Вольдевей

 

ПРЕЗИДЕНТ-БОМЖ

 

РОМАН

 

Весьма вероятно наступление невероятного.

Агафон

 

Глава первая. Убийство

 

- Ну, че, Клещ, дернем?

 

- Закусон слабоватый…

 

- Не бойся, не развезет! Давай, за твое здоровье.

 

Барон кивнул головой, указывая взглядом на сухую корку хлеба, которая валялась на старой газете «Будни Самары». И газету, и корку он вытащил из мусорного ящика.

Понюхал, положил в карман. Можно было и не нюхать. Мороз в тот декабрьский вечер стоял градусов 25.

 

- С ответом, - вычурно отозвался Клещ, поднимая руку, словно в ней был хрустальный бокал.

 

- Поехали, - нетерпеливо бросил Барон. Он не мог не оставить за собой последнее слово.

 

Они выпили сначала из жестяных баночек из-под детского питания. Еще отдавало апельсиновой кащицей. Этих баночек в подвале было полно. Все они были просрочены, списаны и выброшены на загородной свалке. Клещ подобрал.

 

Это был маленький мужичонка, который промышлял тем, что, воровал с завода Волгокабель, где когда-то проработал чуть больше года, электрический провод и телевизионный кабель и продавал под навесом, через дорогу напротив губернского рынка. На моток кабеля в этих же рядах он приобретал денатурат.

 

Клещ поморщился, в то время как его приятель выпил отраву отрешенно.

На крупном лице Барона выделялись нос и губы. Они смотрелись результатом небрежного труда уставшего скульптора, которому захотелось выспаться.

Заготовка лица Барона предполагала грозного античного бога. Может Зевса. Сначала вместо носа торчал острый кусок проволоки от арматуры, на которую скульптор насадил слегка надкусанную небольшую картофелину со своего, заваленного эскизами, столика. И казалось, что стоит Барону резко тряхнуть головой, этот овощ слетит. А губы? Они были явно кондитерского происхождения. Тот же скульптор прилепил поданный кухаркой свежеиспеченный пирожок. И там, где должен быть рот, с небольшим нажимом лопаточки тот же ваятель разделил «пирожок» надвое. При разговоре Барон иногда так сжимал эти две половинки вместе, что разрез начисто пропадал. Получалась ровная поверхность, а многозначительная пауза вызывала испуг оттого, что рот исчезал.

 

- Почему этот Путин долго держится, шта-та я не могу понять?

 

Казалось бы ни с того ни с сего, спросил Барон и отрыгнул денатуратом.

 

- А что здесь понимать? – Клещ боролся всем организмом против приема отравы. Он прикрыл рот рукой. Беседа о новом премьере, державшемся у власти уже пятый месяц, что было почти чудом после Степашина, заведена Бароном некстати. Но Клещ был из бывших советских политологов областного масштаба – инструктором дома политпросвещения, и не мог не отреагировать на вопрос аудитории. И со значением пояснил:

 

– Он же из питерских, а Папе уже не хочется делать ставку на московскую «семью».

 

- И ты туда, Клещ!

 

Барон презрительно вытянул губы.

 

- Питерский, - передразнил он.

 

Клещ тупо взглянул на собутыльника: что он такого сказал?

 

- Как это ты быстро забыл слово «Ленинград»! А еще пи…ел вчера, что ты - блокадник! Сволочь ты, а не блокадник.

 

Барон стал ругаться, все больше раскручивая себя.

 

Клещ обиженно засопел. Тема Путина была забыта, хотя Клещ хотел еще напомнить о чекистской выправке нового премьера. И пожалеть Степашина, который еще толком не успел «порулить» страной.

 

- Комаровская, старая шлюха, ей простительно. У нее, вишь, дворянское происхождение. Она Собчака поддержала, чтобы Ленинград переименовали. А ты, сын батрака! Впрочем, какого хрена ты сидишь, наливай!

 

И здесь Клещ разозлился - ему хотелось убить Барона. Но сдержал себя: бутылка лишь начата. Была бы пустой, он саданул бы этого толстого придурка по его бестолковой голове.

 

А Барон, словно читая мысли, встал и достал откуда-то из-за трубы два граненых стакана с коричневатой пленкой внутри, чтобы удалить которую не хватило бы и пачки соды.

В бутылке осталась одна пятая содержимого.

 

Клещ пил страшно. Весь его организм сопротивлялся подкрашенному и приправленному ядами этиловому спирту-сырцу. Бомж дрожал от напряжения, проталкивая жидкость по пищеводу, который судорожно сжимался, отчего кадык бегал челноком работающего ткацкого станка.

 

Его напарник насмешливо посмотрел на эти муки и снова залпом опрокинул свой стакан. И крякнул от острого ощущения. И тут же налил остатки только себе. Стакан наполнился до краев. Толкни и выплеснется. Это тоже нравилось Барону. Он мастерски отправил содержимое в рот. Ни одной капли не упало. Лишь своим огромным языком, вылезшим изо рта хищной змеёй, подхватил пару капель на толстых губах.

 

Клещ отставил недопитый стакан.

 

-Шта, не лезет, денатура? Такие вот вы все, сраные демократы!

 

Клещ опешил. Что бы его, бывшего просветовца, так обозвать, да еще в кампании с этими перевертышами!

 

Он позеленел и зло посмотрел на собутыльника:

 

- Ты то, кто, Барон?

 

Барон лениво ковырял в зубах рыбьей костью, которую он поднял с пола. Весь вид его говорил, что он не прочь узнать, кто он такой, но Клещу это открытие на пользу не пойдет.

 

Барон сидел на ящике, раскинув ноги. Под гульфиком брюки разошлись, и в дыру что-то свешивалось. Это было похоже на пристегнутый кожаный мешочек с монетами.

 

«Ну и трихомудия, как у породистого жеребца!» – подумал Клещ. И почему-то позавидовал. С таким «хозяйством» от него, Клеща, не ушла бы жена. Впрочем, она и не уходила. Людмила привела любовника, а когда Клещ, он тогда еще назывался Петром Ивановичем, нарисовался на пороге, то указала мужу на дверь. Петр Иванович повернулся, что бы узнать, кто за ним стоит, и тотчас же был вытокнут мощным обхватом любовника жены.

 

Новый «муж» и жена Петра Ивановича все отрепетировали. Небольшой спектакль удался обоим на славу. Семеновна, соседка по площадке, подглядывающая в огромный глазок своей двери, даже захлопала от удовольствия в свои пухлые ладошки. Кончики ее пальцев обрели кошачьи подушечки от постоянного прижимания к дерматину двери.

 

Сейчас Клещ вспомнил о бугае, с которым связалась его Людмила и запоздало затрясся от гнева. Барон был очень похож на нового хозяина его квартиры. И выдал на одном дыхании:

 

- Ты жеребец, вскормленный в конюшне обкома партии!

 

Барон изумленно взглянул на эту шмакодявку. Именно Клеща он в свое время вытащил из парткома завода «Прогресс» и вот тебе, благодарность!

 

- Опустившийся секретарь обкома по идеологии, - встав в позу заверещал Клещ. - Это же надо так перевернуться и стать бомжем! Не смог защитить Куравьева! Неудивительно, что Романову ты стал на хер нужен.

 

Барон спокойно смотрел на оратора, несшего околесицу. Свою кличку Клещ приобрел еще в славные времена лекторской деятельности: выбирал в аудитории жертву и всю свою мимически приправленную лекцию адресовал только этому одному несчастному.

 

- Все вы такие! – продолжал обличать Клещ. - О народе печетесь! Как бы не так! О дачах думали, машинах, да как побольше трахнуть молодых баб! Комсомолок затаскивали в задник кабинетов и переворачивали на кожаных диванах, как веретено. А после вручали им кандидатские билеты. Из партии сделали дом терпимости!

 

Клещ был прекрасен, исчез его маленький рост, это был трибун, который гневно тыкал в Барона пальцем. Но явно еще не хватало аргументов. Он обернулся и схватил пустую от денатурата бутылку и стал размахивать, словно коротким древком невидимого знамени

 

Барон понял, что Клещ пьян. Это было бы смешно, не открой тот свой поганый рот. Откуда тому знать, как Куравьев вел себя на экстренном заседании бюро?

 

Первый сидел в своем кресле за массивным столом, доставшимся от предшественника, любителя солидных вещей, и спрашивал собравшихся:

 

- Это что? Вы понимаете, откуда эта ревущая толпа, подстрекаемая смутьянами, которые называют себя демократами?

 

Куравьев длинно и вполне исчерпывающе матом определил существо этих демократов.

Он был в трансе: его изумил ответ по телефону из Кремля. Он не мог поверить в то, что с ним произошло.

 

- Из-за таких как ты, - вещал ему голос не секретаря, а лишь заворга ЦК КПСС, - коммунизм отброшен на сотню лет. Уходи, вопрос решен.

 

Трубка, брошенная им на стол, сначала гудела мощным зуммером, а после неожиданно замолкла, и наступила тишина. Куравьев понял, что связь отключена. Прямая связь с Москвой, с Кремлем, с Самим!

 

Барон, он тогда Борис Андреевич, первым подошел к Куравьеву.

 

- Мы еще поборемся, Степан Ильич! Начнем писать на съезд!

 

- Правда, - как-то недоверчиво посмотрел на него первый, - ты, Борис, так думаешь? Думаешь, что дело дойдет до съезда?

 

В глазах Куравьева вспыхнул огонек надежды, но тут же потух. Уж он-то, старый партийный чиновник, знал, что на съезде о нем в докладе только скажут одним словом, перечисляя секретарей обкомов, не справившихся и не оправдавших доверие партии и народа. Больше ничего.

 

Но Куравьев благодарно встал и обнял своего секретаря по идеологии. Не ожидал от болтуна такой поддержки. Может, просто формальной, но у него выступили на глазах слезы. Он видел краем глаза, как члены бюро стали вставать и хмуро выходить из кабинета. И уже за дверьми кто-то засмеялся. Кажется командующий округом. Впрочем, может и другой кто...

 

И вот теперь Борис Андреевич стал жеребцом.

 

Барон давно уже распростился со своим прошлым. Его Любовь Александровна в первые дни перестроечной смуты напилась и утонула в ванной. Она предсказывала мужу, что тот пойдет в бомжи. Прямо из их прекрасной квартиры на Молодогвардейской. Барон уже не мог вспомнить лица своей жены. Детей у них не было: Любка натворила что-то в молодости. А всем говорили, что боялись заводить выродков, которые в итоге погубят его партийную карьеру. И вот теперь он «жеребец»? Ах ты, гнида, лекторская!

 

Но Барону было лень вставать, чтобы залепить Клещу в лоб. Он только неспешно, но сильно ударил пяткой по коленной чашечке собутыльника. Что-то хрустнуло, и Клещ побледнел. В нем уже зародился крик боли. Это было видно по его надувшимся венам шеи, скользнувшему вниз кадыку, открывшемуся рту. Но крика не было. По крайней мере, первые полсекунды после удара Барона.

