было как-то остановить, я набрала Сашку и сказала: «Федорова, держись! Я в пяти минутах. Ради Бога, прекрати. Спасай кошек!». Федорова жила за книжным магазином в только что отстроенном доме. Подъезд пах свежей краской и новой жизнью. Я поднималась на шестой этаж, оценивая наружные двери и наличие половичков перед ними. Было заметно, что хозяевам приятная любая мелочь: даже коврики, о которые вытирают ноги, были изысканными и словно только что с витрины. «30» квартира. Сашка. Я боялась, что дверь вот-вот лопнет, и поплывем мы с подругой и ковриками куда подальше.

У Сашки в квартире не пахнет мужчинами, зато повсюду запах кошек. Хотя, как сказать... Васька и Савартасид Хосе – два кота. Я смеюсь над Сашкой. Это ж надо было два месяца держать этого тощего в полоску безымянным, чтобы потом назвать Василием? Другое дело – Савартасид. Сокращенно Пысик или Пынечка. Сашка до сих пор не может объяснить, как это Савартасида можно было сократить до Пысика. Ужас! Уверена, что у Хосе от своего погоняла шерсть встает дыбом, а Вася в такие моменты испытывает настоящее кошачье счастье. Васек, видимо, в прошлой жизни был уличной собакой. Он и в этой-то жизни немного обижен. Саша не научила его повадкам аристократа, а вот у Хосе изящество было в крови. Так и остался кот Вася простым, как два кусочка кити-кэт. Но от этого Сашка любит его не меньше, если сказать – не больше. В принципе, и мужчины ей нравятся не с обложки.

 

* * *

Моя зареванная подруга сидела на полу своей кухни. Растрепанная и промокшая, но уже тихая и умиротворенная. Савартасид Хосе и Василий ждали меня на тумбе в прихожей. Через двадцать минут мы справились с лужами на полу и пили чай, а вкусный запах ленора придавал уюта еще не обустроенному Сашкиному жилищу. Наленоренные кошки сидели на подоконнике и слушали наш разговор:

-- Я не сдержалась – улыбчиво, с привкусом знакомого разочарования – выронила Саша.

-- Так значит, вы снова встретились???

-- Странное ощущение… Ты видишь, говоришь с человеком, но не можешь его запомнить! Остался только запах его машины. Как это так?

-- Саш, я не понимаю тебя, ты же стерла его номер. Все.

Обычное дело: Федорова в очередной раз удалила из контактов своего телефона Его номер. На память она могла вспомнить лишь первые три цифры. Именно это ее и спасало. Все. Человека больше не существует. Шанс, что он позвонит или напишет первым, был один на миллион. Однако если и говорят, что спасение – дело рук самих утопающих, то Сашка, наоборот, своими же руками топила себя регулярно раз в месяц. Она держалась неделю, вторую, а на третью открывала старый блокнот с адресами и заметками на той странице, где уже несколько лет обведенный пастами разного цвета был Его номер. Сначала она писала сообщение и стирала его. А, уже на следующий день, проведя его в муках ненависти и любви, нажимала «отправить».

-- Да. В прошлом месяце. Черт его побери! Почему бы ему не потерять телефон или не сменить номер?

Мы помолчали.

-- Забери мой блокнот…

-- Саш, я думаю, что Его номер ты размножила повсюду. Наверняка, выцарапала его на турнике, на детской площадке.

Мы захохотали.

Оставляя кошек и Сашку, мы договорились созвониться и пересечься сегодня вечером.

Мне не хотелось говорить больше, но я почему-то тихо сказала: «Отпусти себя».

 

* * *

Опираясь о перила лестницы, я медленно спускалась вниз. Думала о Сашке…Я понимала ее, конечно же, понимала, но признаться ей и себе в этом не могла. Сказать, что не любить легче - это все равно, что признаться в том, что в любви мы все, и даже самые опытные из нас, далеко не асы, а всего лишь любители. Мы просим любви как дети, которые просят у зимы лета, а у лета – зимы, но чаще топчемся как взрослые в пыли межсезонья.

 

* * *

Солнце спряталось, и мой красный шарф здорово контрастировал с серым небом. Я отключила звук города, включив плеер. Музыка помогала мне переживать разные настроения.

Я снова была у фонтана. Наверное, в этом что-то есть, когда ты, скажем, живешь где-то всю жизнь, и тебе все до предела знакомо: каждый поворот, улицы, прохожие. И если понадобится, сможешь нарисовать карту города по памяти, назвать многих по имени, сказать, в какой маршрутке ездит дама в шляпе с сухим лицом и живыми глазами, и где готовят самый вкусный кофе! Но вдруг, случайно, ты все забываешь, путаешь и больше не можешь выговорить дежурную фразу. Не помнишь светофора – идешь на красный, дама в шляпе сегодня хороша и свежа, что кажется - ты перепутал маршрутное такси, кофе так горчит…ужас, но тебе это нравится! Нравится не узнавать знакомых вещей – открывать их впервые, как это делает ребенок. Минуты счастья. Ведь и к вкусу кофе мы просто привыкли. Терпкий, без излишеств, модный, деловой, а значит – взрослый и только потом вкусный. Сейчас мы не придаем этому значения: хороший кофе, отличный черный костюм. А тогда, когда нам было по пять лет, вся планета без исключения любила сладкое и джинсы на лямках!

 

* * *

В кармане снова брякнуло. Если честно, я уже устала удивляться, поэтому с протокольным лицом достала телефон, как будто это не меня, и ужаснулась – рыбки!!! Маленькие мои, потерпите! Сейчас мама вас накормит! Напоминалка на дисплее возмущенно мигала, давая понять, что игнорировать сигнал больше нельзя. Ключи Игоря были у меня в сумочке, поэтому я прыгнула в автобус, в надежде не дать рыбкам съесть друг друга. В транспорте было тесно. Кто-то потерял перчатку. Мне стало любопытно. Наверное, этот кто-то погрустил немного и подумал – куплю новые и пришью к ним резинки. Я посмотрела на руки пассажиров и почему-то представила, что одна рука завидует той, другой, сидя в темном кармане пальто. Вдруг перчатку заметили. Чей-то голос крикнул, чтобы пропажу отдали кондуктору. А кондуктору и дела нет до мокрой и уже порядком потоптанной перчатки. Девушка вообще не была похожа на привычного кондуктора. Стильная стрижка и сережка в носу. По-моему, она думала о своем и, кажется, ненавидела свою работу. Молчаливая. Точно думала. Ни разу не крикнула: «Оплачиваем проезд, кто вошел!». Моя остановка. Не хотелось выходить. Я оставила кондуктора с мыслями. Не хорошо читать чужие мысли, скажете вы и будете сто раз правы, но интерес остается. Другие люди – другие мысли…

 

* * *

За сегодняшнее утро это был уже третий подъезд такой же по счету многоэтажки. Я порядком подустала и подумала, что по закону жанра, марафон только начинается. «Нечего так болеть!» – сказала я сама себе. Хихикнула и все – таки решила опередить коллег, которые, скорее всего, с минуту на минуту, начали бы беспокоиться о моем отсутствии. Я набрала семь привычных чисел. Трубку взял главный редактор Олег Яковлевич Демаков:

-- Акула пера, где ты плаваешь?

