Меня зовут Летчик.

Совсем не знаю, за что. Летчик – это «тот, кто летает на самолете» (так объяснила мне Фэй). Что такое этот самый «самолет», у меня нет ни малейшего представления; я если и летаю, то исключительно сам по себе. Недолго, конечно, всего секунды четыре. Ровно столько нужно, чтобы долететь с верхней точки сломанного маяка до земли. До бетона, в смысле. Но в любом случае, это называется «прыгнуть вниз», а вовсе не «летать», и уж тем более не летать на каком-то там «самолете».

М-да. Судя по названию, эта штука должна летать сама. А летчик должен летать НА нем, понял? То есть сидеть сверху. Не помню я о себе такого, чтобы я на чем-то таком сидел, а оно при этом летало…

Хотя я о себе вообще до безобразия мало помню.

В этой локации ничего нет, кроме маяка. Остатков маяка, то бишь – выглядит это как обломок гигантского гнилого зуба: неопрятного цвета башня со сломанной вершиной. Вот что такое гнилой зуб, я знаю точно, потому что у меня во рту их целых два. А «самолет»…Эх, ладно. Внутри башни идет винтовая лестница до самой площадки, где я, собственно, и сижу. Когда-то маяк был гораздо выше, наверное, и светился (все маяки светятся – это мне тоже объяснила Фэй). Только что-то – уж не знаю, что – его сломало, разнесло верхушку, перекрутило винтовую лестницу в тугую неровную спираль… И сейчас маяк похож на гнилой зуб, я уже про это говорил – косо обломанная башня из серого кирпича, площадка наверху (раньше, наверное, она была в середине), да ржавый обрывок бывшей лестницы, торчащий из центра площадки метра на два.

Тут-то я, можно сказать, и живу. Большей частью. Когда становится слишком скучно, я удираю во вторую локацию – их у меня две, я забыл сказать. Скучно, понятное дело, становится часто: здесь решительно нечего делать, кроме как, опять же, прыгать башкой в бетон. С маяка видно только ржавое море внизу да синее небо вверху. И всё. Больше тут вообще ничего нет…

Хоть бы Облачко в небе…

У меня сразу же начинает болеть голова – как всегда, когда я думаю про Облака. Есть несколько Слов, при одной мысли о которых башка начинает трещать невыносимо: «Облака», «Друг Мой», «Луна», «Япония»… Непонятно. Это Слова из моих снов, там они что-то значат, привязаны к каким-то образам – только образы сразу забываются, а Слова почему-то остаются. Как-то я спросил у Фэй, что они значат, но она мне так ничего и не ответила. Это она может.

Голова разболелась совершенно несносно. Зря я помянул так много Слов сразу… Что ж, можно сказать, само собой сложилось: пора отсюда двигать – в другую локацию. Посмотрим телевизор, поболтаем с Джокером… Это Фэй появляется только к вечеру, а Джокер день-деньской сидит под своей виселицей, смотрит ящик и курит какую-то свою дрянь.

Я встаю и иду к краю площадки. Маяк обломился неровно, так что с одной стороны остатки стены достигают аж моего роста. Медленно (из-за больной головы) влезаю на стену, судорожно балансирую наверху. Так. Все. Стою.

Теперь надо прицелиться. Башня построена на фундаменте – здоровенном бетонном кубе, об который плещется ржавчина. В нее мне совсем не нужно – это будет ужасающе, ужасающе долгая и болезненная смерть: ржавчина – она вроде кислоты. Мне нужен угол – угол фундамента, угол куба. От него до площадки метров двадцать.

Все рассчитав, я прыгаю, как ныряльщик с вышки: головой вниз. Кирпичи башни стремительно несутся рядом; вроде попадаю…

 

«… - Владилен Петрович, опять! Позвонить Наде?

- Не надо. Ты же знаешь, он у нас фокусник известный. Сейчас сам, как миленький…»

 

Медленно прихожу в себя. Вот она, вторая локация: все как всегда. И переход с голосами, и муть в глазах; а потом – все в норме. С прибытием, Летчик.

Здесь, как всегда, полдень. Свалка тянется до горизонта во все стороны, и жаркое марево колышется над ней. Основной цвет и тут – ржавый: свалка почти вся состоит из мятого, искореженного, потерявшего всякую первоначальную форму железа. Ржавые бочки, ржавые автомобильные скелеты, мелкие ржавые железяки… Сухая глинистая земля. Марево. И виселица.