 

Это был не крик, а пронзительный вой маленькой собачонки, которую подвесили за хвост и облили крутым кипятком.

 

Клещ, не выпуская пустой бутылки, с этим воем рухнул на бетонный пол подвала. В самый последний момент он подтянул к себе руку с бутылкой, которая встала на край донышка и лопнула. Это произошло одновременно: послышался глухой шлепок о пол самого Клеща, и треск стекла, приглушенный массой, пусть небольшой, тела упавшего.

 

И вскрик. Короткий, как выстрел после сирены. Клещ дернулся и замер.

«Отрубился», - подумал Барон. Если бы Клещ еще раз дернулся, он бы добавил. Той же ногой. Но Клещ, похоже, заснул. Потянуло спать и Барона. Он еще больше растянул ноги и закрыл глаза. Вскоре послышался храп.

 

Глава вторая. Допрос в подвале

 

Барон почувствовал, как его толкают. Он приоткрыл слипшиеся от тяжелого похмельного сна веки и увидел перед собой пожилого мужчину в армейской куртке, который показывал на лежавшего Клеща. Только тот был перевернут на спину, и его остекленевшие глаза смотрели на потолок подвала не мигая. На его груди было расплывшееся темное пятно, в центре которого тускло поблескивал торчащий осколок стекла.

 

- За что ты его убил?

 

Барон не отреагировал на вопрос. Мужик был на кого-то похож. И бомж силился вспомнить, где он видел этого человека? Его взгляд упал на правую руку стоящего перед ним человека. Вместо указательного пальца короткий обрубок. Беспалый.

За мужиком стоял другой. Этого Барон узнал сразу – дворник Мишка. И понял, что пока он спал, дворник, по всей видимости, спустился в подвал, а затем побежал за помощью. Ну да, в этом доме жил следователь городской прокуратуры некто Муромский. Барон наморщил лоб: Дмитрий Борисович!

 

И почему-то улыбнулся, вспомнив имя следователя. Не следователю был рад, а тому, что память не оказалась совсем безнадежной.

Муромский жил действительно в этом доме уже двадцать лет. Когда работал в транспортной прокуратуре, дали ему, почти сорокалетнему работнику новую квартиру здесь, в микрорайоне железнодорожников. Затем его перевели в городскую прокуратуру, и предпенсионным его делом была странная смерть зека, вышедшего на свободу. Мистика и чертовщина. Бывший грабитель намеревался напасть на студентку. Но у него самого сердце отказало, будто он напал не на девушку, а на привидение. Затем вмешалось ФСБ. В результате, прокурор города поспешно ушел в отставку и уехал жить в столицу. А Муромского тихо отправили на пенсию.

Барон окончательно проснулся:

 

- А это ты, Дмитрий Борисович!

 

И воззвал к дворнику:

 

- Мишка, займи на водку, и сбегай. Отметим встречу, а то тут мы денатуркой развлекались…

 

- Доразвлекались! – крикнул в сердцах дворник. – Твой собутыльник-то уже на том свете жилье приобрел.

 

- Что, правда? Лекции читает Богу, на ум наставляет, как миром править? Клещ это умел…

 

- Да ты что, Барон, человек умер, а ты еще и скалишься!

Дворник в гневе стукнул о пол широкой лопатой для очистки снега.

 

- Барон? – удивился Муромский. И пригляделся. Бомж был в рваной китайской куртке, сбитых туфлях, явно принесенных со свалки, или вытащенных из контейнера с мусором.

 

От Барона несло перегаром, мочей и грязным, никогда не стираным бельем. Впрочем, эту смесь запахов усиливал и бездыханный Клещ. Только он привносил еще и запах смерти.

 

- Борис Афанасьевич?

 

Муромский с изумлением вглядывался в лицо бывшего партийного руководителя, который, по примеру многих, должен уже давно работать в коммерческих структурах, кататься по загранкомандировкам и отдыхать на Канарах. Но что бы здесь, в подвале?

 

- Узнал, - криво улыбнулся Барон.

 

- Но как вы здесь?

 

Барон чуть не подскочил: к нему за многие годы бродяжничества впервые обратились на «вы».

 

- Ну, шта вылупился?

 

Барон сказал это бывшему следователю и, тут же перевел взгляд на дворника:

 

- Убери эту падаль!

 

И ткнул пальцем в Клеща.

 

- Какая же это падаль? Это твой дружок, Барон! – напомнил Михаил. – И ты его кокнул!

 

- Ишшо чего? Не трогал я его. Это вы его перевернули. – Бомж неприязненно посмотрел на Муромского. - Как же так? Милиция наедет, а труп сдвинут, и лежит вверх лицом, как будто я на него напал? На меня его вешать будешь, умник? А?

 

Муромский удивился тому, как остро оценил криминальную ситуацию опустившийся человек. А ведь бомж прав: нельзя было заставлять Михаила разворачивать Клеща на спину. Непростительно. Да, кто его знает, может, человек был жив и мертвецки спал. А оказалось, что он мертвецки мертв. Ладно, повинится опергруппе. Но где она? Милицию ж не вызвали! Вот, черт!

 

- Иди, Михаил… Васильич, позвони из кочегарки по 0-2. Пусть дежурный поднимет ребят из уголовного отдела. Нет, подожди, вот другой телефон, в прокуратуру, пусть они начнут…

 

Он написал на клочке газеты какие-то цифры и сунул дворнику в руку.

 

- А этот, не набедокурит?

 

Дворник кивнул на Барона.

 

- Иди, - каким-то усталым и раздраженным жестом отправил Муромский осторожничавшего дворника.

 

Он проследил за удалившимся Васильевичем и, увидев на полу сломанный стул, подтянул к себе и подсел к бомжу.

 

- Как же вы так, Борис Афанасьевич?

 

- Шта как? – грубо отреагировал Барон, и Дмитрий Борисович почему-то представил себе экран телевизора с репортажем из Кремля. Он зажмурился, но все-таки спросил:

 

- Опустился-то…

 

- На меня будешь шить Клеща?

 

Барон абсолютно не реагировал на упрек Муромского. Он был человеком действия. И не хотел оказаться в кутузке. Не раз его забирали в участок районного ОВД. Подержат, иногда и хорошенько отдубасят, но отпустят. А здесь «мокрое» дело.

 

- Я вижу, что, вряд ли ты виновен в смерти своего дружка, - ответил Муромский. Он еще раз оценил живучесть прагматизма в бывшем секретаре. – Объясню, что ты не убивал. По всей видимости, Клещ, тьфу ты, дружок твой, как его там(?) … умер от проникновения в сердце осколка. Вскрытие это докажет.

 

- Докажет, - передразнил Барон. Он почувствовал опасность. В слова Муромского о непричастности Барона в смерти Клеща только дурак поверит! Ну, промямлит что-нибудь операм. А те коленку осмотрят. Нападение и убийство... Надо рвать!

Барон даже не подумал, что Муромский вздумает преградить ему путь на волю. Тому за шестьдесят лет. Ровесник, но хлипковат. По желтому лицу видно, что желчный пузырь забит одним или несколькими камнями. Не родниковую воду пил в своей жизни следователь. Да и роста тот с Клеща.

 

Муромский заметил перемену настроения Барона, но было поздно. Тот пнул ногой по стулу, на котором сидел Дмитрий Борисович, но не дал пенсионеру упасть, подхватив его за тулуп. И зашипел:

 

- Я не причем здесь, но тебе уже вряд ли поверят. Лучше я уйду.

 

И двинул кулачищем по скуле следователя в отставке. Тот потерял сознание.

Барон выбежал. Он постоял под аркой дома и осторожно выглянул. Никого поблизости не было. Дальние уличные фонари освещали небольшое пространство. Если посмотреть направо, там, на Арцыбушевской, было движение. Прозвякал трамвай, мелькнули друг за другом встречные тому машины. Затем еще. Из-за угла показалась фигура какого-то человека. Ну, что ж, вперед! Ни с кем не стоит встречаться. Барон быстрым шагом перешел проезжую часть дороги и оказался перед легкой изгородью из редкого штакетника. За ней опущенными веками темных окон спал двухэтажный дом.

Бомж решительно вошел в дворик и углубился в его темноту. Там был проход, который шел мимо стройки и выводил на Красноармейскую улицу. Этот человек, ростом почти под два метра, легко шагал по снегу.

 

На Красноармейской он снова посмотрел направо. Вдоль трамвайных путей. Они светились узкими блестящими полосками - напротив уличных фонарей. Дальше, в глубине улицы, напротив бывшего мемориала Ленина, ставший музеем имени Алабина, стоит дом. В нем, на третьем этаже, была четырехкомнатная квартира Барона. Это он тоже помнил и не хотел забывать. Оттого и крутился недалеко.

 

Было около десяти вечера. Движение одиночных машин исходило от привокзальной площади. Уверенным шагом Барон перешел улицу и двинулся вдоль ограды управления железной дороги. Увидев строящееся из стекла и бетона здание нового вокзала, Барон остановился. Каркас купола напоминал большую круглую клетку для канареек. Бомж усмехнулся. Он чувствовал себя в ударе. Память о людях, о домах была еще не пропитой.

 

Что-то обнадеживающее было в этих воспоминаниях. Только бы уйти от ответственности за смерть Клеща. Как? Сквозь морозную тишину послышался перелив на тему песни «Ах, Самара, городок…» И дальние глухие обрывки объявления о поездах. Ну, конечно, пора сматываться подальше!

 

Барон рванулся навстречу звукам. Но держался ограды. Затем еще быстрее пересек пространство перед входом в управление дороги и снова прижался к прутьям забора. Он не думал идти мимо почты к тоннелю, где даже для ночного времени было достаточно народа, могли прогуливаться и милиционеры. Поэтому он нырнул между музеем и почтой в дворик жилого десятиэтажного дома. Обогнув его, Барон уткнулся во временное ограждение. Он сдвинул тонкий лист рифленого железа и через образовавшийся лаз вышел к перилам старого переходного моста, по которому уже не ходили. Под ним был узкий проход между багажным отделением и трансформаторной будкой …

 

***

 

Муромский открыл глаза. Щека горела, это саднила кожа. Еще болела скула. Вот тебе и бомж! Вот тебе и бывший секретарь обкома! И след пропал.

 

Дмитрий Борисович кряхтя, поднялся и осмотрел себя. Все нормально, если не считать, что на вызов дворника из квартиры он вышел в спортивном трико. Правда, набросил на плечи армейский тулуп из маскировочной ткани. Ну и старый же ты, дурень!

 

Обозвав себя, Муромский подумал, что тем же словом его попотчевуют и опера, которые скоро должны нагрянуть. И что он им скажет? Разведет руками и признается в своем полном идиотизме? Нет, надо как-то спасать честь отставного мундира! А как, если не выловить, не задержать самому убежавшего? Ведь не спроста же тот дал деру! Значит, между ним и Клещем была разборка.

 

И здесь Дмитрий Борисович ясно представил себе, как Барон в запале куда-то ударил собутыльника, а у того оказалась в руках бутылка. Но удар был болезненным и точным, поэтому Клещ упал сразу. Вот оно как было! Есть, от чего смываться!