-- Олег Яковлевич, работаю сегодня дома… Простыла. Но вечернее мероприятие ни за что не пропущу.

-- Точи зубки, а то у нас без твоего материала совсем сопливо. Номер итак на соплях держится. Прости за тавтологию.

Я случайно, но очень в тему, чихнула!

-- Да… Мы все – нажива для гриппа. Жду отчета. Ну, будь здорова!

До свидания и спасибо я говорила уже в никуда. Демаков умел сгущать краски и соскакивать с любого крючка – издержки профессии. Наверное, поэтому дела в издательстве были не так уж и плохи.

 

* * *

Лифт дернуло. Двери открылись. Я не была у Игоря со вчерашнего дня… Посмотрела на часы: 12:12. В другое время я не прихожу.

Так получалось, что меня преследовали или оберегали (этого я еще не могла понять) парные числа! Куда бы и когда бы я ни пришла, на циферблате я замечала только одинаковое количество часов и минут. Настенные часы в квартире Игоря, дисплей моего мобильника, рабочий компьютер или городские часы всегда показывали 14:14, 17:17, 21: 21… Не знаю почему, но я радовалась этому совпадению и огорчалась, если вдруг упускала его, как будто точность этих цифр говорила о том, что я не отклонилась от своего курса. И если не дай Бог, я смотрела на часы, например, в 19:20, то мне казалось, что остаток дня потеряет свою возможную неординарность, я пройду мимо важных для меня событий или что-то будет не так. Любой успех или промах я частично связывала с гармонией чисел или ее отсутствием. Эта случайность стала для меня закономерностью, и я сама начала притягивать парные числа, словно управляла временем.

 

* * *

Рыбы интеллигентно молчали. Чувствуя свою вину, я о чем-то с ними поболтала. Накормив, предложила им добавку и десерт. Не услышав ответа, я подумала, что в этом случае, молчание – знак согласия. Рыба - непривередливое создание, мученица немоты.

Когда мы с Игорем говорили на разных языках, я постепенно затихала, губы немели, не получалось выронить и слова, даже если их было много, и они ходили у меня в голове косяками. Я молчала – значит, была глубоко не согласна. Моя немота могла продолжаться сутками. Чтобы не обидеть Игоря, я жестами просила у него лист бумаги и карандаш. «Сегодня я – рыба». Это были все слова. Казалось, что и рука отказывалась писать. В такие моменты я не дулась и не пыталась избегать Игоря, была способна искренне ему улыбаться. На вопрос: «Что с тобой?», я пожимала плечами и ускользала в пучину постели. Я мучалась молча, хотя мне кажется, что не говорила даже про себя. Молчала с ним и сама с собой. Даже на работе – уходила в молчаливое изучение материалов, игнорируя встречи и интервью. К минимуму сводила все контакты с внешним миром. Зачем? Наверное, я освобождалась – стирала гигабайты информации. От нее у меня пересыхало в горле, немели пальцы и чувства. И вдруг, неожиданно для нас обоих, я снова просила лист бумаги и карандаш. Писала: «Я не рыба больше!». Он потерянно молчал, слушая мой голос, а я говорила, что соскучилась. Нас опять было двое.

 

* * *

Когда в кармане снова забулькал телефон – кто-то, видимо, хотел выговориться - я стояла на линии, разделяющей дорогу на две встречных полосы.

Бывает порыв, когда ты осознанно идешь на красный, пересекая оживленную магистраль в неустановленном месте. Ты решаешься на это маленькое безумство - вполне обдуманный шаг, не потому, что разучился жить, а потому, что хочешь прочувствовать эту жизнь каждым позвонком. Физически человек переживает разные эмоции одинаково. Когда мы безумны от счастья или от горя, сердце и в том, и в другом случае играет рваную музыку, глаза увлажняются, и мы пьем слезы, потому что во рту пересохло. Все в нас устроено так, чтобы облегчить муки, боль, сомнения.

На линии жизни двустороннего движения мы за секунду переживаем рождение и смерть, любовь и одиночество. Нам часто не хватает остроты ощущений или, скорее, острого ощущения себя. Поэтому кто-то из нас прыгает с парашютом, кто-то становится стюардессой, а я иногда нагло нарушаю правила дорожного движения. Чего же мне не хватало сейчас?

 

* * *

Ловко, при всей моей неуклюжести, я скользнула рыбкой и проскочила дорогу. Улица на этой стороне была уже другая, как будто кто-то включил свет. Пройдя этот маленький путь, я еще больше ценила каждый вдох и выдох. Спидометр моего настроения зашкаливал. Голос был возбужденным. Мое «слушаю» звенело:

-- Леня!!!! Ха-Ха.. Ты где? Ты откуда? Леня!!!

-- Девушка в красном шарфе с мягкой походкой и взбалмошным характером, оглянитесь назад!

Я повернула голову и увидела сияющего добряка. Это - Леня. Я кокетливо шла ему навстречу и продолжала говорить в телефон…

-- Селедка! Я вам улыбаюсь!

Леня засмеялся своим громким, раскатистым смехом и захлопал рыбьими глазами. Синие озера в белом камыше. Такие у него были глаза. Ресницы – белые- белые, глаза – синие – синие.

-- Рита, прекрати! Я все – таки отправлю тебя в школу вождения, чтобы ты красный от зеленого начала различать!

Мы встретились ресницами и отключили телефоны.

 

* * *

Мы с Леней знали друг друга уже… Не важно. Много лет! Он подвозил всех моих подруг; договаривался, чтобы им чинили краны и стиральные машинки; не забывал, что я люблю зеленые, хрустящие яблоки; забирал кого-то из роддома; возил Савартасида Хосе на выставку кошек (кот Вася, понятное дело, горевал дома); развозил нас после вечеринки. И все это время он все же был моим Лео-ни-и-дом.

Когда-то мы с девчонками назвали его Леоneed. И с тех пор он думал, что всем нужен (ник обязывал). Мы всегда говорили, что без него звезды не зажигаются, а ведь это точно кому-нибудь нужно. Чаще всего – мне. Казалось, феномен Лени опровергал утверждение, что между женщиной и мужчиной не может быть дружбы. Мне было удобно в это верить, а у Лени не было удобного случая доказать мне обратное. Слишком беззащитными были его рыбьи глаза и рыбье сердце. Ведь он был моей старинной селедкой, проверенной, а значит – из ряда вечных поклонников. Такая селедка любит и молчит. Пятого марта в его День Рождения мы дарили ему еще один тост, разбитый фужер, солидный счет, турку, привезенную специально к его Дню Рождения из Бразилии, пару слезливых историй, меня, виновато поглядывающую на Леню, оттого, что я подарила ему один пьяный поцелуй и завтра про него забуду, а он вряд ли.