Виселица доминирует над свалкой: своей высотой, законченностью и даже цветом – она не ржавая, как весь остальной пейзаж, а смолисто-черная. Чтобы всем сразу было ясно: виселица – это центр, а прочее – окрестности. Всем – это мне с Джокером, значит. М-да. Было время, я пытался уходить отсюда. Я уходил – прочь, оставляя виселицу за спиной: прыгал по железкам, шел по земле, где было возможно, снова прыгал, проваливался в проржавевшие бочки, ругался и снова прыгал – час за часом. И неизменно, раньше или позже, почему-то выходил обратно – к виселице. К вящим, разумеется, насмешкам Джокера.

Джокер от виселицы никуда не ходит. Джокер возле нее живет. Сидит, смотрит свой телек и курит свои вечные папиросы, набитые черте чем – мхом каким-то. Когда я рядом, он любит поднять свою разрисованную морду и долго-долго, не отрываясь и не моргая, смотреть в лицо. Как меня это поначалу бесило! Да и сейчас бесит, честно говоря. Эдакая односторонняя игра в гляделки. Я-то на него долго смотреть не могу… да и не хочу.

Я появился на обычном месте, сидя на ступеньке виселицы – у него за спиной. Он сидит на земле, как всегда, скрестив по-турецки худые ноги, и пялится в ящик. Рекламу смотрит.

- Привет, - говорю я.

- Здорово, - шипит Джокер. – Что, надоело куковать в одиночку?

- Да. Фэй только вечером появится.

- Вот заладил, - усмехается Джокер. Он существования Фэй не признает, потому что никогда не видел. Фэй появляется только на маяке. – Ну точно – навязчивая идея. Спятил ты, братец, совсем спятил, да, спятил…

Джокер так шутит, понимаешь. Кто бы кого упрекал в безумии. Сам он, при его-то внешнем виде – а это маска злого клоуна, намертво нарисованная на лице, арлекинское клетчатое трико и остроносые туфли с помпонами – сам он выглядит безумнее некуда. Да еще голос, как у змеи. Да еще виселица вместо дома. «Псих», - как кратко говаривал Ежик-в-Тумане…

Голова сразу отзывается болью, и я перестаю думать на эти темы. Придвигаюсь к Джокеру и устремляю взгляд в экран. Там все еще реклама.

…Печальная музыка. Бесконечная вереница больничных коек, на которых едва угадываются изможденные тени… Стайка рахитичных детей, облепивших мусорный бак, как пираньи жертву… Худые руки протиснуты сквозь прутья решетки… Лицо старухи – месиво морщин, седина, беззубые десны… Суровый и одновременно вкрадчивый голос (дублируемый надписью на экране) говорит: «ВЫХОД ЕСТЬ!»

…Небритый красавец подносит револьвер к виску. Благородного вида старик упирает дуло ружья в грудь. Молодая женщина эротично обхватывает ствол пистолета губами. Палец упирается в курок. По лицу красавца ползет медленная улыбка. Голос: «СМИТ&ВЕССОН: ТВОЙ ВЫХОД!»

Тут же, без паузы. Импозантный мужчина говорит: «Я – рекламщик. Всю жизнь я снимаюсь в рекламе (кадры – снуют люди, камеры, мужчину гримируют, голос: «Начали!»). Каждый день я тороплюсь домой, к семье (кадры - мужчина едет в маршрутке, на лице – усталость). Дома – всегда хорошо (мужчина ест, целует жену). Но все же…(музыкальный фон замедляется)…чего-то не хватает (полная остановка)». Мужчина сидит в кресле с озабоченным лицом. Затем щелкает пультом в руках, камера делает плавный поворот, и виден телевизор, по которому в убыстренном темпе крутятся рекламные ролики. Музыкальный фон включается. На лице мужчины – счастливая улыбка. Голос: «Реклама – всегда с тобой!»

- Реклама рекламы, - говорю я. – Реклама про то, как рекламщик рекламирует рекламу. Бред какой-то.

- Ну почему, все логично, - спокойно шипит Джокер. «Логично» - это его любимое слово. – Им же нужно, чтобы люди воспринимали рекламу как неотъемлемую часть жизни.

- Зачем? – тут же спрашиваю я. Джокер знает много интересного про мир людей – тут главное вовремя задавать нужные вопросы. Иногда я даже что-то вспоминаю.

- Реклама – это больше, чем взять и рассказать, какой хороший твой продукт, - говорит он. – Видиш-шь ли, ради большего коммерческого успеха в рекламе всегда лгут – так или иначе, в большей или меньшей степени. Сказать «наш продукт лучший» - в девяти случаях из десяти уже ложь. А людям ведь только того и надо.

- «Того» - это чего?

- Быть обманутыми.

- Подожди. Люди смотрят рекламу, чтобы их обманули?

