1987 год.

Совершенно неожиданно мой папа получает назначение в Легницу, небольшой польский город, где располагается штаб Северной Группы Войск.

Начинаются сборы. Сестра непременно хочет взять с собой склад игрушек. Я считаю, что Даррелл, Лем, Гашек, Чапек и прочая компания просто обязаны отправиться в путешествие вместе со мной. Мама отстаивает Агату Кристи, Дрюона, Золя (ну как без Золя?)….Но папа суров. Он не хочет брать ничего лишнего.

- Не сходите с ума, девочки! – кричит он нам из глубины кладовой.

- А чем я буду заниматься в твоей Польше? – отвечает мама папе из кухни.

- Да я завалю тебя книгами! – надрывается папа, сражаясь в маленькой кладовой с обрушившимися на него коробками, которые он минут пятнадцать пытался впихнуть на верхнюю полку. – Тонны книг… Море!

Толкая перед собой гремящую коробку, папа появляется на кухне. Он спокойно опрокидывает её содержимое на пол, и начинает в нём рыться. Мы замечаем, что это его рыбацкая коробка. Лески, катушки, грузила, ещё черт знает что… Папа ковыряется, бормоча:

- Там есть наше телевидение… Первый канал – точно, ещё какой-то… Польский язык очень простой. Можно смотреть их фильмы… А книг там мы прикупим….не зря Протасовы дочке столько посылок с книгами передавали…. Говорят, там озёра есть… Порыбачить можно…

Я тихонько выхожу. Нет, друзей не предают. Завернув Лема и Даррелла в свитер, я отправляю это сокровище на самое дно большого деревянного ящика, в который папа приказал сложить самые необходимые вещи. Поднимаю голову… Что я вижу! Чехословацкий атлас пород собак весом в два килограмма! Лежит себе на шкафу, только краешек свесился (поджидает чью-то голову?). Не-ет, без атласа не обойтись. Спешно формирую следующий свёрток, прячу на дно.

Спустя двадцать минут мама свирепо замахивается на меня атласом, выуженным из ящика вместе с моими вещами….

Мы познакомились с семьёй, которая будет жить в нашей квартире. Очень милые люди. Двойняшки, Жанна и Оксана, займут мою комнатку. Славные девушки, мои ровесницы, любительницы цветов и всего живого, они умиляются при виде наших кошки и собаки.

Эти люди ждут - недождутся, когда мы наконец уедем, потому что снимать квартиру очень дорого. А мы – не шкуродёры, мы – семья советского офицера.

Мама слёзно молит будущую хозяйку присмотреть за дорогой её сердцу коллекцией цветов. Будь мамина воля, цветы укатили бы с нами. Но для них понадобился бы целый вагон. Мама смотрит на древний алоэ, увезённый много лет назад из бабушкиного дома. Он уже тогда был долгожителем. А вот колючий барбарис, тоже всеобщий любимец. Мама гладит ворсистые листья фиалок, сдувает пылинки с китайских роз, прощается с цикламенами, нежно смотрит на традесканции, машет рукой восковнику…. Знала бы она, что эта милая женщина со своими дылдами дочками угробит цветы в кратчайший срок, просто перестав их поливать. Через год нас встретят пустые горшки. И лишь старый алоэ, да несколько покрытых пылью жалких кактусов будут упорно цепляться за свою жизнь.

И вот мы собрались. С собой берём только самое важное, например, собаку и кошку. Это удивительные животные, о которых можно рассказывать очень долго. Например, кобелёк Дик, обладает редким для собак даром. Дик ругается матом. У него всегда есть в запасе одно словечко. Если он вспрыгнет ночью к вам на кровать, и уляжется у вас в ногах, а вы захотите лечь поудобнее, и приметесь ворочаться во все стороны, Дик обязательно вцепится вам в лодыжку. Зубки его, конечно, слабоваты, Дик всего лишь маленькая собачка, помесь шпица и лисьего пинчера. Но злости у него – хоть отбавляй! Он не даст вам покоя. Каждое ваше движение будет сопровождаться кровожадным рычанием, и яростными бросками на ваши конечности. Вам ничего не останется, кроме как изящным пинком сбросить его с вашей законной кровати. И тогда он, такой маленький и униженный, сгорбится, наберёт побольше воздуха, и смачно выдохнет вам, показывая белые зубки: «У-у-у, бляу, бляу, бляу…». И уйдёт, повторяя это оскорбление на все собачьи лады.