А на следующий день Леня мог часами рассказывать мне про меня. А я часами могла его слушать, не спрашивая: «А какая я?». Это, наверное, второй глупый вопрос, который задают женщины, после «О чем ты думаешь?», когда он уже спит.

Необычно узнавать себя в чужих воспоминаниях, когда тебя видят со стороны, и ты запечатлеваешься в чьих-то глазах, записываешься на пленку чьей-то памяти. Странно, но Игорь никогда не помнил меня той, которой я себя не знала или просто не замечала. В его воспоминаниях я всегда себя узнавала. Почему? Мы ведь знали друг друга так мало. Если бы он только мог, как Леня! Запомнить меня плывущей в лучах солнца, русалкой в пене моря… В такие моменты Леня сам себя обнажал, словно мясо рыбы, которое лишают скелета. А я была кошкой, которая знала толк в хорошей рыбе, но почему-то поступала как Вася и ела новомодный кити-кэт.

Оказавшись на другой стороне улицы, я поймала себя на мысли, что для полного счастья мне не хватает суши! Машина Лени была припаркована в пяти шагах. Нам было, что сказать друг другу, и мы поехали в Суши-бар.

 

* * *

С Леней я действительно всегда и везде твердо стояла на ногах. Он никогда не был мне жилеткой или пачкой одноразовых салфеток, которые всегда кстати. Хотя со стороны, наверное, так оно и выглядело. Не хорошо думать так о Лене. Я не думала. Думали другие. А на самом деле, и это мы точно знали оба, он был отменным собеседником, моим ночным таксистом и неизвестным мне любовником, потому что в этой роли я его не знала (ну, с девчонками мы, конечно, любили об этом догадываться). Леня своей стабильностью всегда давал мне понять, что Игорь был моим островом в океане, до которого мне еще плыть и плыть, мучаясь от жажды и изнуряющей жары. Я не знала, что это за остров, какой он, но рисовала его в своем воображении, и это давало мне силы плыть дальше! Не факт, что доплыла бы. Не факт, что хотела доплыть. Игорь - неизвестный остров в неизвестном океане, а может, всего лишь мираж в моем больном воображении. Думать глубже не хотелось. Леня – суша, огромный материк. Он есть на карте. Он существует. Он будет завтра, послезавтра, через неделю тоже будет, через год никуда не денется. Об этом даже не стоило думать. Глупая самонадеянность, скажете вы? Может и так. Но мне не нужны были ничьи аргументы.

Близкое счастье почему-то всегда меня пугало. Я больше привыкла за него бороться и за него же страдать.. Когда оно было совсем рядом, что его можно было разглядеть, я пасовала. Счастье у всех свое, для меня – это, наверное, рыба, выскальзывающая из рук. Рыба, показывающая хвост.

А еще -- я не умела рыбачить всерьез. Ну, так, как это делают мужчины. Вытащив рыбу на берег, они глушат ее о камень. Невыносимый звук. Расстрел. Маленькая, я всегда сопровождала папу на зимнюю рыбалку. Мы ехали на океан. Папе не нужен был сын – он всегда был доволен дочерью. Папа ходил на рыбалку, чтобы принести в дом много рыбы, мы забивали ей и холодильник, и ванную. А я ходила на рыбалку, чтобы выпить горячего чая из термоса, увидеть счастливые папины глаза, посмотреть на здоровых космонавтов на льду, посчитать лунки и, конечно, испугаться, представив, что лед может треснуть. А еще, когда папа вытаскивал маленьких рыб – корюшку, по-моему, я умоляла его выпустить рыбку к рыбе-маме. Папе приходилось это делать, потому что я не отступала! А потом я считала космонавтов, которые так же, как и папа отпускали мелкую рыбу. Папа говорил, что рыбки все равно не выживут, потому что они уже побывали на крючке. Я не могла в это поверить. Мне, казалось, эти рыбы теперь будут жить долго и счастливо.

Я выросла. У меня здорово получалось закинуть спиннинг, но вот тянуть рыбу - все равно страшно! И если она срывалась и показывала хвост, то я была по-настоящему счастлива, потому что она была так близко, а теперь так далеко. Глупо? Может, очень глупо. Наверное, мне надо было завести аквариумных рыбок, как Игорь? Постепенно привыкать к тому, что мое счастье тоже может быть в банке… Ни за что! Я никогда не любила его рыб – у них за стеклом такие глаза перепуганные, как будто они с каждым вдохом думают, что их дом может дать трещину, и вся вода утечет. Они всегда голодные – как будто знают, что этот завтрак может быть последним. Но этого, мне кажется, они боятся меньше, чем возможности того, что, если они выдохнут, то им придется плыть против течения.

 

* * *

В этом уютном ресторанчике морской кухни мы часто бываем с Леней. Здесь всегда хорошо, даже, когда и не хорошо -- все равно хорошо! Здесь Леня когда-то научил меня есть китайскими ходулями. И я словно снова научилась ходить. Не сразу, не с первой попытки, правда. Я старалась, злилась, бунтовала, требовала вызвать администратора! А сейчас я ем китайскими палочками не только суши, но и фрукты, и даже варенье. Я не люблю металлические ложки и вилки. От них во рту не вкусно. Хлеб и листья салата я привыкла ломать руками, апельсины никогда не нарезаю кружочками, а терпеливо очищаю от кожуры и ломаю на дольки. А еще Леня знал, что у меня из детства осталась моя любимая деревянная ложка. Не поверите, но вкус маминого борща или манной каши был мне знаком только в этой ложке.

Леня, заезжая ко мне в гости, всегда привозил с собой свой джентльменский набор: можжевеловую дощечку (мое любимое дерево – именно оно могло сохранить кусочек солнца!), яблоки… Об этом всегда приятно подробней..

 

Внезапные вечера с Леней и его джентльменский набор:

 

Бренчал телефон.

-- Алло.

-- Хочешь яблок?

-- Что случилось?

-- Я приеду?

-- Зеленые хрустящие…

Яблоко хрустело и распадалось пополам. Кухня наполнялась мягким красновато – желтым светом, и от солнца оставалась лишь долька, последний кусочек.