- Конечно, - говорит Джокер и улыбается. Жутковатое это зрелище – рот у него разъезжается косой трещиной чуть не до затылка, и становятся видны тонкие острые зубы – словно у хищной рыбы.

- На самом деле все логично, - с удовольствием шипит он. – Люди – они только ложью и живут. Видиш-шь ли, с правдой ничего не поделаешь: она одна, скучная, неудобная, и вообще неприятна. А ложь каждый может выбрать по себе, тем более выбор такой богатый: книги, реклама, виртуальность, те же игры… Люди и идут потихоньку за самой симпатичной ложью; и живут ею, и верят в нее… и даже счастливы. А главное, согласны платить, сколько попросят – ведь они уверены, что за все надо платить! – тут он засмеялся. Как Джокер смеется – вообще описывать сложно. Ну, представьте себе анаконду, проглотившую огнетушитель – эдакое ритмичное утробное шипение пополам с хрипом.

В голове у меня, как всегда после его замудреных объяснений, роятся какие-то смутные образы – то лоток с книгами в ярких обложках, то грудной голос: «Я стираю «Лаской»!», то почему-то перспектива длинной улицы, запруженной народом…людьми.

- Джокер, а я-то почему отдельно от прочего человечества? – спрашиваю я. Интересно, что он ответит на этот раз?

- Да умер ты просто, вот и отдельно, - добродушно шипит он, затягиваясь папиросой.

Опять двадцать пять. Я с самого начала задаю ему этот вопрос. И вечно получаю разные ответы. То я умер, и это всё загробный мир; то я и не жил вовсе, а, наоборот, жду очереди родиться; или – всё вокруг не то Страна Чудес, не то параллельный мир, в который я выпал из обычной жизни. Однажды он мне сказал, что я обкурился вусмерть и мне всё это кажется, а на самом деле я лежу на диване и сейчас полпятого утра…

Когда я спрашиваю об этом Фэй, та просто молчит. Интересно, почему?

По телевизору начался очередной бандитский сериал, которые я не переношу органически. Поэтому я встал и ушёл за виселицу. Но даже оттуда было слышно, как Гвоздя собираются к чему-то там пришить.

Ну нет, я лучше в тишине посижу. Посплю, на худой конец.

Я карабкаюсь по крутым просмоленным ступеням – руки мгновенно пачкаются тёмным. Ничего, это ненадолго. По гулким доскам дохожу до столба. Тут ещё одна короткая лесенка, небольшой помост – «капитанский мостик» - и заветная табуреточка под петлёй. Каждый раз мне интересно, и каждый раз забываю спросить у Джокера: что бывает, когда я ухожу? Впрочем, он сидит спиной…

Становлюсь на табуреточку. Сверху – петля, тяжелая мохнатая веревка; я продеваю в нее голову и затягиваю узел. Сразу впереди – край, помост кончается, до земли метров шесть. А веревка позволяет свободно пролететь четыре из них. Потом – рывок, и все.

Я делаю шаг вперед.

 

«… - Так-так-так… Замечательно… О! Кстати, полюбуйтесь, Евгения Викторовна. Вот о чем я вам говорил… быстрее, быстрее…

- Господи, он же…

- Нет, все в порядке. Это можно сказать, наша гордость…»

 

Я сижу на площадке в тени обломанной стены маяка. Делать нечего. Солнце сядет часа через три, а значит, Фэй появится через четыре. Не происходит вообще ничего; ни дуновения Ветра, ни самого маленького Облачка в небе… Я морщусь от боли в голове.

Когда я здесь только появился, голова болела физически невыносимо: слишком много прежних Слов ее переполняло. Я лежал – то на площадке маяка, то под виселицей – и умирал раз за разом, умирал от головной боли. И с каждым разом было немного легче: что-то забывалось, уходило в глубину. Пока я не осознал, что смогу сесть и посмотреть вокруг. И что не помню о себе почти ничего.

Здесь, на маяке. За несколько часов я излазил его сверху донизу и понял, что ловить нечего. Первой моей идеей было нырнуть в ржавчину и поплыть к горизонту. Слава богу, был уже вечер, и Фэй успела появиться раньше, чем я это сделал. Хотя… Какая разница: я все равно однажды в нее нырнул. Но тогда я просто промахнулся.

«Летчик», - сказала тогда она – у меня за спиной; и сразу заболела голова. Вот парадокс, кстати – когда Джокер выдает свои пространные комментарии ко всему на свете, слов там встречается до чертиков, но Слов – ни одного. А стоит Фэй сказать слово – тут же понимаешь, что это Слово, а не просто так.