 

Муромский вышел из подвала, за ним гулко хлопнула металлическая дверь подъезда. Щелкнул замок с кодовым набором. Он оказался на улице. Снег, еще не был притоптанным, обозначилось несколько следов. Самый свежий из них уходил на ту сторону улицы. Значит, на вокзал.

 

Неужто Барон в таком виде сядет в дальний поезд? Нет, конечно. Кто его пустит? Даже самый алчный проводник не решится везти такого вонючего «зайца». Да и денег у Барона нет. Поэтому, решил для себя отставной следователь, бомж побежит к пригородному вокзалу. Можно броситься в Запанской поселок, что за локомотивным депо. Там в одноэтажных домах не трудно найти схорон. Но люди сейчас не очень жалостливы, рисковать из-за бомжа не будут, если нет серьезных денег. Значит, тот сядет в электричку.

 

И пенсионер, покряхтывая, пошел по следу.

 

Глава третья. Странная электричка

 

Барон, однако, не дошел до пригородных платформ. Хотя, когда двинулся вдоль багажного отделения со стороны железнодорожных путей, мысленный маршрут был именно таким. Он остановился перед «багажкой». Само шестиэтажное здание почему-то не бросалось никому в глаза из-за надписи «Багажное отделение» на уровне второго этажа, которая как бы ограничивала высоту строения. И люди не задирали голову вверх. Они несли сумки, толкали тележки и тачки. Отсюда уезжали машины с тюками и коробками. О существовании верхних этажей никто не подозревал, пока не происходил какой-нибудь конфуз с багажом, и появлялась необходимость искать руководство дирекции по обслуживанию пассажиров.

Рядом с багажной платформой стояли купейные вагоны. Это специализированные вагоны различных дорожных служб. Дальше платформа обрывалась коротким спуском на пути вдоль забора кабельного завода. Эта ветка пустовала. Ее дальняя стрелка была ручной и при толковых стрелочнике и составителе поездов сюда можно загнать состав или сформировать его здесь, а затем вывести на магистральные пути.

Иному человеку пустующая ветка могла навеять ностальгическое настроение. Когда кабельный завод работал на полную мощность, по подъездным путям часто уходили груженые продукцией завода вагоны. И приходили составы с оборудованием, сырьем, запасными частями. Особенно активно суетились поезда, когда с дальнего завода «Прогресс» готовились на космодромы ракеты. В их конструкции кабельных линий хватало. Именно в расцвет космической программы Борис Андреевич Ецков круто шел по партийной линии в гору. Не раз выступал и перед коллективом кабельщиков. Его запомнили по изобретенному им экспромтом афоризму: «Уж вы точно не сукины дети, завод–то у вас кабельный!» С ударением на втором слоге.

 

Барон встряхнул головой. И было отчего. Нет, не от памяти о прошлом, а потому, что на этой ветке он увидел горящий огнями вагонов пассажирский состав, издали похожий на электричку.

Сначала бомж ничего не понял и подумал о глюке после денатурата. Он спустился с платформы и перешел на первый вокзальный путь. Это было безопасно, потому тот подходил вплотную к строящемуся вокзалу, и по нему не пускали поезда.

Каким же образом на тупиковой ветке оказался состав? Это было странно. Барон миновал и второй путь, оказавшись на первой низкой платформе. Действительно, удивительный состав представился его взгляду. Он казался бесконечным по своей длине. И если посмотреть более внимательно в ярко освещенные салоны вагонов, то они были словно подняты из метрополитена. Но не самарского, и вообще, не российского. Это были голубые вагоны с минимумом сидений и обилием сверкающих никелем стоек. Как в нью-йоркской подземке. Вагонов было настолько много, что они терялись вдали ярко переливающимся хвостом длинной змеи. Но, самое удивительное было в том, что их свет абсолютно не освещал ни забор завода, ни рельсы первого пути. Вообще состав как бы врезался в темноту ночи, как в гладь черного ночного озера. И был виден с его дна.

Действительно, с преломлением лучей происходило нечто странное. Свет, идущей от электрички, казался плотным и как бы скрученным. Словно жестяная крышка из-под плоской банки с консервами, намотанная на стержень короткого ключа.

В кабине электрички было пусто, но о том, что движение скоро начнется, неожиданно объявили репродукторы вокзала: «Граждане пассажиры! На нулевом пути продолжается посадка на поезд…» Сбой. Какое-то шуршание в динамике, словно диктор стала перед самым микрофоном раскрывать плитку шоколада, шурша фольгой. И снова продолжение объявления: «Время отправления – немедленное! Прошу занять свои места!» Повтор. Сбой и приглашение занять свои места.

Барон пригляделся. Странные объявление и посадка! Что это за немедленное отправление поезда? Так на вокзалах не объявляют. Говорят о часах и минутах. И куда садится, ведь двери вагонов были закрытыми? И только в восьмом, навскидку по счету, вагоне только что раскрылись створки средней двери. Остальные двери сомкнули свои половинки, как рота солдат губы, выслушивая штормовой нагоняй сержанта.

Барон огляделся: никто из пассажиров не клюнул на это объявление. И вообще никого не было ни на платформах, ни у других составов. И не было видно проводников. Только вдоль первого пути бомж заметил подозрительно знакомую фигуру человека, прихрамывающего на ходу.

«Следователь!» - мелькнуло в голове Барона. – «Оклемалась, старая крыса! Надо рвать от этой липучки!»

Барон махнул рукой:

- Да, хрен со всем этим городом!

И поспешил к вагону с открытой дверью.

 

***

 

Муромский обнаружил беглеца. Он не пошел тоннелем, боясь упустить Барона, а решил пройти по открытому пространству. Бомж стоял на платформе, куда-то изумленно вперив свой взгляд. Затем, увидев преследователя, почему-то рванул к забору кабельного завода. В кромешную тьму. Такой абсолютно непроглядной полосы тьмы не должно быть, потому что над забором со стороны завода навис на высокой стойке яркий прожектор. Такой же освещал пути с противоположной стороны - со стены двухэтажного здания пункта технического осмотра вагонов. Да и множество путей, если взглянуть романтичным взглядом на все пространство выходной горловины, переливалось разноцветьем светофорных огней. Внизу боковые пути подсвечивали фиолетовые и красные линзы маневровых светофоров. Но во всей этой картине ночной железной дороги был изъян. Неестественный и пугающий.

Дмитрий Борисович остановился. Стоит ли бежать за Бароном? Может, пойти в дежурку линейной милиции и попросить задержать подозреваемого в убийстве? Так будет спокойнее. Что же он, как мальчишка-практикант милицейской школы ввязался в историю с этой пьянью? Стоят ли его внимания два опустившихся человека? Нет, конечно, если бы один из них не был бы мертвым!

Муромский по-стариковски вздохнул, подобрал железный прут, лежавший в межрельсовом пространстве, и двинулся за ушедшим в темноту бомжем.

Дмитрий Борисович не заметил, как переступил какую-то границу и оказался не в черном провале густой тьмы, а, напротив, его изумил яркий свет невесть откуда появившегося бесконечного пассажирского состава.

Муромский оглянулся, все было на своих местах: и платформы, и нависший над путями конкорс – зал ожидания нового вокзала, и небо, проколотое миллионами ударов острым предметом, и за ним ощущалось море огня какого-то иного мира. Только вокруг ни одной души.

Дмитрий Борисович сделал еще несколько шагов и оказался у первого вагона. Двери сомкнутыми створками придавали вагонам гримасу недоверчиво затаившегося существа. Муромский направился к восьмому вагону, в котором исчез Барон, и даже привстал на цыпочки, чтобы разглядеть фигуру бомжа в салоне. Но, странно, внутри никого не было.

Дмитрий Борисович растерянно присвистнул: ну и дела! А может никаких дел и никакого бывшего секретаря обкома?

 

И старый человек подумал о своей квартире. Тепло, уютно урчал светящимся электрическим домашним животным включенный телевизор. Сейчас должен идти хоккей по спортивной программе НТВ через антенну-«тарелку». Кленовые листья давили шведских профи. Когда такое увидишь? Надо привести себя в чувство и очнуться на своем диване.

Ущипнул себя за ногу. Стало больно. Ткань трико под пальцами сломалась. Это было место, куда пролилось перенасыщенное сахаром кофе. Скользнул рукой по тулупу. Это его вещь. Он не просто на улице, а рядом этот дурацкий поезд!

Видимо, после удара кулачищем Барона что-то сдвинулось в моем сознании, подумал Муромский, и как-то отстранено повернулся в сторону вокзала, чтобы все-таки вернуться домой. Это решение успокоило его. И он словно в трансе сделал несколько шагов вдоль несуществующего поезда, но резкий звук разошедшихся створок заставил его вздрогнуть и посмотреть на ярко освещенный вагон, в котором «растворился» бомж. Это открылась его первая, одна из четырех, дверь, как раз напротив бывшего следователя, как бы приглашая его войти.

И снова раздалось подчеркнуто-равнодушное объявление о немедленной посадке. Но ни слова том, куда идет этот электропоезд. И вот это неприятное шуршание в динамиках…

Муромский остановился не от этого приглашения, которое было явно адресовано только ему, а от появившегося в нем внутреннего голоса, отдаленно похожего на его собственный.

« Не мешкай, Борисович, - кто-то гнусаво и запанибратски завел в его голове странную речь, - давай, вперед! Или хочешь остаться? Слов нет: оставайся! Но после не сетуй на скучную жизнь и на то, что она прошла одним быстрым днем. И нечего в ней вспомнить, кроме бесконечного нагоняя от начальства. И с кем ты возился? Отрепьем, глупым, хвастливым, жадным и коварным!»

Неожиданно голос изменил свою тональность. В нем исчезли ноты развязности. Он набирал силу искусного оратора, призывающего взглянуть на привычный мир под другим углом.

«Помнишь пули и ножевые ранения?- вопрошал голос Василия Ланового. - Помнишь, как твоя нога зависла под колесом вагона, еще чуть-чуть и она была бы раздроблена, а, может, и потянула тебя самого на рельсы, под вагон? Хорошая была встряска?»

«А почему тебя зовут Беспалым? - голос приобрел вкрадчивость маньяка-обольстителя, встретившегося на пустой ночной улице девочку-подростка. - С какой-то внутренней дрожью продолжаешь ты протягивать руку для пожатия. И люди вздрагивают, прикоснувшись к твоей култышке. О чем они при этом думают? Вероятно, все одно и тоже: «Где этот старый дурень потерял указательный палец? Не свернул ли его, ковыряя в собственном носу, разгадывая загадки преступлений?» Ведь так думают? А что в твоей жизни осталось? Язва, без сомнения переходящая в рак?»

Это был сильный и подлый прием. Что-то внутри Муромского сжалось, откликнулось в правом боку болью выросшей враз в объеме печени. Он знает к чему это, когда клетки такого органа старого человека начинают быстро размножаться.