Леня всегда появлялся вдруг с пакетом яблок, бразильским кофе, можжевеловой дощечкой и туркой, которую привозил с собой. Его знаменитая турка покоилась за стеклянной дверцей кухонного шкафчика и ждала своего звездного часа. В такие кофейно-яблочные вечера я от чего-то курила его сигареты и пила кофе, а он - мой чай. Мы сидели напротив друг друга, говорили о пустяках, как мне казалось.. И если бы не его турка, я бы и не подумала, что разговор будет серьезным. Лене как-то легко удавалось говорить о сложном и запутанном для нас обоих, для каждого, наверное. Он предлагал:

- Давай так: я сейчас Любопытство, а ты?..

- Я..?

- Да. Точно. Ты – Замешательство.

- Хм… Будем играть? Ну, давай!

Чем больше он любопытничал, тем с большим аппетитом мы смаковали кофе и безымянную философию, и тем сильнее было его замешательство.

А когда вдруг турка показывала дно, мы оба впадали в молчаливое троеточие. И этого не хотелось объяснять…

* * *

Мы заказали ассорти «Киото» и «Гейша», чайничек зеленого чая. Играла струящаяся музыка. Отчего-то мне стало просто и хорошо – маленькая остановка – я нарушила правила марафона.

Леня посмотрел на часы.

-- Не поверишь, 14:14 Забавно, правда?

-- Правда, но не удивительно.

Я поймала себя на мысли, что где-то внутри поставила галочку и успокоилась. Все просто отлично. Я в нужном направлении. Наверное, сейчас я действительно в том самом месте с тем самым человеком.

-- Почему? Я вот не знаю, когда в последний раз смотрел на часы и видел парные цифры.

-- Не важно. Я рада, что ты меня поймал сегодня за хвост. Я соскучилась.

 

* * *

Леня не знал о моей договоренности со временем. Я вспомнила про свои наручные часы. Они показывали 11:17. Время московское. Я жила в двойном измерении уже полгода. С тех пор, как знала Игоря. Так мне было проще и комфортнее. Игорь часто зависал в командировках. Он был своим в Париже, Африке, Америке, Германии. Мне проще сказать, где его еще не было.

Москва для него – аэропорт и рулежка, по которой он взлетает уже несколько лет. А для меня – это город, в котором я влюбилась. Мы так и познакомились: я потеряно маячила на его взлетной полосе, когда мы стояли в очереди на регистрацию. У меня постоянно что-то звенело, меня просили снять одно, открыть другое, снова пройти в ворота. Еще немного и я бы добровольно снялась с рейса. У меня была неделя отпуска. Всего семь дней покоя. И его уже пытались нарушить. Невозмутимый молодой человек очень делового вида подошел ко мне и предложил снять часы и попытать удачу еще раз. Я опешила. В тот момент я уже плохо соображала. У меня было такое ощущение, что меня процентрифужили и все равно оставили в машинке стекать. Я почему-то протянула ему обе руки – он почему-то с пониманием взял мои ладони в свои, мягко их сжал и сказал: «Игорь. Все будет хорошо, скоро взлетим». Я ответила: «Рита. Я люблю сидеть возле иллюминатора».

 

* * *

Мы действительно оказались в одном салоне, в соседних креслах. Потом -- в одной машине, в одном ресторанчике, на одной экскурсии, в одном клубе, театре, выставке, на одном речном трамвайчике, плывущем по Сене, в одной постели. Я собиралась привезти из Парижа картину с городским пейзажем, а приехала обратно с любовником. Игорь собирался отправиться в деловую поездку, а вернулся из романтического путешествия.

 

* * *

С тех самых пор, как Леня открыл мне восточную кухню, он имел все права наслаждаться мастерством учителя, который когда-то сумел заставить мои непослушные руки овладеть искусством есть китайскими палочками. Сегодня у меня почему-то не получалось. Кусочки еды капризничали: соскакивали, выпадали. Руки не были продолжением тонких деревянных пальцев. Я не могла сосредоточиться. Когда это удается, значит, у тебя получилось отпустить ненужные мысли. Ты спокоен и управляешь собой, именно поэтому руки выполняют точные движения. Ты получаешь удовольствие и от пищи, и от внутренней собранности. Мне перехотелось есть. Леня заметил мой конфуз.

-- Рит, что такое?

Я тыкала и ковырялась палочкой в роллах. Вяло посмотрела на Леню.

-- Не знаю. Это прозвучало так тихо и потерянно. Я сама испугалась этого «не знаю». Неизвестность всегда настораживает. И Леня не пропустил этого ощущения. Он никогда не делал вида – как будто не услышал, не заметил и в результате деликатно смолчал.

-- Что-то на работе? Устала, не успеваешь? В творческом поиске?

Леня подкидывал мне идеи, я их сортировала, пытаясь найти в себе то пустое место, которое можно было бы закрыть одной из причин моего случайного «не знаю».

-- Не то, не подходит..Чем меньше вариантов оставалось, тем больше я понимала, что брожу внутри себя и, наверное, уже давно..

-- Ну? Рита, ты, по-моему, не выспалась..

-- Да. Так и есть!

Мы нашли ниточку, может быть, смотаем целый клубок! Я почувствовала острую необходимость в этом.

-- А откуда ты знаешь?

-- У тебя в глазах выражение возбужденно невыспавшихся мыслей. Они тебя, наверное, отпустили ненадолго и вот опять вернулись.

-- Точно. Возвращаются…

-- И почему ты видишь меня насквозь?

-- Не знаю.

Почти одновременно наши телефоны запищали. Машинальная сосредоточенность и твердость в голосе вернулись ко мне в ту же минуту. Та я, которая собиралась ответить на звонок, не была похожа на ту, что минуту назад робко мямлила. Я, с телефоном –

аксессуаром современности - не употребляла выражений со словами «не знаю», «может быть», «хотелось бы надеяться», а говорила громко и с перчинкой. «Не вопрос», «решаемо», «буду», «не сомневаюсь». Все важное моментально становилось не важным. Социальные заморочки ставили на рельсы все груженые вагоны моих головняков, свободные вагоны наполнялись ежеминутной суетой, и я ехала. Пусть в голове стучало от другого, но к этому звуку привыкаешь и ничего – едешь дальше. Леня же оставался неизменным. Как можно быть одинаково собранным и в делах, и с моим распущенным шарфом сомнений? Не знаю. Но мне эта непробиваемость безумно нравилась. В такие моменты я понимала, что ничего не знаю о человеке, о котором, казалось бы, знала все и даже больше.

Разгружать свои вагоны все равно придется. Одной тяжело. Леня, правда, мог бы уже отстроить шикарный особняк, если представить, что в моих вагонах – кирпичи. Но обносить себя стенами моих мыслей.. Не знаю, нормально ли? Игорь как-то попытался мне помочь, но очень быстро испачкал свой белый костюм. С тех пор между нами и существует рыба.