«Летчик», - сказала она. Я аж со стены чуть не свалился – я хотел нырять уже прямо сверху, и прикидывал, глубоко ли там, внизу. Я зашатался и чуть не рухнул. Пришлось спрыгнуть на площадку и только тогда посмотреть на нее. Конечно, я еще не знал, что это именно Фэй.

Она была (ну и есть, конечно) тоненькая и невысокая, бэби-вумен, как бы ее там, на Земле, назвали – тоненькая, невысокая и черноволосая, с широкими скулами и симпатичной раскосинкой. Кроме того, она слега просвечивала по краям. Вот тогда я в первый раз подумал, что чердак мой совсем съехал и мне все кажется. Она казалась нарисованной в воздухе плоской картинкой – из-за этого самого просвечивания. Но – она была.

«Это твое имя – Летчик», - сказала она. Голова взорвалась болью, но я сразу вспомнил: да, это мое имя – Летчик. Имя. Меня так зовут. Да, меня так зовут…зовут…Друзья. Еще одно Слово. Нет, я не умер тогда, но упал и отключился; по крайней мере, следующей картинкой была совершенно беззвездная ночь. И я прождал всю эту ночь, удивляясь, что не хочется ни есть, ни пить (ни, как бы это сказать, наоборот), что я вроде бы в одежде, но не могу понять, в какой, что море такое ржавое, что совсем нет запахов, что я ничего не помню, кроме своего имени… И когда после заката Фэй появилась снова, я был просто счастлив и взахлеб вывалил ей все свои вопросы. Чтобы все окончательно прояснить.

Разбежался. Выяснилось следующее – да, Фэй может отвечать на вопросы. На один. После этого она совсем бледнеет и исчезает – до следующего вечера. Причем некоторые вопросы она может совсем игнорировать, а на некоторые отвечать загадками. Спасибо и на том.

Но до каждого ее появления нужно было ждать сутки! А сутки нужно было чем-то занять. И как-то, в очередной раз взбираясь на обломанную сторону маяка, я крепко ударился коленом, нога поехала, и я кувыркнулся через стену вниз – на бетонный фундамент с двадцати метров. И угодил к Джокеру. Испугался, понятно, ужасно; история вышла та еще …

Это только потом я узнал, что перехожу из локации в локацию через собственную смерть. Что в момент перехода слышны обрывки разговоров. Что ржавчина растворяет человека минуты за две. Что свалка бесконечна. Что телевизор показывает только рекламу и сериалы. Что иногда здесь снятся сны…

 

…Каким только цветом не малевали луну писатели и художники – багровым, медовым, тускло-желтым, даже голубым… Все не то. Луна здесь зеленовато-серебристая, круглая, как на японской картине, и край облака, закрывающий ее, нереально четок.

Крылья истребителя режут облака, словно скальпель. Вокруг царит огромная тишина – рев двигателей меня так и не догонит до самого Шпицбергена. Я протягиваю руку и включаю плэйер – «Сплин» заводит «Бонни и Клайда». Черт, как же мне хорошо сейчас… Хорошо и печально…

…Бьянка берет гитару, встряхивает белоснежными волосами. Снаружи идет противный дождик, и в трехместную палатку набилось человек пять-шесть. Но место поиграть есть еще. У Бьянки огромные голубые глаза, и она смотрит мне прямо в душу, и играет – для меня:

Ветер хлещет босые тела облаков в кровь

Дождь смывает с уродливых стен желтых окон ряды

Дождь идет по дороге, он ищет себе кров

Он такой же бездомный, наверно, как я и ты…

И нет мне сейчас в целом мире человека роднее и ближе, хотя я и вижу ее второй раз в жизни…

…Рэм отставляет кружку и долго глядит на меня исподлобья, поверх очков. И что он там провидит у меня во лбу? Непонятно. Про Рэма вообще болтают немало странного. Что он съехал на Кастанеде и вообще шаман, например. Или типа того. Но он мой друг.

- Слушай, старик, - говорит, наконец, он. – Помнишь такую строчку: «Прежде чем научиться красиво жить, сначала научись умирать»?

- Помню, - отзываюсь я. – Из «Пабло», вроде?

- Угу. Так вот. Это не про тебя.

- Почему? – я слегка уязвлен.

- Потому что ты ни черта не умеешь умирать, - и он снова было утыкается в свою кружку; но, видя немой вопрос в моих глазах, снисходит до объяснений.

- В смысле умирать-то ты умеешь… Но только ненадолго. Воскресаешь ты, в общем.

- Ты с чего это взял? – нахмурившись, спрашиваю я. Бред…

- С того, - говорит он. И усмехается.

Очки у него странные. Серебристо-синеватые, вроде бы даже и не из стекла, и не из пластика. Не поймешь.