И последний аккорд в чужом исполнении на нервах измученного в сомнениях человека:

«Ну что ж, беги домой, в пустую квартиру, где вскоре будет стоять гроб, и ты в нем благостно сложишь руки! А этот бомж пусть унесется в неведомые дали!»

Чья это речь?

Дмитрий Борисович провел перед своим лицом ладонью, которая, действительно, казалась дырявой из-за отсутствующего пальца. Голос замолк, а створки двери, втянутые в ниши стены вагона, стали угрожающе подергиваться, выражая явное нетерпение. Как створки турникета в метро в рисованном мультфильме про Волка и Зайца. Мол, не решишься, закроемся! Что за чертовщина?

Кто решил за Муромского, что произошло в его взбаламученной непонятными событиями предновогодней ночи? На этот вопрос он не смог бы ответить и сам в тот момент, когда, отбросив холодный прут в сторону, поднялся в вагон таинственной электрички.

 

Глава четвертая. Сон Ецкова

 

Барон вошел в вагон легко, словно входил в бассейн. Только этот «бассейн» был вверху и человек «нырнул» в него со дна. Словно искушенный купальщик он всплыл на поверхность невидимой воды, полный первобытной радости общения с бирюзовой стихией планеты. Давно забытое ощущение! Хотя о каком море или искусственном водоеме бассейне могла быть речь, когда Борис Афанасьевич не мог вспомнить, когда он стоял под душем? Но восприятие омывающей со всех сторон чистой и прохладной воды становилось все более реальным, потому что он чувствовал, как с его души исчезает большой слой грязи, и обнажается его данная матерью сущность. С каждым новым мгновением ему становится легче и радостнее дышать в этом удивительном мире вагона.

Но появилось предчувствие, что он не один. Нет, это не мелькнувшее за окном лицо следователя в отставке. И даже написанное изумление в глазах того не вызвало в Ецкове злорадного удовлетворения. Ему стало не до преследователя. Здесь ощущалась полная безопасность, когда можно, наконец, расслабиться.

Нахлынуло чувство покоя, какое бывает, когда возвращаешься после долгого отсутствия в родительский дом.

Он сел на первое же крайнее сиденье. Но не о доме подумалось. Нет, ему представилась иная картина. Стены вагона как-то странно исказились, и он увидел себя молодым, в летней ситцевой безрукавке в комнате общежития Уральского политеха.

Это была не его комната (о свой он не хотел думать), а Вали.

Она сидела на стуле, рядом с квадратным столом, прижатым к стене, закрашенной бирюзовой масляной краской, и сложила руки на коленях. Стул стоял рядом со столом, и его спинка упиралась в ту же стену. На столе стояли бутылка «Столичной» и бутылка египетского бальзама «Абу Симбел». Только что они выпили по полстакана смеси водки и бальзама. Это был последний крик студенческой питейной моды.

Борис, долговязый, со светлой кудлатой башкой, стоял перед Валей на коленях. Он не опьянел с первого стакана. Да и что с коктейля с привкусом трав? Но в глазах все поплыло. Наверное, от ощущения долгожданного уединения. Он чувствовал себя усталым путником, который весь день шагал под жарким солнцем и увидел, наконец, прохладную тень под раскидистым деревом, вросшим в берег небольшого ручья.

- Я хочу положить тебе голову на колени. Прошу…

Большой репродуктор, на который ни Борис, ни Валя не обращали внимания, передавал какую-то мелодию. Очень трогательную и щемящую. Но она не доходила до сознания молодых людей. Когда Валя подняла руки, и Борис ткнулся лицом в ее колени, ощущая запах девичьего тела, то его щеки стали подрагивать от соприкосновения с нежной кожей полноватых, но упругих ног девушки. И его всего самого охватила истома накатывающегося счастья.

Конечно, не «Абу Симбел» надоумил его так сделать!

 

Но так ли было в прошлый раз?

 

Постой, дружище, в какой это раз?

Барон заскрипел зубами во сне. Да, он видел сладостный и беспокойный сон. Он заерзал на мягком сиденье электрички, но не проснулся. И в то же время какая-то часть сознания отмечала его двойственное положение. Он ощущал себя человеком, издали увидевшим картину своей молодости. Эта картина со скоростью камеры оператора на тележке, скользящей по рельсам, накатывалась на него, стремясь поглотить его. Лишь каким-то усилием воли он предотвращал этот накат. И это давало силу контроля над повторяемостью событий того памятного дня, его калькирование, которое допускало внесение изменений в любой «экземпляр» дня.

 

Да, это было 40 лет назад. И все шло почти так, до этого момента, когда он прикоснулся головой к коленям девушки.

 

И в этот момент он сделал что-то не так. И это изменило его жизнь.

 

Он поднял голову, чтобы взглянуть в лицо девушки, и прочел в ее глазах ласковый вопрос. Не сложный для восприятия: «Ну и что дальше, милый?»

 

И тогда, почти полвека назад, он не захочет понять этого вопроса, который одновременно был и ответом: «Я согласна!» Ему надо было просто поднять девушку на руки и сделать всего несколько шагов с этой нетяжелой и драгоценной ношей в сторону кровати. Аккуратно заправленной девичьей кровати с домашней пуховой подушкой, которая знала все мысли своей хозяйки.

Но Борис опустил глаза, он вспомнил лицо отца, который, напутствуя его в университет, крепко наказал не связываться с девками! И сейчас, во сне, он видел, как отец незримо стоял между сыном и его бывшей одноклассницей, с которой они поступили в вуз.

В голове звучал надтреснутый голос «деда», так называли в семье его отца, которому уже было почти 50 лет, когда родился самый младшенький Борька: «Глянь-к на старших братьев-то: Витька под трактором спит с гаечным ключом, Вовка на лесоповале, в тайге рядом с зеками длинный рубль зарабатывает, а Верка уже четвертым обрюхатилась! Шта, у них, счастье море Байкальское? И с чего все их счастье? У всех любовь пошла ранняя. А учиться когда? Ты-то, хоть человеком стань! Без анжинерного диплому и не думай под юбки заглядывать!»

Сорок лет назад, на четвертом курсе, он так и не решился объясниться в любви.

 

Налил Борис полный стакан водки, опрокинул его, и выскочил из комнаты Вали. А после пошел под душ. Но сильный поток холодной воды долго не смывал нахлынувшего желания. Полные колени Вали стояли перед глазами. И парень, вцепившись руками в разъеденные водой глубокие бороздки между кафельных плиток кабины, осел на пол от сладострастного извержения семени. И он извивался большой ящерицей на прямоугольном дне белого эмалированного корыта, пока не выпал из него на кафельный пол.

Об этой унизительной и постыдной картине Борис старался не вспоминать. Но она всплыла в памяти через несколько лет, когда он, молодой инженер-прораб «Уралтрансстроя», привел в вагончик Любку Михайлову, разнарядчицу. Выпили они раньше, в ее конторке. Закусили оставшимся у девушки обедом из соленых огурцов, вареных картофелин и кусков ржаного хлеба. Борис Афанасьевич выпил привычно сразу два стакана мутного самогона (этот ритуал передался от отца, крепкого сибирского мужика, привыкшего делать все с двойным запасом), оказавшегося «случайно» в сейфе разнарядчицы. Она довольствовалась гораздо меньшей дозой, раскраснелась, и толкнула ногой молодого прораба. Тот намек понял и кивнул на свой вагончик, который он делил с тремя строителями. В нем никого не было. И подвыпившая пара воспользовалась их отсутствием.

Так Любка и стала его женой.

Управление «Уралтрансстроя» имело филиал в Куйбышеве. Борис вскоре с молодой женой был отправлен туда главным инженером проекта. Неожиданно быстрое повышение. Тогда молодой Ецков думал, что так получилось благодаря вступлению его в партию. Но он не знал долгое время о том, что управляющий трестом Семен Игнатьевич Большаков, полный и лысоватый мужчина поставил перед Любкой обязательное условие – выйти замуж за любого молодого инженера, да хоть и старого, и сгинуть с его глаз! Он не мог простить разнарядчице ее беременности от него. Это раз. Ее аборта. Это два. И пристрастия к водке. Это три. А ведь у них все началось со Дня строителя, когда он на торжественном собрании вручил молодой работнице конверт с премией и шепнул, улыбаясь: «Обмоем вместе…»

 

Воспоминание во сне о Любке вновь заставило передернуться Барона. Он и стал Бароном благодаря ей, Баронессе. Купалась, стерва, в дорогих вещах. Толкала его к Куравьеву до тех пор, пока тот не стал заглядывать в гости к секретарю по идеологии. Натолкалась, шлюха! Куравьев взял ее в какой-то штат помощников и вывозил на Сокские дачи. Тьфу, ты!

 

Опять Барон застонал во сне, который вынес в воспоминаниях, как бурная река щепку, утянув в водоворот, выбрасывает на поверхность далеко от прежнего места в то же студенческое общежитие. Но Борис уже ЗНАЛ, как сложится его жизнь.

Самое обидное было в том, что, когда он на пятом курсе стал готовить дипломную работу и приехал домой, его «дед» упал в колодец и сломал себе шею.

Мать, тихая, благоразумная женщина вздохнула: «Чего ему там, в колодце, надо было, не пойму? За смертью пошел, Афанасий. Вот как оно бывает, Боренька!»

Младшенького мать любила. И ставила на первое место, как и первую букву его имени впереди его братьев и сестры. И таким образом он был первым в семье после Афанасия. Его отца. Но эти фокусы с именами и буквами происходили вне сознания семьи Ецковых. И, не смотря на скорбь, сказала: « А Валюшка-то, замуж вышла. Чего же вы с ней не сошлись?»

Борис помнил, как сумрачно смотрел на мертвого отца, который лежал в горнице, посветлевший в гробу, а с его правого глаза соскочил пятак, и взору скорбевших представлялся лукаво открывшийся серый уже затуманившийся зрачок «деда»: «Ну, что, Борька, скоро анжинером станешь! Жанись сразу, коль невтерпеж. Это дело знамо».

Свеча в руках Бориса истаяла и капнула на руку. Вовремя, а то послал бы батю подальше. Хотя дальше уже и некуда.

 

Сон снова настойчиво отмел и это воспоминание. И увидел Барон себя снова стоящим на коленях, и склонившим голову на ноги Вали. Только на этот раз его руки не висели плетьми вдоль плеч и ножек стула, а он обхватил ими девушку, не стесняясь прикосновения к ее полным горячим ягодицам. Девушка вздрогнула и сняла свою правую руку с шевелюры парня, запустила ладонь за воротник рубашки, и, нащупав бугорки его шейных позвонков, стала гладить ему спину, проталкивая руку все дальше и дальше к пояснице.

 

«Вот он, - подумал Барон, - тот момент, который он упустил тогда. И не должно быть никакой мысли об отце и его дурацком наказе! Только дрожь по телу и блаженство от предвкушения близости с любимым человеком!».