 

* * *

Звонил фотограф. Его манеру говорить, смотреть и позировать нельзя объяснить. Пока пытаешься это сделать, все время попадаешь впросак. Вы спросите: «А причем тут позировать?». Как бы и не причем – потому как позировать надлежит тем, кто находится в объективе его глаза. Но имидж моего фотографа был, мягко сказать, особенным. Он позировал в словах, наблюдениях и выводах. Замирал, оценивал, фиксировал и воспроизводил. У меня складывалось впечатление, что он сам был заложником своего объектива. Макс обязывал себя быть искрометным в каждом кадре. Я видела его изможденное лицо, когда ему в голову не приходили свежие идеи, как рассмешить проштампованное лицо собеседника. Я была немым свидетелем всех его гримас, а он почти безошибочно угадывал все мои внутренние зажимы. Фотограф - отчасти врач-анестезиолог. Усыпляя усталость и внутреннюю неудовлетворенность, он заставляет каждого, кто перед камерой, перепробовать все свои роли и остаться в той, которая ближе.

Макс был в своем репертуаре, правда эту пластинку он поставил в первый раз:

-- Мои пальцы скользят по твоим влажным губам.. Сегодня снимаем? Во сколько и где встречаемся? Будь в черном!

-- Не вопрос. Снимаю… Макс, ты с холстом и кисточкой? Рисуешь меня натюрель?

-- Рита, это будет черно – белый эскиз карандашом. Немного напряженная шея и запрокинутая голова..

-- Макс!

-- Да. Отлично! Голову чуть правее… Еще немного экспрессии. Вот. Замечательно.

-- В пять вечера в Творческой мастерской. Будь в шляпе. Конец связи, пошляк!

 

* * *

Мне часто приходилось работать в паре с Максом. Он обязательно опаздывал минут на двадцать. Я злилась. Он пытался меня уколоть едким замечанием, что никогда не взял бы такую, как я, к лошадям. Это многого стоило и многое означало! Дело в том, что в концепции Макса все женщины были тетями. И только те из них, кого он мог взять с собой на ипподром, были с глазами, мыслями и так далее. Именно таких особ он выделял. Я, по-моему, никак не могла вписаться в его стройную систему женских образов. Сей факт его мучил, а меня забавлял. Я была той перчинкой в горле, от которой он все время то ли кашлял, то ли смеялся. Макс называл меня американкой. Не потому, что я однажды заметила, что у него рубашка в красную клетку, как у ковбоя, а, скорее, потому, что я умела мягко его дразнить и прикрываться холодным профессионализмом одновременно. И вот здесь постановкой фигур занималась уже я.

Подобных мужчин с четко прописанной инструкцией о том, кто такие женщины и как их включать, я знала немного. Те, которые думали, что умеют зажигать, как-то не задерживались в моем фотоальбоме, наверное, потому, что не находили кнопку, а догадаться, что надо иметь с собой обыкновенные спички, не могли.

Однако пару слов о тех, кто все-таки там побывал. В моей концепции они прописаны как

 

мужчины со слоганом:

 

1. «Чтобы лыжи входили» - все предметы быта рассматриваются только с этой точки зрения: машина, квартира с кладовой должны вмещать их вторые ноги. Мужчины с такой фразой - по жизни находчивы, обезбашены по отношению к скорости и внимательны к своему здоровью и гардеробу. На их лыжне встречаются все те же тетки (они сокращают их дистанцию), исключения составляют лишь те, кто горделиво спускаются по северному склону. Их не догнать. Эти герои в тисках своей свободы и собственных рекордов. Увлеченные, тусовочные. Не стесняются своей дорожной тоски и несчастной любви. Очень красивы. У них есть образ жизни, но они никак не могут определиться с целью.

2. «В компании всегда должен быть мальчик-пионер» - такие мужчины характеризуются наличием товарища-пионера, в чьем багажнике будет все: посуда, скатерть, провиант на неделю вперед, фонарик, салфетки и даже женская пилочка. У таких парней все схвачено, а у пионеров все прихвачено с собой.

3. «Он что, родственник?» - такие мужчины несколько раз проверяют и все равно не доверяют. Поэтому тетки в их жизненном графике проскакивают крайне редко. Они мечтают встретить свою половинку на светофоре, но сами редко выходят из машины. Им комфортно на южном полюсе среди снегов и пингвинов. Любят оберегать женщин, но только словом.

 

* * *

Я старалась быть разборчивой в еде, одежде, музыке и мужчинах. В мире музыки мне было абсолютно свободно: тело двигалось, замирало в такт разных мелодий. Музыкальные предпочтения я отдавала сама. Мне было не важно, что Земфиру уже все слушали, а я только к ней присматривалась. В веселых стартах, под названием «Все на распродажу!» или «Мистер Шопинг работает с девяти до двадцати, без обеда и выходных» я стала участвовать не сразу и приходила почти последней, потому что могла заблудиться в книжном или заглянуть в магазин дисков. Сашка говорила, что я «не ходок» и наша сборная проиграла бы, если бы в ней были такие Маруси, как я. Ей все-таки удалось подцепить меня на крючок. И со Стилем я на ты.

Если первые три пункта выбирала все же я, то последний, как правило, находил меня сам. Но это ни о чем не говорило. С Надей – моей университетской подругой - все было по-другому. Пока я ловко увиливала от ошибок, и моя избирательность во всем, что касалось отношений, доходила до абсурда, Надя просто любила.

 

* * *

Тогда она скорее перепутала чувства. Но эта ошибка, как разряд дефибриллятора, вернула ее к жизни. Это были сильные эмоции, что-то неразделимое, комок, который заставлял биться ее сердце сто двадцать секунд в минуту! У нее так долго был эмоциональный авитаминоз. Она словно осознанно ленилась чувствовать. В таком оцепенении, когда руки, сердце и взгляд всегда холодные, она пробыла почти три месяца. Все это время выученная улыбка и заготовленная фраза – «Лучше всех!» - на любой вопрос. Или же мы находили Надю, читающую Бродского вслух, но словно молча, в никуда..

 

Рыбы зимой живут.

Рыбы жуют кислород.

Рыбы зимой плывут,

задевая глазами

лед.

Туда.

Где глубже.

Где море.

Рыбы.

Рыбы.

Рыбы.

Рыбы плывут зимой.

Рыбы хотят выплыть.

Рыбы плывут без света.