- Если считаешь это бредом, то зря, - продолжает он. – Да ты и сам знаешь, что это не так, просто верить не хочешь. Были у тебя…подтверждения, ага?

Черт, он-то откуда знает про мои сомнения? Но ведь чушь это, сюр и мистика, над которой я всегда издевался. Бред кобылы. Не верю.

- Ладно, Летчик. Мы с тобой к этому вернемся, обещаю. Как-нибудь.

…Сон, сон это все, я знаю. Куски из прошлой жизни. Сейчас я проснусь на площадке сломанного маяка, и все забуду. Организм уже выработал условный рефлекс – забывать сны, даже не просыпаясь. Как альтернативу боли… Ведь даже если слово из сна станет наяву Словом – что будет, если я вспомню ВСЕ? Болевой шок и смерть, переход, болевой шок и смерть, переход, и так далее, пока все не забуду. Было уже. Черт. Хватит. Надо отсюда выбираться…

 

 

Я открываю глаза и трясу головой. Затекла шея. Я массирую ее, встаю, хожу по площадке… Солнце давно село. Мне снился сон, и я уже не помню ничего, кроме общего ощущения печали и безнадеги, как и во всех моих снах. Ну и ладно. Ну и к лучшему, что не помню. Зачем грустить, зачем страдать – физически и морально? Улыбаюсь.

Необычный только хвостик был у этого сна, концовка, которая еще не легла на дно. Что-то эдакое…активное, небезнадежное… Я напряженно копаюсь в памяти, подбирая Слова – но все тщетно. И ассоциаций-то почти никаких: Слов я помню немного. Было бы, как говорится, из чего выбирать…

Выбирать. Выбирать. Выбираться.

Надо Отсюда Выбираться.

Рэм. Бьянка. Истребитель!

Я падаю на колени и зажмуриваюсь – сейчас на меня обрушится огромная боль. Я сейчас умру от боли. Черт, как я этого не люблю!

Но боли нет. Совсем. Я чувствую лишь чьи-то прохладные ладони на висках. Это Фэй, господи, спасибо, картинка моя просвечивающая! Это ты убрала боль, больше некому, и я теперь все помню! Весь свой сон…

Я оборачиваюсь, и на секунду мне кажется, что у Фэй голубые глаза. Но нет, нет, Фэй и Бьянка разные, как два полюса – по крайней мере, внешне.

- Здравствуй, Фэй, - говорю я. – Спасибо тебе. А то я уж думал, кранты…

- Здравствуй, - улыбается она. – Пожалуйста, но только я здесь почти ни при чем.

- Как это? – не понимаю я. Ч-черт, зачем ляпнул!

Фэй молчит. Не отвечает. Обошлось; я бы не выдержал еще сутки. Ведь я хочу спросить совсем другое, и прямо сейчас.

- Фэй, - говорю я. Голос, по-моему, дрожит. – Фэй, как мне отсюда выбраться?

Фэй наклоняет голову. Черные волосы совсем скрывают лицо. Молчание рождается где-то между ее ладонями, сведенными вместе. Оно расширяется, растет, множится, захватывая и маяк, и ржавчину, и небо до самых краев… Тишина. Как тогда, в истребителе. Лишь легкий ветер шевелит черные пряди ее волос…

Истребитель. Ветер. Кое-что уже меняется. Даже если она ничего не ответит…

- Если ты не видишь света, это не значит, что ты ослеп, - тихо говорит она. – Возможно, просто погасла свеча. Зажги свечу.

Она подходит ко мне и мягко толкает в грудь. Я проваливаюсь, лечу черте куда, в какую-то яму, пропасть, бездну…

 

« … - Владилен Петрович, ну наконец-то! Хоть вы их выгоните! А то как террористы какие-то!

- Так! Это еще кто такие? Сюда нельзя посторонним, тем более в верхней одежде! Аппаратура знаете сколько стоит? Я не хочу, чтобы кто ни попадя…»

 

Солнце в зените. Горячий ветер несет невесомые хлопья ржавчины, свиваясь изредка в небольшие смерчи. Джокер больше не смотрит телевизор. Он провожает ветер внимательным взглядом – худой, нелепый в своем клетчатом трико, спокойный, как гремучая змея… Искрит вонючая папироса, и струйка дыма течет вертикально вверх – по барабану ей любой ветер.

Кое-что меняется. Кое-что – нет.

Я появился на обычном месте, сидя на ступеньке виселицы – у него за спиной. Как всегда. Он заметил, но не отреагировал. Тоже, наверное, как всегда.

- Привет, - говорю я. – Погодка-то нынче, а?