Его охватила истома накатывающегося счастья. И только сейчас Борис услышал, как диктор объявил по репродуктору, широкой черной тарелке, висящей над столом (только сейчас он ее заметил): «Чайковский. Баркарола! Времена года…» И полились чарующие звуки одного из лучших произведений русского классика. Борис подумал: «Как только сойду с этой электрички, куплю пластинку с этим концертом…»

 

Он легко перевел руки на талию Вали, сильно поднял ее со стула, притянул к себе, отчего девушка прильнула к нему, и уже вторая рука обхватила его шею.

- Люблю, - прошептала она. – Борька, я тебя люблю!

- Я тоже, я тоже, Валечка!

И она оказалась на своей кровати, а он сверху придавил ее. Но она была в беспамятстве от сильного и долгого поцелуя. Потом они засуетились, в том же беспамятстве сбрасывая с себя одежду. Они не помнят, кто из них все-таки соскочил и дернул запор задвижки в сторону косяка двери.

 

Они лежали с Валентиной обнаженные, тесно прижавшись друг к другу. И их обоих захлестывали волны блаженства. Борис смотрел на побеленный известкой потолок. Мелькнула мысль, почему у вагона такой потолок и без ряда светильников? Но эта мысль, занесенная непонятно откуда, исчезла, потому что он повернулся к Вале и поцеловал ее в губы. Она страстно ответила. И еще один быстрый обмен поцелуями.

Борис приподнялся, девушка быстро заняла центр кровати. С каждым его плавным, но упорным движением над ней ее наполняла уверенность в их долгой совместной жизни.

А по радио диктор объявил: «Каприччио». Советский народ воспитывался на лучших образцах мировой музыкальной классики.

 

Глава пятая. Сон Муромского

 

Дмитрий Борисович удивился низкой посадке вагона, и ему оставалось только дотянуться до никелированного поручня у самой двери. Войти оказалось легче, чем думал Муромский, словно вагон каким-то особым образом изогнулся своим дверным проемом, как это делает человек, вытягивая губы для поцелуя с ребенком, или дурачась на сцене. Сделав два поразительно легких шага, Дмитрий Борисович осмотрелся – никого. Это не вязалось с тем, что на глазах Муромского Барон вошел именно в этот вагон. Но бомжа не было видно в пустом вагоне. Преследователь, не опуская поручня, хотел присесть, чтобы заглянуть под скамьи, «на всякий случай», но усмехнулся и покачал головой: не доверять своим глазам - это уже верная путевка в психушку!

Муромский любил в молодости читать художественную литературу. У него была хорошая библиотека классиков – все, что выпускалось издательствами страны. В дополнение он выписывал кучу толстых журналов. Выделял авторов, пишущих про войну. Над детективами, кроме Достоевского, смеялся. Насыщенная самыми нелепыми, неправдоподобными приключениями жизнь книжного следователя была нелепой даже при всех потугах автора на приближение к правде. Но, все-таки, читал журнальные варианты, чтобы не отстать от жизни и не выглядеть невежей в общении с коллегами по работе. А к фантастике был равнодушен. Пустое все в вымыслах писателей, сидящих в мягких креслах и выдумывающих то, что не может быть и не должно быть! И все эти разговоры о том, что некоторые, если не многие, фантазии Жюль Верна, Александра Беляева, братьев Стругацких, Айзека Азимова стали реальностью, - это болтовня в оправдание жанра.

Но как быть с предположением о том, что, может быть, Барон стал невидимым и сейчас стоит в углу и смеется над ним, просунув руку в дырку гульфика и почесывая давно немытые яйца

За его спиной с тихим шипением закрылась дверь. Муромский с облегчением оглянулся на нее: надо же и во сне хоть какое-то ощущение жизни!

Но сердце, однако, протестуя против разума, обеспокоено екнуло: прежний мир отрезан, словно створки двери были ножами некоей гигантской машины, отхватывающей куски пространства и времени.

Дмитрию Борисовичу показалось, что электричка уже летит в пространстве без привычного начала движения, когда электродвигатели с возрастающим гулом развивают скорость, демонстрируя борьбу различных сил материального мира. В окнах электрички ничего не отражалось. Иначе и не могло быть во сне. А удивился он тому, что даже во сне ему захотелось закрыть глаза. Такие мысли приходят, когда под знаком квадратного корня написать функцию в квадрате. Или в работающей холодильной камере включить электрическую плитку. Ведь ничего не изменится! Почти не изменится… И он в блаженстве закрыл глаза.

Однако в это самое мгновение он почувствовал произошедшую перемену в этом нереальном мире. Что-то изменилось, стало другим и более осязаемым.

Дмитрий Борисович открыл глаза, и они впились в темноту. Еще через мгновение электричка, заскрежетав вполне реальными тормозами, резко остановилась. Муромский инстинктивно схватился второй рукой за поручень, поразившись тому, что его правая рука была вновь пятипалой. Это обрадовало и испугало… Но в этот момент электричку качнуло и он… наступил кому-то на ногу.

 

* * *

 

- Ой! – не замедлил обнаружить себя владелец ноги. Точнее – владелица.

Это был нежный девичий голосок.

Дмитрий Борисович еще больше растерялся, когда кроме этого «Ой!» услышал земные, раздраженные голоса невидимых пассажиров.

- Да что же это такое? Каждый раз на этом участке под площадью выключается свет! – возмущался старческий мужской голос

- И я уже третий раз попадаю в такой переплет! - визгливо отозвалась женщина, явно средних лет. И так же визгливо крикнула, не надеясь, однако, что ее услышат:

- Безобразие!

- Да, это возмутительно, - поддержало женщину нечто в дальнем углу вагона. Определить пол говорившего было невозможно.

Казалось, тема исчерпана. Но…

- Здесь в войну, над этим местом, сбросили бомбу, - начала свой сказ какая-то старушка. Она говорила речитативом и удивительно четко произносила окончания, словно когда-то училась искусству декламации. – И бомба попала в часовню. Часовня сгорела дотла, ничего от нее не осталось, кроме креста. Он лежал на месте часовни, в центре пепелища, совершенно невредимым. И это было чудо! И люди…

Но ей не дали договорить о том, что люди спасались на месте часовни во время других бомбежек, держа в руках святыню.

- Эта зажигательная бомба попала в музей, - опровергнул поклонницу чудес совсем мальчишеский голос, - мы на уроке проходили…

- На уроке, - передразнила старушка совершенно изменившимся от обиды за попранное чудо голосом. И квакающим тоном добавила, - на уроке ты хулиганил! А крест остался! Вот тебе крест!

Послышался смех. Муромский почти увидел, как невидимые люди растянули в темноте в улыбке свои губы, когда поборница чуда тоже в темноте перекрестилась.

- Здесь идет ремонт…- пояснил спокойный голос мужчины. – Я работаю в метро электриком. Сейчас включат.

И, действительно, словно электрик вне обычной смены был еще и по совместительству Саваофом, который создавал мир по сценарию Библии, вспыхнул свет, и вагон тронулся. Дмитрий Борисович непроизвольно прикрыл глаза ладонью правой руки, снова обратив внимание на вернувшийся из небытия указательный палец, но

 

увидел

вагон метро,

с пассажирами, заполнившими почти все места.

За окнами

стекла были прозрачными,

и в них отражался мир обычной московской электрички

и он в этом мире –

слегка размытое отражение его лица.

 

Узнать себя с полной уверенностью мешало мерцание света. Поэтому казалось, что на Дмитрия Борисовича смотрит то ОН САМ старый, с морщинами, то давно забытый ОН МОЛОДОЙ, то ОН ЖЕ, НО С ПЕРВОЙ ПРОСЕДЬЮ.

 

проносились стены тоннеля,

испещренные бесконечными нитями кабелей.

 

…«После смерти Сталина», «разладилось», «Никита Сергеевич говорил, что Берия»… Приглушенный разговор, словно шум небольшой горной речки.

Это были слова после ХХ съезда партии. Да и люди, и их одежда.

На пассажирах были костюмы и платья, юбки из простых тканей. Вздернутые плечики – фонариками украшали молодых женщин. На одной из них пышная (от подъюбников) длинная клетчатая юбка. Писк моды середины пятидесятых годов. У мужчин - широкие просторные, расклешенные брюки.

На коленях многих москвичей лежали сетки-авоськи с нехитрым набором продуктов. Выделялись стеклянные пол-литровые бутылки с молоком.

 

Внезапно отражение пропало вместе со стеной тоннеля, и в электричку ворвался дневной свет. Брызнуло раннее утреннее солнце, нависшее над рекой Москва, которая поблескивала внизу темно-серой водой. Искрящееся старое серебро.

Поезд загремел по мосту, сквозь пролеты которого мелькал берег. В перспективе сухая асфальтированная улица, примкнувшая к высоким домам без снежных шапок на крышах.

В голове мелькнула догадка: не рабочий день, но и еще не летнее засилье приезжих. Следовательно, еще весна или осень, и - воскресенье!

Уж не то ли воскресенье, которое время от времени преследовало его и во снах, и в моменты забытья, когда Муромский, отложив дела в сторону, подпирал голову ладонями, вспоминал свои молодые годы?

Господи! Он бы все отдал, чтобы вернуть те годы и тот воскресный день!

 

Он на третьем курсе юридического факультета. Ему 20 лет.

Это было сорок пять лет назад.

Куда же он ехал в то раннее утро?

Разумеется, к тетке в Химки. На Московскую улицу. На новую улицу этого района столицы. Но, сначала, - до Казанского вокзала, чтобы затем пересесть в электричку.

Тетка получила квартиру и пригласила племянника помочь оклеить обоями зал.

Обои она купила в ГУМе, на Красной площади, по сумасшедшей цене!

Сейчас он извинится за то, что наступил девушке на ногу, присядет рядом,

 

Дмитрий Борисович ощутил в свободной руке тяжесть, взглянул и увидел темно-зеленый толстый учебник, который сжимали его пальцы

 

откроет книгу под редакцией профессора А. Кислинского и начнет штудировать историю права. Параграф…

 

Дмитрий Борисович явно представил себе ту страницу, которую заложил розовым билетиком, когда выходил из трамвая у станции метро.

Муромскому показалось, что, напряги он свои мозги, и в памяти всплывут крупные буквы главы учебника. Но, понимая двойственность своего положения – как участника и наблюдателя - усмехнулся. Постой, дружок, - назвал он того, которому после института придется побегать в оперативниках по подворотням и каким-то конторам, - за всю свою прокуроро-следовательскую работу ты ни разу не вспомнил о казуистике римского наследственного права граждан, об «овечьих» процессах в Англии, о судьбе офицера Дрейфуса во Франции (бедном еврее)! В разговорах под шафе в первые твои годы работы обсуждалось много других вопросов. «Черных дыр» в советском законодательстве после реформ Хрущева было достаточно. Помнишь, как выводили вы формулу виновности Пауэрса? Ну, того, американского летчика самолета-шпиона У-2, сбитого над Уралом? Кто-то из собеседников, кажется Витька Смирнов, оперуполномоченный Куйбышевского линейного отдела транспортной милиции, запальчиво, по-пьяни, крикнул, что нет такого закона, чтобы небо над СССР на высоте 20 тысяч метров считать территорией Союза! Это же надо, такое сморозить! О двадцати тысячах метров, действительно, ничего не пишется в Законе! Это же почти Космос! И где он, Смирнов, после этой реплики? Генеральный прокурор?