Под солнцем

зимним и зыбким…

 

И вот, словно рыба подо льдом, которой не хватало воздуха, она наконец-то нашла лунку и задышала. Только сейчас она понимала, что если бы тогда не выпила смородинового чая, то ничего бы и не было. Не было бы никаких отношений. И она проспала бы еще одну зиму. Пусть на безрыбье и рак - рыба, главное, что этот рак появился вовремя. Он никогда не работал официально, зато везде числился инвалидом. Зачем-то ему нужен был этот статус. Неужели жизнь инвалида развязала ему руки? У него был свой бизнес, джип и шестерки – исполнители. Надя познакомилась с ним, когда пошла купаться на озеро, и начался дождь. Он разглядывал ее в бинокль. А потом она чувствовала себя королевой в рыбацкой палатке, где он одевал на нее свитер, пропахший мужским потом, сигаретами и рыбой. Они встречались недолго - у озера. Она запомнила его большие, нежные губы, в которые проваливаешься, как в мягкую подушку.

Все кончилось вместе с летом. И Надя подумала, что в трудовой книжке у него все же была запись: «Хозяин озера».

 

* * *

Я люблю слушать Надины истории, она называет их «Записками охотника». Да, да… Вы абсолютно верно заметили -- это название она позаимствовала у Тургенева, перенесла в свою жизнь, наполнив собственным содержанием и ремарками. Мужчины Нади появлялись в ее повседневности вдруг и так же исчезали, оставив, как правило, записку на столике или эсэмэску в телефоне. Они всегда прощались или извинялись в письменной форме, как будто писали объяснительную своему начальнику или просили уволить за невозможность выполнения поставленных задач. Им почему-то не хватало смелости об этом сказать. Но так, по крайней мере, они не выглядели последними подлецами. Всегда оставляли ответы, на вопрос: «Почему меня бросили?».

Надя сначала очень переживала, плакала, звонила им, нам. Мы с девчонками пытались разобраться, почему у нее так происходит. Она зачитывала нам скупые и красноречивые послания своих разновозрастных Ромео. Я замечала, что некоторые очень даже недурно пишут.

У Нади получалось любить просто, значит и прощать даже непростые вещи… Все забывалось. Записки бережно хранились в одном из ящичков комода. Со временем Надя стала относиться к своим чувствам немного практичней, философски и даже с долей иронии: «Мои незадачливые мужчины еще сделают меня богатой! Я издам книженцию или целый трактат, поставлю спектакль по их мотивам и следам у меня в душе». Потом она еще добавляла, что очень хочется курить. Она не умела этого, но могла представить и описать себя с сигаретой со стороны. На Надю, курящую импровизированные сигареты, стоило посмотреть. Она только с этим номером смогла бы собирать полные залы. Удивительный человек: сама организовывала неразделенную любовь и училась смеяться и над ней, и над собой. В Надьке погибла актриса. Хотя, может быть, только родилась, но еще ползала на четвереньках, репетируя вслепую, зная, что главное представление еще впереди. А пока сценарий повторялся: из любви – в нелюбовь, из сорок шестого размера - в сорок четвертый. Из девушки с чувством и с юмором она превращалось в женщину без чувства и без юмора. Так Надя училась любить, а я - не ошибаться в любви.

 

* * *

Я и Надя вместе заканчивали филологический. Попутно подрабатывали, как все студенты: писали контрольные, репетировали детей богатых родителей, стояли за прилавком в музыкальных салонах или консультантами в обувных супермаркетах. Выкручивались, одним словом. Любая работа, за которую платили, казалась интересной! Надька на четвертом курсе целый год проработала в театре и даже продвинулась по службе. Из гардеробщиц (не скажу, что из простых гардеробщиц, к ней всегда была очередь, как в буфет в антракте) - в люди, точнее в сам зал – проводницей всех вожделеющих занять места и пару часов посмотреть на себя со стороны. Мы, всей дружной компанией: Сашка, Лапушкина, Саня и я были в их числе. Нам определенно повезло с подругой и с тем, что у нас всегда была возможность ничего не придумывать на воскресные вечера. Надя получала массу удовольствий от своей творческой работы. Не пытайтесь закавычить слово «творческой». Так и было. Во-первых, она стала важным человеком в студенческом правкоме по культурным делам. Пусть это и первое, но не главное. Надька превратилась в настоящего театрального вампира. Она сама от себя не ожидала, что спустя уже месяц, просиженный на галерке в теплых носках под сапоги (в зале было всегда прохладно), свободно проговаривала про себя все реплики актеров. Теперь Надя бегло говорила не только на английском, но и на языке классиков. Она замечала многие детали, и настроения, которые бродили в закулисной жизни театра. Восхищалась самообладанием и волей человека в гриме, который умел обманывать свое паршивое настроение и торжествующе улыбаться в зал. И почему тогда вся творческая элита любит с пафосом заявлять, что они натуры тонкие, впечатлительные и зависят от своего настроения. Ведь, на самом деле, они как никто, умеют с ним справляться и договариваться. Правда, платят за это, наверное, дороже. Не знаю.

 

* * *

Что касается меня, то я тоже платила, но, как правило, позже и сполна.

В любом спектакле Сашка находила моменты, где можно пустить слезу. В принципе ей не нужно было искать для этого удобного случая. Прикрывшись журналом за стойкой администратора, она чувствовала себя абсолютно комфортно зареванной с потекшей тушью на правом глазе. Я завидовала тому, что Сашка могла быть сентиментальной и плакать под титры американской мелодрамы. У нее это получалось естественно и легко. Она могла позвонить мне среди дня и больше часа оживленно рассказывать о том, что проплакала весь вчерашний вечер… Просто так. Вдруг. На счет три и - растеклась. Я говорила: «Счастливая Сашка!». Я так не могла, так хотела! И не могла.. Минуты, часы, месяцы тренировок и я научилась держать себя в себе. До последней капли. Не выпускать. Внутри висела табличка «Закрыто». Наглухо. Я аккуратно завязывала узелки внутри себя, перестраховывалась, обволакивая себя полиэтиленом, что бы ни дай Бог не просочилось!

В детстве нас учили быть сильными и не плакать, я выросла, но осталась ребенком, которого теперь, наоборот, надо было научить не стесняться своих слез. Мне необходимо было снова объяснить, что слезы – это хорошо, что это не говорит о депрессии и о том, что я потеряла над собой контроль. Как когда-то в детстве: упала, будет вавка, шишка, синяк... Больно? Очень. Не надо терпеть… Плачь! Кричи! Ведь больно же! Моя бабушка как-то мне сказала: «В слезах твоя сила, девочка, а не в том, что ты умеешь их прятать!». А пока я отправляла себя на войну, где слезам не было места. А когда возвращалась откуда-то оттуда, и оставалась одна, мне вдруг безумно хотелось вымокнуть до нитки от собственных слез, но я выдавливала их из себя… по капле, как из пипетки. Снова репетировала, тренировалась… Только теперь уже плакать.

 

* * *

Надя всегда и везде в доказательство своей правоты, нерешительности, глупости и многих других вещей приводила весомый аргумент в виде натуралистической детали. Нет, она не была врачом. Но любая изощренная подробность не вызывала у нее ни удивления, ни морщинок на лбу, ни чувства отвращения. Спокойная и холодная, она говорила, например.. Мне сложно передать, потому что сложно понять..