Джокер ухмыляется, но молчит. В телевизоре кто-то вовсю палит из пистолета по отъезжающей машине. Результата, впрочем, никакого.

- Надоели вы мне уже, - ворчит Джокер. Хотя «ворчит», конечно, немного не то слово – но если иметь в виду интонацию, то он именно ворчит.

- Надоели вы мне, - шипит он. – Люди. С вашей рекламой, с вашими сериалами и вашими вечными вопросами, на которые вы вечно не хотите слышать ответы. Ты же ведь снова с вопросами?

- Да, - честно говорю я.

- Ну так спрашивай, дитя ночи; может, чего нового спросишь…

Я было чуть сходу не бухнул про свечу – что это такое, почему ее зажигают, и зачем это надо именно мне. Вот только Джокер – не тот парень, чтобы про всякие частности рассуждать; он бы не ответил, наверное. Да и потом… то, что я знаю про свечу, а он нет, почему-то показалось мне эдаким… тузом в рукаве, что ли. У меня появилась своя первая тайна здесь. Да. Я не буду его спрашивать про свечу.

Туз в рукаве. Мне нравится это сравнение. Только когда его вытаскивать?

- Туз тузом, - ехидно шипит мой злой клоун, - но я-то все-таки Джокер! Извини, но ты держишь карты рубашкой к себе…

Твою бога душу. Он, оказывается, еще и мысли читает.

- А ты как думал, - оскаливается он. – Читаю. Знаешь, скольким полезным вещам можно научиться, посмотрев пару сотен ваших сериалов… Про рекламу и не говорю. Но ты, кажется, хотел задавать вопросы?

Хотел. Да только мысли разбежались, и кроме свечи в голову ничего не приходит. Выбил он меня из колеи, однако. Думай, голова, картуз куплю. Когда еще представится такой шанс.

- Скажи, - начинаю я, - что из себя представляют все остальные люди?

- Да так, почти ничего. Помесь торгаша с бамбуком, - бестрепетно цедит Джокер.

- Почему торгаша? Почему с бамбуком? – недоумеваю я. На последнем слове меня – как всегда, когда с Джокером общаюсь – посещает воспоминание: какой-то моложавый дядька хрипловато вопит: «Я московский пустой бамбук!»

- Именно это, - кивает Джокер. Черт, он же мысли читает. Все не привыкну. – Торгаша – потому что люди все время пытаются друг другу что-то продать. Ваше общество так уж устроено, что для того, чтобы жить, нужны деньги – постоянно нужны. А чтобы получать деньги, нужно что-то продавать, логично? Вот и продают. Продажа себя называется «работа». Продажа кусков окружающего мира называется «бизнес». Продажа других людей называется «выгодный бизнес». Было бы что-то еще – и это бы продавали. Человечество – мир торгашей…

- А бамбук? – спрашиваю я.

- Да ты сам слышал, как этот певец себя назвал. Жизнь каждого человека, откровенно говоря, совсем пуста. Изнутри. Как бамбук. Заполняют, кто чем может – религией, телевизором, музыкой, культурой, бутербродами, сексом, революцией, новой мебелью… Читают книги, пьют алкоголь, ищут смысл жизни – только чтобы заполнить пустоту внутри. Но никак не получается. Человеку от рождения чего-то не хватает – как бамбуку сердцевины.

Он замолчал. Ветер шевелит незвенящие бубенчики на клоунском колпаке, ржавчина летит, но дым от его папиросы течет по-прежнему вверх.

- А я-то почему отдельно от прочего человечества? – в стотысячный раз спрашиваю я.

- Ты заблудился. Бывает, - равнодушно шипит он.

- В прошлый раз ты говорил, что я умер, - говорю я. Во мне звенит какое-то новорожденное, но до дрожи знакомое ощущение. Время будто замедлилось, а на груди Джокера я почти вижу черное «солнышко» - прицел наведения ракеты класса «воздух-воздух»… Даже если он прав, я… я…

- Какая разница, - ворчит он. – Заблудился. Умер. Тебе не все равно?

- Нет. Я не умер, - говорю я. – Я не умею умирать. Да и не люблю – я помню.

…Рэм. Бьянка. Истребитель. Сон снова прокручивается передо мной – он теперь навсегда со мной.

Джокер вскидывает голову. Глаза его становятся злыми и очень опасными, зубастая пасть щерится. Недоволен, телепатская морда.

…Бьянкины ладони сведены вместе. Они светятся розовым, и этого света вполне хватает, чтобы осветить палатку. Но вот она убирает руки – и становится видно, что она просто грела их на свече.