 

Но это будет после, если будет, потому что поездка к тетке в Химки только совершается.

И тебе понравилась эта девушка. Ты заметил, что у нее лицо рафаэлевской мадонны? Поймай в ее прекрасных янтарных глазах огонек интереса к тебе. Заметил? Нет? Ты просто или не захотел этого увидеть, или увидел, но не посмел применить его по отношению к себе. Тогда вспомни, олух Царя Небесного, когда она выходила за одну остановку перед Казанским вокзалом, да, да, на станции Красные ворота, то бросила на тебя смешливый от растерянности или… сожалеющий или …

 

…ПРИГЛАШАЮЩИЙ В СВОЮ ЖИЗНЬ ВЗГЛЯД?

 

Вспомнил, как ты, все-таки, запнулся на параграфе, в котором рассказывается о первом применении презумпции невиновности (бесподобная тема!)? И посмотрел ей вслед, и все твое тело напряглось, как у зверя перед прыжком, только оттолкнись, рвани, удержи руками закрывающиеся двери? Рванись на подземный перрон: там твоя жизнь! С этой девушкой!

Теперь ты хоть понимаешь, что на той станции от тебя ушла настоящая, необыкновенная любовь? А ведь мог бы через минут двадцать, ну, полчаса, в тишине парка Сокольники обсуждать с этой девушкой убийство Родионом Раскольниковым старухи-процентщицы. Ведь на коленях девушки было «Преступление и наказание» Достоевского. Ты сразу заметил обложку под «мрамор», в которую «заковали» произведение классика.

Ты бы мог с гордостью сообщить, что по интуиции пристав Порфирий Петрович (Муромский мог бы дать голову на отсечение, что фамилию следователя он никогда не вспомнит, потому что никто ее на курсе не знал) нисколько не уступал Шерлоку Холмсу с Бейкер-стрит. Ты бы доказал это в два счета. И она посмотрела бы на тебя с уважением, нет с неподдельным восхищением! Так на тебя еще никто не смотрел в жизни, старая ты прокурорская калоша!

 

* * *

 

Господи, какие непростительные ошибки мы делаем в молодости! Где твоя супруга Виолетта Герасимовна? Где сын и дочь, которые были воспитаны ею в пренебрежении, если не в ненависти, к тебе, отцу, когда еще жили вместе, а затем тихо разъехались? Развода тогда нельзя было позволить, хотя и за разъезд ты, Муромский, все-таки получил выговор с занесением в учетную карточку члена партии. И тебя обошли очередным званием, и ты до пенсии доковылял старшим советником юстиции. До мизерной пенсии! И не помогла Ецковская демократия, потому что, кому ты был нужен, советский дед советской прокуратуры?

И ты влез в эту электричку от безысходности, как старый охотничий пес лезет в сарай, где висит давно не стрелявшее ружье, и лежит в углу уже рваная охотничья сумка. Иди, понюхай, полижи ее! И завой, хотя бы из уважения к инстинкту!

Кстати, как ты оказался в Куйбышеве, тьфу ты, в Самаре?

А вот так, подчинился разнарядке Минюста, сделал рукой под козырек и уехал от родителей, из Москвы. А когда они умерли, сдал квартиру. Когда твоя женушка узнала про такой номер, она схватилась сначала за сердце, затем за голову, и как верная последовательница Станиславского выразительно вскричала: «О горе, мне, горе!» Впрочем, это был крик библейской Евы, когда она узнала о смерти Авеля.

Помнишь, тогда она, прима драматического театра, носящая выдуманную фамилию Бурковская, впервые назвала тебя придурком? А после упрочила твое новое состояние до заглавной буквы: Придурок! И дети с удовольствием согласились. Они и сейчас с каким-то чувством брезгливости называют тебя в глаза отцом. А за спиной спорят, как поделить квартиру Придурка, когда тот отдаст концы?

И вот их мечта сбылась! И они передерутся между собой, злобно оспаривая свои доли наследства! Господи, не возвращай меня в этот мир беспредельного одиночества! Он неправедный, он не мой! А мой здесь, и я знаю, что мне надо делать!

 

* * *

 

Как только Муромский закончил этот внутренний монолог со страстным призывом к Богу, его вновь отбросило в темноту резко остановившейся электрички, и он споткнулся о чью-то ногу.

- Ой!

Это был нежный девичий голосок.

- Простите, - с готовностью повинился Муромский и на ощупь присел.

- Да что же это такое? Каждый раз на этом участке под площадью выключается свет! – возмущался старческий мужской голос

Это уже было знакомо. Снова про войну, бомбы и крест…

- Здесь идет ремонт…- раздался спокойный голос мужчины. – Я работаю в метро электриком. Сейчас включат.

Вспыхнул свет, электричка тронулась.

Слева от Дмитрия Борисовича сидела девушка. Она вздохнула, мельком взглянув на пассажира.

Муромский поймал ее взгляд, и у него узнаваемо перехватило дыханье от спокойной и уверенной в себе красоты девушки. Она завораживала, притягивала.

 

…Димка заметил, что девушка слегка шевелит губами. Ему стало интересно: сможет ли он догадаться о том, что сейчас она читает? Прикинул толщину прочитанных страниц. Примерно пол сотни Раскольников уже сделал свое дело: убил старуху. И пока все складывается в его пользу: подозрение падает на Коха. Пора тому затравленно оглядываться и шарахаться от каждого в форме пристава.

-Заметно, что шевелю губами?

Ее вопрос прозвучал так неожиданно, что Димка вздрогнул и покраснел, словно его застали за недостойным занятием. Он еще больше смутился, когда увидел, что и щеки девушки прямо на глазах становились пунцовыми.

- Нет, - сказал Димка, не соображая, что же отрицает этим «нет»: что она не шевелит губами или, что он не обратил внимания на ее губы. - Я пытаюсь узнать по вашим губам: Родиона уже вызвали в участок?

- По моим губам, – спросила девушка, - вы такой специалист?

Димка энергично закивал головой.

 

Они вместе сошли на станции. Не на Комсомольской площади, а проехали до конца линии, вернулись и вышли в Сокольниках.

К тетке в тот день Дмитрий не попал, но через четыре месяца пригласил ее на свадьбу.

 

И ни разу ни в тот день, ни после, Дмитрий не спросил: куда направлялась Марина?

 

Через восемь с половиной месяцев после свадьбы, в один из приятных дней, когда Марина готовилась стать мамой, она призналась:

- Дим, а я ведь специально поехала рано утром в метро. Чтобы жениха найти. Когда ты споткнулся о мою ногу, я знала, что это ты! Ты возник из НИЧЕГО! И я была уверена, что мы обязательно познакомимся.

И, опережая возражения, спросила:

- Не веришь?

- Не верю! Ты очень внимательно читала Достоевского. И губами шевелила.

- Я молилась, чтобы Бог не дал не заметить тебе меня.

- А если бы я все-таки упустил тебя? Мог зачитаться своей историей международного права, которая мне никогда не пригодится в жизни?

- Я не знаю, как сложилась бы моя жизнь, искренне ответила Марина. – Наверное, пропала бы без тебя…

- А моя - без тебя, солнышко мое…

Международное право очень даже пригодилось Муромскому.

 

Глава шестая. Разговор в Барвихе

 

- Валь, сон мне приснился странный и поганый…

- После того, как тебе позвонил Володя?

Борис Афанасьевич исподлобья взглянул на жену. Володя? На туалетном столике стоял радиобудильник. 30 декабря. Через день этот Володя станет… Ну, ладно, чего раньше времени трезвонить! Да и не Путин это звонил.

Тот, кто на президента мог выйти, никому не был известен, даже Вале. При разговоре президент называл его Володей, потому что тот был Вольдемаром. И к трубке прямой закодированной связи Борис Афанасьевич никому не дозволял подходить. За этой связью стоял созданный предшественником Вошина клуб анализа мировой обстановки (КАМО), финансируемый… Если бы коммунисты узнали, кто подсказывал ходы российскому президенту, то им не понадобились тома документов, которые они собрали для импичмента их долбанного!

Тут было другое... И даже не командюки эти, в генеральских погонах, которые не досмотрели, как амашевские агитаторы сплотили средний состав армии. Подготовили письмо на имя Верховного главнокомандующего с требованием добровольно уйти в отставку. Ультиматум неприкрытого содержания: «На танке или под танком!» Но и это не то. Серьезнее было то, что в лице лидеров Запада он выглядел клоуном-неудачником. В одной из их газеток так и прорвалось о нем, как о престарелом члене политбюро. Потом еще рассказы, как он в одних трусах ловил в Вашингтоне, рядом с их Белым домом такси. Это прощальные песни индейцев. Одним словом, на нем, как на перспективном лидере, с которым можно вести дела, поставили крест. Поэтому надо уходить с хорошей миной! Такое запоминается, такое оценится, да и пожить на старости дадут спокойно. Короче, надо отмазаться.

Ох этот сон! Борис Афанасьевич проснулся в холодном поту, будто он только что в подвале денатурку пил с каким-то вонючим бомжем. Они-то как раз и поспорили, почему Путин так долго в правительстве держится? А он, Борис, хлоп собутыльника по колену! Тот и окочурился, напоровшись на осколок разбитой бутылки.

- И, понима-а-ашь ли, бегу я из этого подвала. – Он удивился, что все-таки рассказывает, и криво улыбнулся, когда Валя всплеснула руками. – Выскакиваю, не знаю, в каком городе оказался… Да ты присядь ко мне.

Супруга подошла к кровати мужа, потрогала ее. Непонятно, зачем? Может узнать, не жестко ли ему на ней? Села. Рада посидеть рядом. Неожиданная с утра боль в спине прошла, хотя еще позавчера хоть вой от боли! Но стиснула зубы. Дочь обещала привезти какого-то заумного академика. Здесь пока другой нужен врач и не ей. Что-то Борис затеял… Выглядел он последнее время неважно. Но сегодня повеселел и даже решил сон пересказать. Хотя какой из него рассказчик: с одного на другое перескакивает?

- Бегу по улицам, а за мной увязался какой-то пенсионер, принципиально злющий. И похож, я тебе скажу, знашь на кого? Ну, чисто, шта наш Генеральный прокурор Муромский. А в голове у меня какая-то каша крутится про нашу с тобой жизнь. Да и не с тобой, вроде бы, а живу с другой женщиной. Слышь, как будто и не было у нас того вечера в общежитии. Ну, помнишь, когда я египетского бальзама к тебе притащил? А, вспомнила, мать?

Валентина Сергеевна улыбнулась. Как же не помнить? Охальник, сгреб девку. А чего скрывать, ждала она долго, когда он, наконец, решится.

Боль в спине не возвращалась.

Вспомнила, как ее ухажер в безудержно мальчишеском порыве в одежде прыгнул вниз головой в речку! Они поспорили, и она бросила подаренные им часы в воду. И надо же, он поймал их, когда они плавно оседали на дно. Вот это был парень! Приятные воспоминания, но особой радости не почувствовала. Ведь не просто так Борис завел разговор. Ох, не просто!