 

То, о чем часто говорила Надя:

 

1. Мы все выросли с мыслью, что мать любит всех своих детей одинаково.

И только я собиралась поддержать ее в этой истине, она вдруг говорила:

2. В двадцать три года я поняла: из всех своих детей мать выбирает того, которого любит больше.

3. Я не хочу жить ради своих детей. Не в этом смысл моей жизни, и это не добавит смысла и в их жизнь.

Она продолжала:

4. Я по-настоящему хочу большую семью. Троих детей. Но представить себя, истекающей молоком в первый год жизни моего ребенка, я не могу.

5. Плацента – очень полезная штука. Ее можно хранить в баночке в холодильнике.

 

Ее слова не звучали, как это принято говорить, с цинизмом и иронией, которая проела белый халат многих врачей. Да, Надя была оригиналкой, но не здесь. Она не хотела никого шокировать или удивить подобными репликами. Тогда для чего? Не знаю. Мы расставались, обещая друг другу, что натворим на будущей неделе много таких вещей, о которых не говорят без смущения. А на следующих выходных поделимся прожитым. Надя убегала со словами: «Пора отчаливать. Спускаю свой челн на воду». И мы не виделись еще пару месяцев. Однако все это время я часто думала о том, что в этой вечной гонке надо успеть родить ребенка! Когда об этом заходила речь, и мне нечего было ответить, я говорила, что успею сделать карьеру Мадонны и рожу в сорок один. Коллеги списывали подобный ответ на амбициозность журналиста и далеко идущие планы. Я радовалась, что и в этот раз легко отделалась от подобных расспросов.

 

* * *

По окончании ВУЗА, я, Лапушкина и Сашка получили синие корочки, Надя убедила комиссию на пятерку, Саня не заметил того, как окончил институт… Сам он был то красного цвета, то зеленого (от волнения), потому что впервые, не понаслышке, ощутил все прелести отцовства. Он был единственным из нас, кто столкнулся лицом к лицу с памперсами, пеленками и детскими смесями. Только Саня знал разницу между тем, когда тебе улыбается не просто малыш в маршрутке, на коленях у симпатичной мамы, а твой ребенок, на твоих коленях. Объяснить этого он не мог. Зато как улыбался, поправляя воротничок миниатюрной одежки или, когда шнуровал ботиночки дочки, покупал ей куклы! А еще наш молодой папаша гордился тем, что вел дневник первых открытий своей девчушки. Он обожал об этом рассказывать, а потом признавался, что у него открытий, наверное, еще больше, и по соседству со словечками и историями о дочке, он записывал свои собственные ощущения. Иногда мы с девчонками чувствовали себя такими беспомощными и потерянными – «Это ж надо – Саня – папаша!». Мужем он не был, не старался им быть, а вот пап таких нужно еще поискать! Спроси у Сани: «Как выходные провел?», и он ответит: «С любимой женщиной на цыпленка Цыпу ходил». Его Лара, четырехлетняя кокетка, и была женщиной всей его жизни.

 

* * *

Здесь нам с Леней надо было бы улыбнуться, попрощаться, пожелать друг другу удачного дня, мне забежать в редакцию, а ему поехать по своим делам. Но мы вместе вышли из ресторанчика… Леня без лишних слов собрался меня подвезти. Я без лишней скромности села в машину.

На улице было странно. Небо что-то обещало. Будет это дождь или снег? Может, небесная пастила спустится ниже и зависнет на пару дней без движения… Этого мы еще не знали. Но наблюдать за переменой в погоде мне всегда нравилось… Холодало.

 

* * *

Мы остановились у входа в метро, Лене надо было купить карточку на телефон и пополнить баланс. Я вышла с ним, чтобы на досуге почитать свежей прессы. Правило журналиста: держи в курсе других и будь в теме сам. Правильнее, наверное, было бы наоборот. Но давать советы и комментировать всегда проще, чем придумывать собственные темы. Я присматривалась к витрине и случайно, боковым зрением, заметила ее. Собачка мялась на входе в метро. А через секунду резкими, короткими движениями начала метаться из стороны в сторону. Маленький шарик с черной пуговкой вместо носа и красивыми глазенками не мог поверить, что никому не нужен. Еще щенок, еще глупенький, еще открытый миру. Он не знал, что такое комфорт и хорошая отбивная, но уже мог различать чувства. Люди проходили мимо и ловили себя на мысли, что все понимают, и даже где-то что-то покалывает, глядя на эту беззащитность. Но им ведь самим еще надо приготовить ужин или составить разговор с мужем, о том, что продолжать так жить просто смешно, включить телевизор и не пропустить КВН.. В общем, дела есть у всех. И не важно -- любимые или не очень.

 

-- Девушка, вы покупаете?

-- Что?

-- Берете журнал?

-- Сейчас.. Позже..Спасибо..

-- Ходят тут всякие, не знают сами, чего хотят!

 

Продавщицам тоже нужно выговориться из своего аквариума. Но я не помнила, о чем она булькала. Вот,

 

что слышали другие:

 

-- Это не магазин с колбасой, и марки здесь не продают, это не бюро «Находок». Я не даю справок, на каком автобусе лучше добраться до вещевого рынка! Здесь не принимают платежи, и таблетки от мигрени не у нас. Ясно вам? Мы - киоск периодической печати. У нас все, как в аптеке. Регулярно.

 

У меня внутри что-то перемкнуло. И вот,

 

что еще услышали другие:

 

-- Собачка потерялась! Кто-нибудь, знает, чья это собака?! Эй! Тишина.

Люди заторопились еще больше. Я подбежала к пушистому зверьку, протянула ему руки, прижала к пальто и ходила по прохожим, спрашивая:

-- Не вы собачку потеряли?

Мне смущенно отвечали:

-- Нет, девушка, что вы..

Или

-- Мы сами со зверями…

-- Какой хорошенький!

Щенок, как теплая меховая варежка, грел мои руки и заглядывал в глаза прохожих, а они с любопытством смотрели на нас обоих. Большинство, скорее подумали, что это розыгрыш, и их снимают скрытой камерой, поэтому даже старались улыбаться. Я кричала на всю улицу. Я не потеряла паспорт, у меня не вытащили кошелек. Теплые струйки побежали по лицу. Комок шерсти, нежности и любви слизнул мои слезы. Я плакала и за маленькую собачонку, и за себя, за нас обоих. За ее спрашивающие глаза, непричесанный вид и мои метания. Казалось, мы сегодня обе потерялись или это нас потеряли, оставили.

Я прижала щенка еще сильнее. Кто-то меня подхватил под руку со словами:

-- Что случилось? Ты чего распереживалась? Почему не в машине?