Свеча. Оплывшая с одного края, белая, простенькая – ровный маленький огонек…

И все становится на свои места. Когда я вспоминаю свечу – на что она похожа – я все понимаю. Детали головоломки со щелчком встают по местам.

«…Зажги свечу…»

Я зажгу.

«…Все маяки светятся…»

Мой сломанный маяк – это просто огромная оплывшая свеча с фитилем-лестницей.

Локации связаны.

…Не зря ты толкнула меня сюда…

А сериалы я не переношу.

Я вскакиваю, и Джокер тоже. Но сила за мной, я нашел решение этой задачи, как он мне ни мешал – не сможет помешать и теперь, я уверен.

Я хватаю телевизор (он оказывается страшно тяжелым) и поднимаю над головой. Прохожу несколько бесконечных шагов; Джокер, со своей страшной пастью и злыми глазами, остается за спиной. К чертям. Размахиваюсь и со всей дури швыряю телевизором в виселицу.

Громкий хлопок и веер осколков. Искры и дым. И пламя – взбегающее по просмоленному столбу и спешащее к мохнатой веревке. Мне тоже надо к ней спешить.

Вскакиваю на табуретку, торопливо сую голову в петлю. Последняя мысль: «Кажется, красиво умирать я все же научился». Что ни говори, вешаться на горящей веревке – это стильно.

Прыгаю вверх и вперед.

 

«…- Я последний раз повторяю!!! Немедленно покиньте помещение, или я вызываю охрану! Как, кстати, вы мимо нее прошли? Выходим, выходим, молодые люди!

- Успокойтесь, доктор. Никуда мы не выйдем…»

 

…Я знаю этот голос…

 

Фитиль из бывшей лестницы горит ярко и ровно. Пламя – огромное, бело-желтое. Листовидный столб огня чуть колеблется под ветром, он жара нет совсем. Пожалуй, это пламя вполне можно потрогать рукой.

Я оглядываюсь вокруг. Оказывается, здесь было ужасно темно – я этого как-то не понимал, потому что… Не знаю, почему. Может, по условиям задачи не должен был понимать. А может, просто сравнивать не с чем было. Но, как бы то ни было, сейчас над морем ржавчины горит исполинская свеча, и темноте остается место лишь у самого горизонта.

Я стою на площадке, совсем близко к пламени. Вернее, мы стоим – справа я вижу Фэй, совсем побледневшую от яркого света.

- Я все сделал правильно? – спрашиваю я. Почему-то я уверен, что она уже не исчезнет до завтра, если ответит.

Она просто кивает.

- Ай, красиво горят декорации! – шипит знакомый голос из-за спины. – Ну что ж, что сгорит, то не сгниет.

Джокер делает пару шагов и встает слева. Добрался-таки, змеюка. Мы стоим, все как полагается – Фэй за правым плечом, Джокер за левым… но дальше-то что?

- Че стоим? Кого ждем? – ехидно интересуется Джокер.

И правда, кого? Я смотрю в пламя.

…А ведь это не просто огонь. В самой середине его, в дрожащей прозрачной сердцевине пламени, есть какая-то точка…я смотрю в нее, и мои уши наполняются шумом и обрывками фраз; а точка приближается, приближается ко мне…растет…

«…Что еще за…тоды ...ния...оме?!?!

- Спокойно! Он…

- Смотрите! Смотрите! Он …йчас сам…

- Нет. Сам не сможет. Давай вместе. И-раз…»

…и внезапно оказывается Дверью. Переходом. В нем – в самом сердце пламени, за белым огнем – возникают два силуэта. Две фигуры, спокойно шагающие через неведомые пространства…

Ко мне. Это ко мне.

- Ну уж нет! – шипит за плечом Джокер. Не вижу, что он делает, но я снова лечу спиной вниз – в бездну…

Маяк, ржавчина, огонь – все как-то размывается, тускнеет, и последнее, что я вижу здесь – Фэй, держащую в руках здоровенный пистолет, и короткое пламя, бьющее из дула.

 

Я впечатываюсь спиной в твердую землю, и тут же вскакиваю. Виселица догорает, веревки уже нет, а горизонтальная перекладина почти совсем отвалилась. Дым черным штопором уходит вверх. Ему тоже ветер не помеха.

Слева короткий звук падения и долгий змеиный шип. Джокер. Он тоже встает, но не так резво, как я – из штанины у него вырван изрядный кусок, брызжет прозрачная жидкость – видимо, кровь. Это его Фэй, судя по всему.