- …Будто у нас разладилось, - продолжал он, - все, и я ушел. А после совсем ты исчезла из моей жизни. Замуж вышла. А мне другая попалась. Ох, и та штучка! Она с моим первым секретарем обкома партии путалась. Тьфу, ты, с каким еще первым? Вот приснится же! А я третьим у него был и терпел! Ты понимашь, бля ее муха, терпел! Это я то, когда она мне рога наставляла!

Борис Афанасьевич даже привстал с кровати, лицо его налилось кровью, сейчас хватит удар.

Валентина Сергеевна подскочила к мужу.

- Постой, Борь, остынь, то же сон!

- Вот то-то, сон, язви его душу! И я, пропитанный мочой и блевотиной, в подвале с алкашом денатуру глотал! Ты можешь себе представить?

- Могу…

Сказала тихо, но уверенно.

И вздохнула, не отводя глаз, выдерживая взгляд мужа. Испытывающий, властный и недовольный.

Но он улыбнулся и притянул к себе супругу:

- Ты права, мать. Ты меня в президенты вывела!

- Да ладно тебе, - отмахнулась Валентина Сергеевна. Она хорошо знала мужа. Вчера вечером вынесла припрятанную за тяжелыми шторами бутылку недопитого коньяка. Кто ему только приносит? Да и что за вопрос, сейчас каждый старается угодить. Только коммунисты импичментом грозятся. Однако слабы они даже против одного Бори. Как он их разогнал, так и отойти не могут. Если бы только он не прикладывался. И где она недоглядела? Вон разговорился, видно еще есть припрятанное...

И, как бы невзначай, приблизилась и потянула носом.

- Да трезвый я! Неужто с утра, как алкаш? – и с укоризной, - эх, мать…

Валентина Сергеевна обескуражено всплеснула руками:

- А что дальше-то было?

- А, сон что ли? Бежал я через вокзал на пути железнодорожные, а там стоит электричка. Я вскочил в нее и… проснулся. Вот и все. Хотя осадок остался неприятным: прокурор до конца за мной бежал. Похоже, тоже вскочил в ту электричку.

- Ладно, говори, что надумал, Боря? Я же вижу, что тебе тяжело страной воротить. Трудная она стала для тебя.

- То-то, - президент поднял вверх указательный палец и почему-то подумал, а есть ли у его Генерального прокурора этот палец на правой руке? Но мысль продолжил, - начали людишки отъедаться! В 90-м, помнишь, злые, голодные были до правды!

- Насчет правды не скажу, - ответила раздумчиво супруга, - ее и сейчас не густо, а вот про еду скажу: не все сейчас хорошо едят! И ты это знаешь не хуже меня.

- Вот и не хочу больше…

И Ецков остановился. Он спустил ноги с кровати, шаря тапочки.

- Чего не хочешь-то, договаривай!

Но Борис Афанасьевич махнул рукой, как отрезал. Знакомый для Валентины Сергеевны жест. Известный. Значит, решился, но на что. Не отойти ли от дел?

 

Глава седьма. В Кремле

 

Президент вызвал главу администрации.

- На черный день есть, что у тебя, Семеныч?

У Вошина глаза округлились. Уже вроде хорошо знал Хозяина, а нет-нет, да такое скажет! Он сделал непонимающее лицо.

«Мда, - подумал Борис Афанасьевич, - школа! Хрен правду скажет».

- Вот что, Семеныч, гони завтра телевизионщиков сюда, поговорим.

- Все готово к новогоднему поздравлению, Борис Афанасьевич! - бодро отрапортовал Вошин.

- Я не о том, другой его будет читать. Может на свой манер.

- Да как же так, как же? – платной плакальщицей закудахтал профессор права.

Президент поморщился.

- Вызывай Путина сюда.

У Вошина понимающе заблестели глаза, но он изобразил страшное огорчение. Мол, что же творится на белом свете!

А еще доктор каких-то наук! Ецкову хотелось сплюнуть. Ладно, оставит он Вошина Путину, пусть тот поплюет! Но, ведь, умен и увертлив!

- Ладно, мать вашу, я сам позвоню! Через два часа придешь, пусть наши телевизионщики готовы будут записывать!

Но сначала президент позвонил Муромскому.

- Далеко ты?

- У себя, - проверещал в трубке изумленный голос.

- Ко мне подъедь. Без протокола, я охране скажу. Пройдешь, знашь, как.

И после позвонил Путину.

 

Муромский гадал, почему он так срочно понадобился Самому. Душа ничего хорошего не подсказывала. Может, кто донес его, Муромского последнее изречение: «Гении делают революции, бездарям, копирующим гениев, остаются контрреволюции». Давно уже с президентом они разошлись по разным углам политического ринга. И в разных весовых категориях. Вот из своего угла Ецков насупился при упоминании имени Муромского и спросил рефери: «Как, он еще прокуратурой верховодит?»

И, как говорил Михаил Сергеевич, процесс пошел. Да еще какой: с видеофильмом о, якобы, его развлечениях с девушками по вызову, воем газетчиков и телеобозревателей! Уж как изгиляются!

Ладно, отобьемся! Но зачем он Папе понадобился такой опороченный, да еще с утра?

Спал Дмитрий Борисович сегодня неважно. Гнался он во сне за каким-то бомжем. Как увидит лицо близко, так и не бомж, а вылитый Борис Афанасьевич! Добежали до электрички какой-то ярко освещенной. И скрылись по очереди. Взялся Дмитрий Борисович за поручень, оказалось, что во сне схватил трубку сотового телефона. Силился вспомнить, в каком это городе они бежали друг за другом? Да разве угадаешь?

 

Он собрался перед работой заехать в Сокольники. Тянуло его на ту скамейку, где первый раз они сидели с Мариной. Вот она и в прихожей показалась. Марина Павловна! Она уже принесла с кухни контейнер с завтраком. Никак не избавится от этой привычки! Как он начинал простым опером, так и стал носить из дома Маринины «тормозки».

- Рина, ты же знаешь, это не к чему. У меня там весь «Аристон» забит жратвой! Девчонки на СВЧ подогреют…

Осекся. Девчонки! Вот еще напасть! Сейчас спросит: «Не те ли, что из баньки?»

Но Марина Павловна подошла к нему вплотную. Положила руку на плечо, взглянула своими янтарными глазами, в которых появились темные крапинки. Чмокнула в щеку.

- Иди уж, девчонки! Тоже мне, дон Жуан!

Муромский обхватил ее и сжал в своих объятиях. Что-то хрустнуло.

- Раздавишь, медведь!

И они оба вспомнили, как он в электричке сорок лет назад чуть ли не сел ей на колени.

Они долго стояли обнявшись.

- Неужели ты смог бы меня променять на девок? – зашептала Марина Павловна.

- Какие девки, Рина? Я же без очков ничего не вижу!

Марина Павловна отстранилась и ударила маленьким кулачком в грудь мужа:

- Знаю я этот прием, с очками! Лгун несчастный!

И они рассмеялись.

Дмитрий Борисович решил не рассказывать супруге о сне, и… не заезжать в Сокольники. Парк и скамейка уже сами побывали в его доме…

 

Президент, увидев Муромского, встал. Это было уже донельзя необычно! Не прощал Борис Афанасьевич никому свои обиды, не прощал своевольства. Не любил, когда соратников «по танку» (так он называл своих друзей после крючковского, он там главный был, его руки(!) путча) без его ведома дергали по допросам. Да и все такое пустое! Взятки, дома или дворцы за границей… Чем и кого можно удивить? Есть деньги, пусть тратят, как хотят. Лишь бы из страны не тащили!

Президент вышел навстречу Муромскому и протянул руку. Дмитрий Борисович непроизвольно посмотрел на дальнее широкое окно: не покраснел ли там снег? А он, действительно, под утренними лучами как-то разноцветно заискрился.

Ецков перехватил взгляд:

- Садись, дурья твоя башка! Выпить то хоть принес?

Ну, совсем Дед на себя не похож. Наверное, со вчерашнего «пикника» в своем кабинете еще отойти не может. И перепутал Муромского со Степашиным. Тот как бы и на дистанции, но под милостивым взглядом.

Но президент сам достал из своего шкафчика «Кристальную», особого разлива. Коньяк он специально держал дома за портьерой. Пусть Валентина думает, что он облагородился до французского напитка. Коньяк стаканами не пройдет. А здесь у него стаканы с подстаканниками.

Сам разлил, открыл салфетку с закуской: колбаса, ветчина, семга. Что хочешь, выбирай.

- Ты пошто за мной гнался ночью, а Дмитрий. Шта я тебе сделал? Ладно, пей. Скажу за что, но позже.

Они выпили. Чуть прикусили, и оба - ветчины.

- Нам что, Борис Афанасьевич, один сон, выходит, приснился?

Муромский как-то сразу забыл обиды. Он видел, что и Самому не до прежних счетов.

- Бывает у людей так, Дима. Очень редко, но бывает. А знашь, к чему такое совпадение?

Борис Афанасьевич снова налил в стаканы. Но предлагать тост не стал.

Он обошел стол, сел рядом с Муромским.

- Почти догнал ты меня. А на мне кровь. Не по прямой вине, но есть. Вот она и мучает… Всю ночь ворочался. Ну, это с одиннадцати часов. Сидел в кресле и под откровения этого телемудозвона Дореко заснул. Вот и начался этот сон. Проснулся в поту, посмотрел на часы, не прошло и пяти минут. А после началась канитель. И курево не помогает, и чарка на ночь. Засну – проснусь. Проснусь и мысли в голову невеселые. А у тебя как?

- Меня совесть не мучит Борис Афанасьевич…

- Ишь ты, чистенький!

- Да нет, грехов немало на мне. А главный тот, что позволил демократии вашей подмять прокуратуру.

- Хочешь поругаться? – Ецков посмотрел на Муромского проницательно. Это в нем было. Он умел читать мысли людей. Он много чего умел… - Не выйдет. У меня сегодня особый день. Я всем все прощаю.

- Я слышал, что когда людям снятся одинаковые сны, - осторожно, словно сапер, вытаскивая взрыватель из мины под собой, сказал Муромский, лицо его посерьезнело, словно он зачитывал обвинительное заключение на особом суде, - значит, души этих людей летали вместе.

Ах ты, ну, и тайну же выдал ты прокурор!

- Пятнадцать минут? В обнимку? Твоя душа и моя? – сначала хохотнул, а затем свел свои губы в недоверчивую улыбку президент. – Нет, друг, здесь, при дневном свете всю жизнь мы летали вместе, а не подозревали. Ты, кстати, как познакомился со своей женой?

Муромский вспыхнул, именно на измене жене его и пытаются сбросить. А какая там измена? Но все-таки взял себя в руки.

И вместо того, чтобы рассказать, как он познакомился с Мариной, он наклонился и что-то шепнул главе государства.

- Правда, что ль? А чего же они тогда с этой пленкой?

- Сейчас бы смогли застукать.