-- Леня! Леня!

Я расплакалась еще больше, слова стали комом в горле..

-- Тш..Тш..Тише, тише… Кто тут у нас?

-- Собака, Леня! Собачка. .Она там вон ..у метро.. Она.. Одна.. Ее забыли. Она потерялась..

-- Кто потерялась? Все, хватит плакать… Ну ты, что, Рита! Возьми себя в руки. Щенок итак напуган. Не потерялась, а нашлась!

 

Я не помню, как снова оказалась в машине, почему Леня растирал мне щеки. Мне должно было быть стыдно за тот street performance, который я разыграла, но почему – то не было. Было пусто. Тело обмякло, а лицо горело. Нас стало трое: зареванная я, шокированный Леня и маленький звереныш на заднем сидении машины.

 

* * *

Мы немного отъехали и остановились. Леня говорил по телефону. Я, тихо всхлипывая, наблюдала за ними… Клубок шерсти сладко зевал уже на коленях у Лени. Он мягко гладил щенка и говорил в трубку. Я не могла понять, с кем он общается… Наверное, это она.. Он не торопился, внимательно слушал и отвечал. Мне не терпелось узнать, кто это! О чем ему говорят?! Почему не вслух! Почему он весь там?!

Казалось, меня отпустило мое настроение, и я была увлечена Леней в деталях: он сидел вполоборота, говорил мягко, но при этом чеканил каждое слово, улыбался глазами, заботливо придерживал мохнатое чудо. Я вдруг почувствовала, что у меня в животе щекотно, как будто бабочки касаются меня изнутри. Я даже смутилась.. Леня случайно на меня посмотрел.. Подмигнул, давая понять, что он обо мне не забыл. Сделал смешной жест, который, по-видимому, означал, что ему хочется нажать «сброс», но это как-то не вежливо. Он взял салфетку, достал ручку из внутреннего кармана и написал что-то левой рукой, передал мне импровизированную телеграмму. «Он – забавный!», и еще: «А знаешь, ты тоже!». Я прочитала, заулыбалась и снова почувствовала крылья бабочек. Обескураженная внезапными ощущениями, я прислушивалась к ним. И даже не заметила, что Леня прервал телефонный разговор и уже какое-то время наблюдает за мной… Мне показалось, он почувствовал, что в тот момент, когда он отвлекся от разговора и остановил свой взгляд на мне, всего на секунду, я была оглушена непонятными ощущениями именно о нем… И сейчас Леня определенно был в этом уверен. По-моему, он знал о бабочках у меня внутри, и даже больше - одна была у него в ладонях. В эту минуту мы пересеклись не взглядами, не прикосновениями, а необъяснимой энергией. Ее можно было уловить краешками крыльев или кончиками ресниц, которые соприкасаются в поцелуе. Мы зависли. Делать дружеские мины было уже поздно.. Я испугалась не на шутку, во-первых, за свою внезапную слабость именно к этому человеку. Во-вторых, потому, что бабочки в моем животе действительно были из его рук. Надо было срочно что-то сделать. Почему телефон молчит, когда он жизненно необходим?!

 

* * *

Зачем-то моя защита вспомнила про Игоря. Я вдруг стала говорить много и без вводного предложения: я сегодня кормила рыбок! Они такие милые (о Боже, что я несу! Тупые и перепуганные). Не знаю, Игорь, наверное, сейчас в Кельне, еще не звонил. Он вернется через неделю. На самом деле, я не знала, в какой точке земного шара он находился. Не знала, когда он вернется, и когда я захочу его увидеть. Сегодня не знала. Мы не ссорились накануне его отъезда, не собирались принимать важных решений. Все как всегда – он оставлял меня моей работе, свои рыбам, Лене, Сашке, Лапушкиной, Наде. Я отпускала Игоря к его работе и моим эсэмэскам. Мы жили так уже шесть месяцев. Я не стремилась к нему переехать, никогда не провожала его в аэропорт, чтобы не привязываться. Когда-то мне удалось себя убедить в том, что мне нравятся вот такие пространственные отношения. Мы научились быть вместе параллельно, пересекаясь в одной постели, диалогах о делах и странах. Но не Игорь сейчас, странным образом, занимал мои мысли…

-- Теперь ты будешь кормить не его рыбок, а нашу собаку! Мягко, но голосом хозяина сказал Леня.

Я молчала. Жестом позвала влажный нос. Мягкий комок нежности и любви пришел в мои руки. И почему животные умеют любить и учатся этому гораздо быстрее, чем мы, люди, которые могут выразить это чувство не только глазами, но и словами, действиями? Странные, мы животные, странные. Говорят, что если у кошки или собаки постричь усики, то она в какой-то мере потеряет чувствительность к окружающему миру. Интересно, что надо отрезать от человека, что бы обнажить его чувства?

 

-- Да… Теперь у меня есть наша собака. Я сияла…

 

* * *

Леня всегда знал, что делал. И этот его телефонный разговор – был продуманной паузой. Он дал мне время прийти в себя. Он не стал стеснять меня своим молчанием. Не стал копаться во мне возможными расспросами о том, что случилось со мной на улице. Леня заговорил, но опять же не со мной, однако исключительно ради меня. Загадка в другом разбудила мое любопытство.

По счастливой случайности в нашей жизни появился еще один персонаж.

 

* * *

Неожиданно небо расстегнуло молнию своего пуховика, и повалил снег. Белые танцовщицы в нежных кокосовых юбках мягко падали на лобовое стекло. А там, на проезжей части, стремительные снежинки неслись параллельно ревущим машинам, спешили куда-то, боялись не успеть. Белый сумбур посреди осени. Неожиданный порыв ветра, и взъерошенные хлопья прижались к стеклам машин и автобусов. Это был первый снег. Это было первое сильное сомнение, которое прорвалось вместе со снегом, слезами и спящими чувствами.

 

* * *

Сцена с собачкой стала для меня полной импровизацией. Я не готовилась, не пыталась вызвать у себя наигранную жалость к этому четвероногому существу. Я плакала.. Просто и легко, как Сашка! Я была счастлива!

 

* * *

-- Рита, собака не плюшевая, а живая, и я думаю, она бы с удовольствием перекусила?

-- Ой! Точно! И еще, надо определиться с его пропиской. Пусть живет… Я не успела договорить, Леня перехватил..

-- У меня! Пока у меня. Ну, если ты не против, давай устроим его у меня хотя бы на эту ночь?

-- Договорились. Ведь ты сегодня нашел меня дважды. Я рассмеялась.

-- Слушай, а ты ведь права! Едем домой! Это событие нужно отметить!

-- Здорово. Едем!

Я откинулась на сидение и закрыла глаза. Надо было отдохнуть. Леня вел плавно, дорога убаюкивала.