- Второй раунд, Летчик, - хрипло всшипывает он. – Без всяких там…помощников извне…

Но тут лицо его каменеет; он смотрит мне за спину и пригибается к земле. Я боюсь обернуться (может, это всего лишь уловка) и надеюсь только на слух. Сзади нарастает Звук, там – ровное гудение пламени на маяке, что заглушает треск горящей виселицы… А затем я слышу сдвоенный удар ботинок в глинистую землю. Кто-то спрыгнул: откуда-то – сюда.

Я оборачиваюсь. Виселицы больше нет, совсем нет; но это неважно…

…Рэм, в извечных своих рваных джинсах и синих очках, спокойно оглядывался вокруг. От его взгляда мятые железки шипели, плавились и исходили ржавым паром, который тут же уносил ветер.

А Бьянка смотрела только на меня. И улыбалась. И от одного этого взгляда моя память – вся, сколько есть – возвращалась ко мне. Летчик – это только прозвище; меня ведь зовут…

- Здравствуй, Стас, - сказала она…

Сзади шипит, словно из пробитого паровозного котла. Джокер летит мимо хищной молнией – прямо на нее. Мое сердце останавливается, а секунда растягивается, словно тягучая капля…

Она задумчиво смотрит в лицо несущейся оскаленной смерти. А затем улыбается снова.

- Забавная картинка, - говорит она.

Протягивает руку и берет его двумя пальцами прямо из воздуха; встряхивает. И как-то совсем не удивительно, что в ее руках он оказывается нарисованным на большом листе ватмана… Рисунком. Даже, скорее, шаржем. Да он таким всегда и был, внезапно понимаю я.

- Забавная, но какая-то злая, - оценивает она. А потом просто берет и рвет ватман – пополам…

- Экие у тебя тут места интересные, - говорит Рэм. – Экзотика. Ладно, пора и домой, да?

 

Я открываю глаза. Я снова чувствую. Под головой – подушка, а в теле – страшная слабость. Белая палата, резкий свет, запах медицины – наверное, больница.

Запах. Я снова чувствую запахи! Правда, шевелиться еще не могу…

К вискам прижаты прохладные ладони – слева и справа. Я знаю, кто это. Они сидят рядом со мной, это их руки, это они вытащили меня черте откуда – Рэм и Бьянка. Мои друзья. Теперь это не Слово, вызывающее боль. Это просто слово. Друзья.

- Привет, - шепчу я. Я хотел крикнуть, но вышел лишь шепот. Укатали сивку крутые горки… Сколько же я здесь валяюсь?

- Господи Боже, - опасливо говорит кто-то от двери. – Заговорил даже!

- Где я? – почти беззвучно спрашиваю я. Но они понимают.

- Ты в реанимации, - спокойно говорит Рэм. Он отрывает руку от моего виска и, наверное, устало откидывается на стуле. – Ты валяешься тут уже третий месяц. В коме. Бревно бревном, говоря проще. Если помнишь, твой самолет слегка того…разбился. А тебя, крепко шандарахнутого по голове, привезли сюда.

- Ты, кстати, наделал шороху в научном мире, - говорит Бьянка сбоку. Я не вижу ее, но по голосу чувствую, что она улыбается. – Два-три раза в сутки твое сердце останавливалось, а секунд через пятнадцать заводилось снова. Само. Видел бы ты, какой консилиум тут сидел и ждал этого момента. Еще бы – человек взял и умер, а потом взял и воскрес.

- Это я со скуки, - шепчу я. Рэм фыркает.

- Свечку-то затушите, раз больше не нужна, - говорит тот же голос от двери. - Екстрасенсы!

Только сейчас я замечаю на себе два инородных предмета – блюдечко с горящей свечой на груди и круглую резиновую пробку на животе. Как это бишь называется? Гастростома, точно. Дырка в пузе, чтобы кормить человека напрямую, без участия рта. Помню.

Рэм гасит свечу пальцами. Боли он не боится, тоже помню.

- Как вы меня вытащили? – спрашиваю я. Шепотом, естественно. Мой голос за два месяца бездействия совсем сел.

- Не знаю, - задумчиво говорит Бьянка. - Интуитивно. Рассматривала журналы в магазине, увидела, по-моему, китаянку какую-то с пистолетом на картинке… Что-то типа того. И вдруг как ударило – сегодня, сейчас же надо ехать вытаскивать Стаса. Позвонила Рэму, и мы примчались. Нелогично, да?

- Нелогично, - шепчу я и улыбаюсь.

- Стас, - просит она, - мы только сходим поесть, мы сейчас вернемся, ладно? С утра ни крошки…

- Ага, - соглашаюсь я.

Бьянка наклоняется ко мне и целует в лоб. На секунду мне кажется, что у нее карие глаза. Но нет, нет, Бьянка и Фэй разные, как два полюса – по крайней мере, внешне…