- Не понял? Виагру пьешь? Ха-ха-ха! Ну, сукин сын! Давай, еще по одной! А то вон, слышу, Путин идет! Сынок...

 

Глава восьмая. Газетный репортаж

 

«Будни Самары», независимая газета, 31 декабря 1999 года.

 

«УБИЙСТВО В ПОДВАЛЕ!

ЗАГАДОЧНОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ УБИЙЦЫ И ЕГО ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЯ!»

 

Вчера, по сводкам областного управления внутренних дел, прошла информация о смерти гражданина Казанцева Петра Ивановича, 1940 года рождения, лица без постоянного места жительства. Его труп нашли в подвале дома 66-а по улице Никитинская в 23 часа 33 минуты. Предварительный осмотр тела умершего показал, что он был убит (?) между 20 и 22 часами ударом в грудь осколком разбитой бутылки из - под денатурата.

Наш корреспондент встретился со свидетелем происшествия М. Босякиным, работающим дворником в ЖКУ № 3 Железнодорожного района Самары. Вот диктофонная запись его рассказа, которую мы даем без правки в силу необычайности самого случая:

«Это вот в микрофон говорить? Здорово! А, ну да, по существу. Так вот, в одиннадцать часов вечера прекратил идти снег. Чуть позже я вышел на улицу, чтобы посмотреть, сколько его навалило и стоить ли позвать жену, чтобы убрать его у дома утром? Это же снег(!), может начать падать в любой момент…

Так вот, на обратном пути в квартиру, живу в этом же доме на первом этаже, я обратил внимание на то, что дверь в подъезде, ведущая в подвал, мы не закрываем ее для сантехников, вечно там что-то капает и надо то открывать, то закрывать вентеля, приоткрыта и там горит свет. Я взял лом, который у меня припрятан в простенке, (а что, бандюг сейчас много!) и спустился. Внизу я увидел двух людей. Людьми их называть неприлично. Это известные в нашей округе бомжи Клещ и Барон. Так вот, Клещ лежал на полу, вроде бы спал, в дурацком положении, словно собирался подниматься, перед тем как заснуть, ну и отключился. Я сразу смекнул, а как же, вашу газету читаю от начала до конца, что-то здесь что-то не то. Похоже, добомжился Клещ, каюк ему!

Кто такой Клещ? Голова! Раньше уважаемый человек был! Это же Петр Иванович, лектор. Про Вьетнам читал, когда там американцы напалм сбрасывали. Хороший был лектор, но спился. А че ему сейчас, про памперсы или прокладки читать?

Ну, да, я не отвлекаюсь. А второй назывался Бароном. Вы тоже не знаете его? Ну, как же, Барон он и есть Барон! Борис Афанасьевич! Я его помню, когда он был секретарем обкома партии. Какой партии? Да ты что, милок, тогда была одна партия – партия коммунистов!

Что-то не сложилось у него с Куравьевым… Кто такой? Да тебе, сколько годов, милый? Это ж наш бывший первый секретарь! Ну, которого поперли. У нас завсегда гордые люди жили! Вон в самого Хрущева кидали гнилыми помидорами! Так он нам надолго урезал снабжение, сволочь! Ой, извините. Заговорился. Что говорите? Фамилия Барона? А зачем фамилия, он хорош был со своим именем! Ецков его фамилия! Что, совпадает полностью, с инициалами с фамилией нашего президента? Серьезно? Вот не думал. Ох, блин, надо своей швабре об этом сказать! Так вон, в Америке, сколько там всяких Смитов, Джоржей, Джейков, Биллов! Совпадают тоже! И всем по хрену!

Спал этот Барон. А запах от него, как от параши в камере! Ладно, думаю, пусть пока поспит, сбегаю я за своим соседом, он надо мной живет. Бывший прокурор. Он знает, что и как. Привел. Ах, да, Муромский Дмитрий Борисович. Знаете? Надо же! Он осмотрел труп. А Клещ, точно, трупом был. Разбудил Барона, ты, мол, убил своего кореша дорогого? Тот – в отказку!

Ну, отказываться стал. Что? А речь? Речь у меня еще та, стирать пленку не захочите! Может, и по радио меня передадите? А гонорар большой дают там?

Ну, так вот, говорит мне Муромский: «Ты, Михаил Васильевич, ноги в руки, и беги в кочегарку, она рядом, там телефон, параллельный с домоуправлением, позвони по 02, вызывай милицию! Сошлешься на меня, скажи, что здесь обнаружен труп человека!»

Ну, я и побежал. А вернулся, никого, кроме Клеща, в подвале не оказалось. Выскочил, по свежему снегу следы вели через улицу. Когда приехала милиция, собаку пустили. Побежала в сторону вокзала!

А что, у меня пока все. Так оно и было! Но там же…»

 

Что было «там же»?

 

Здесь и начинается самая загадочная часть всего происшедшего. Мистика просто! Исчезли и бомж Барон, и следователь прокуратуры в отставке Д. Муромский! Собака, как рассказал нам один из оперативной группы, он попросил не называть его фамилии, уткнулась в забор кабельного завода. Точнее, что самое поразительное, она добежала до рельсов подъездных путей и резко остановилась. Ее шерсть встала дыбом и она завыла. Собака обезумела, учуяв что-то неладное, потустороннее, настолько, что она стала бросаться на людей, и ее пришлось пристрелить!

И еще одно, каждый знает у нас скандально известного Генерального прокурора Дмитрия Муромского! Так выходит, что следователь из прокуратуры, тоже оказался его двойником! Вы запомнили его отчество? Тоже Борисович. Наш корреспондент побывал на квартире прокурора и принес в редакцию домашнюю фотографию самарского Муромского. На обороте написано: «Дима и Виолетта. 1961 год, Куйбышев». Женщина на фотографии присутствует, а вместо ее мужа – белое пятно!» Мы подняли архивы газет. В «Волжской коммуне» обнаружили несколько снимков. Один с подписью: «НА СНИМКЕ: Борис Афанасьевич Ецков на открытии станции метрополитена». Но вместо секретаря обкома партии – белое пятно, словно оно выведено каким-то химическим составом. И это белое пятно разрезает ленточку перед входом на станцию Гагаринская.

Ты что-нибудь, понимаешь, дорогой читатель? Мы тоже не можем пока разобраться в этом случае. На его расследование брошены лучшие сотрудники редакции. Читайте завтрашний номер нашей газеты! Мы расскажем подробности об исчезновении бомжа и бывшего прокурора. Никита БУЯНОВ».

 

Но этот номер газеты так и не увидел свет. Один из оттисков не вышедшего номера одно время хранился у выпускающего редакции Степы Хрунова, который дает его читать только очень близким и друзьям. За доллары. Но набрал он их немного, потому что Степа скоропостижно умер. С ним случился сердечный удар. Автор статьи Никита Буянов, фотокорреспондент Маша Капустенкова каким-то странным образом забыли о репортаже с улицы Никитинская. Редактор Вениамин Петрович Лопунов вскоре вышел на пенсию. Да и вообще газета каким-то образом быстро сникла, и вскоре ее купило ОАО «Гермес», которая назвала ее просто «Буднями авторынка», с рекламой автомашин.

Но какими бы ни были силы, пытавшиеся скрыть это небольшое происшествие в большом, но провинциальном городе, слухи о двойниках Президента России и Генерального прокурора еще погуляли, но особой веры в народе им не было.

 

Глава девятая. Бестселлер

 

Однако на «старый» Новый год в Самарском обществе уфологов «НЛО» собралось экстренное заседание. Один из молодых осмотрщиков, работающий в пункте технического осмотра вагонов, напротив которого возникла загадочная электричка, страстный любитель фантастики и детективов, некто Папиросов, сделал доклад. В нем он утверждал, что ночью из окна дежурной комнаты видел огромное темное пятно, расползшееся по забору кабельного завода. Его это заинтересовало. Папиросов хотел выйти из помещения и посмотреть на это мерцающее пятно. Но здесь его внимание привлек мужчина, который бросился в это пятно и исчез. Буквально через небольшой промежуток времени – это было около минуты, а может, меньше, в пятне исчез второй мужчина, который, похоже, бежал за первым. Это было так неожиданно и странно, что осмотрщик остолбенел. А когда пришел в себя, то увидел, что пятно исчезло. Он, осмотрщик, приблизился к забору, то обратил внимание на рельсы «багажной» ветки. В некоторых местах они были с черными вмятинами, словно там стоял очень тяжелый состав, и его колеса были раскалены почти до температуры плавления металла. Но Папиросову стало плохо, и он поспешил уйти с этого места. Однако он вскоре вернулся с рамкой, которую он всегда носил с собой, измеряя энергетику различных помещений. Осмотрщик после смены ходил по квартирам и советовал хозяевам размещать мебель в соответствии с «плохими» и «хорошими» местами. Это была подработка. Обычно, Папиросов сначала заглядывал в почтовые ящики. Подписчицы «Водолея», в котором рассказывалось о всяких потусторонних явлениях, встречали его настороженно, иные долго разглядывали его в «глазки», но, увидев работу рамки, оттаивали и безропотно следовали советам переставить мебель так, чтобы энергетика хозяйки не страдала. А над рельсами у кабельного завода рамка просто взбесилась. Она завертелась волчком! Папиросов, искусно владевший этим несложным прибором, регулируя вращение едва заметными наклонами и кручением нити, обомлел. Это была настоящая аномалия! Но здесь снова на него напал приступ тошноты, виски стянуло невидимым обручем, и он понял, что оставаться здесь долго опасно.

Это было в ночь на 31 декабря. Ранним утром сюда приехала милиция. И Папиросов, еще не сдав смену, видел в окна дежурки, как взбесилась овчарка проводника из милиции, и стала кидаться на своего хозяина. Ее тут же пристрелили.

Выслушав сообщение осмотрщика, председатель общества Федор Шмыгунов пришел в необыкновенное возбуждение. Оно было настолько заразительным, что в тот же вечер самарские уфологи составили описание происшедшего со слов Папиросова и отправили информацию в Москву, во Всероссийское общество уфологов. А после выпили шампанского. Сначала шампанского.

В Москве этим случаем заинтересовались и попросили по интернету своих американских коллег помочь определить классификацию события. Ведь это был тот период, когда многие российские специалисты чувствовали себя не совсем уверенно, а уж тем более во время сенсационных открытий, и обязательно (это считалось признаком хорошего вкуса) советовались по поводу и без повода со своими заокеанскими друзьями.

Боб Смит и Эль за Мичиган, сопредседатели правления американского общества уфологов, сдвинутые по фазе от встречи в 1949 году, в пустыне штата Невада, с инопланетянами, так же пришли в неописуемое возбуждение. Они позвонили, было, в журнал «Энтерпрайз», но там их не поняли, посчитав их сообщение неудачной предновогодней шуткой. Сожители-сопредседатели с полувековым стажем в общей постели переглянулись и сели писать фантастический рассказ о блуждающем электропоезде в Германии. Их книга стала бестселлером предпоследнего года уходящего века.

 

Самара, 2001-2009 г. г.