Что касается кошки, то зовут её Катька. В своё время мама отвергла многие звучные имена, предложенные мной: Жмуня, Леомеля, Квазиморда, Биссектриса, Пузуни, были ещё Котлетта, Сметанция, Колбасина, Пожранция, Крыська, …. Ничего не оставалось, как назвать её Катькой. Когда Катька подросла, оказалось, что она – сексуальная маньячка. В положенное время она вдруг приобретала отвратительную привычку становиться в непристойную позу, и оглашать квартиру душераздирающими криками, повествующими о её, Катьки, развратных желаниях. Она делала это часами. Мама лежала с головной болью, положив на лоб холодное полотенце, и медитировала на тему, как она любит животных… ну, если и не очень любит, то во всяком случае, у неё не поднимется рука прибить эту заразу… Самое неприятное было в том, что сексуальным объектом Катька выбрала почему-то меня, а не моего папу, хотя бы из уважения к его противоположному полу. Стоило мне зайти в комнату, где упражнялась наша кошечка, как она кидалась ко мне с расширенными глазами, терлась, месила лапами ковёр, приседала, и испускала партию мощнейших горловых звуков. Потом она ложилась чуть поодаль, но стоило мне пошевелиться или повернуть голову в её сторону, как она вскакивала, и повторяла свои заигрывания. Мама теряла терпение, и выгоняла меня. Удалялась я обычно с бурчанием – дескать, завели лесбийскую кошку, теперь дочери нет места в доме. Потом мы стали приносить котов. Это были коты-красавцы, пушистые, нежные, с томным взглядом огромных глаз. Но Катька их отвергала. Она любила только меня. Я делала ей массаж спинки, и она истерично мурлыкала у меня на коленях, оставляя зацепки на дефицитных колготках. В один особо ужасный вечер дом огласился совершенно невменяемыми воплями. Кошка лезла под диваны, кресла, орала и драла когтями мебель….Страдающая мигренью мама со стонами ходила по дому. Наконец она не выдержала:

- Кота! Любого, быстро… Или я сделаю кому-то харакири….

Я вышла на улицу. Было темно. На скамеечке сидел Рыжик, уличный кот, совершенно беспринципное, блудливое создание, бросающееся на всё, что движется, с целью оставить после себя как можно больше потомства – таких же развратных, драных, лысых рыжиков, орущих и лезущих в поисках приключений на соседские балконы. Я молча подошла и взяла его на руки. Рыжик доверчиво заурчал.

Дома я поставила свою добычу на пол. Почуяв меня, Катька прибежала из гостиной, и удивлённо уставилась на этого приблуду. У Рыжика загорелись глаза. Он совершил великий прыжок, прыжок самца, не знающего отказов, и мигом очутился на Катьке. Всё случилось очень быстро, так быстро, что мы не успели разойтись по комнатам, чтобы не видеть таинства продолжения рода. Вот что значит опыт и постоянная тренировка! Все эти холеные коты часами обхаживали нашу Катьку, не знали, с какой стороны подступиться, а тут раз – и готово. Конечно же, мы до отвала накормили хорошо потрудившегося Рыжика, и он ушел с чувством выполненного долга, а удовлетворённая Катька наконец дала нам выспаться….

И вот мы сидим и думаем, как это чудо транспортировать. Начали с большой корзины. Когда мы засунули туда это вырывающееся создание, она решила, что её посадили в тюрьму, очевидно на пожизненное, и принялась так громко оплакивать свою судьбу, что мы поняли – не провезём её и километра, как нас высадят с поезда. Тогда в ход пошёл маленький, аккуратный ошейник. Едва ощутив его хватку на своей нежной шее, Катька стала отплясывать дикий танец с прыжками, пытаясь высвободиться. Потом она решила, что мы заменили пожизненное заключение на повешение, и застыла в деревянной позе, с широко раскрытыми безумными глазами, ожидая окончания этой драмы. В таком состоянии её можно было не столько вести, сколько волочить за собой на поводке, что вызвало бы возмущение любителей животных. Благо, у нас были ещё сутки, и трудолюбивая мама взялась за спицы. Она быстро связала Катьке крепкую жилеточку, к которой и прикрепила поводок. Потом маме захотелось ещё и украсить наряд, и к спинке она пришила половину яркой, оранжевой юбочки, связанной крючком. Наряд получился очень красивым, и, главное, Катьке пришелся по вкусу, во всяком случае, она прекратила свои выпендривания, только время от времени заигрывала со своей длинной юбкой.

И вот мы на вокзале. Мама судорожно прижимает рукой сумочку с документами, Дик путается своим длинным поводком в ногах спешащих пассажиров, Катька нежно вцепилась мне в плечо своими когтистыми лапками, сестра поглядывает на сомнительные, липкие лакомства, разносимые подозрительными личностями по перрону. Поезд на Ковель грязный, от него пахнет так, будто он уже давно разлагается.

- Мама, смотри, у них обезьянка! – кричит мальчонка, показывая пальцем на нашу Катьку.

Улыбаясь, говорю малышу, что это кошка, и даю погладить. Он гладит, бурча: «Ну какая же она тебе кошка? Обезьянка это. Сам по тивилизору видел…»

Мы занимаем купе. Нам удалось вырвать у кассирши только два билета, зато оба – нижние полки. Мама бурчит, что ни за что не поменяется, и никто не заставит её лезть наверх. Я потихоньку даю пинка сестре, с которой мне предстоит спать на одной полке. Она показывает мне маленький кулачок, и обещает во сне хорошенько двинуть ногой.

Входит мужчина, пожилой военный. Ну всё, придётся вести себя прилично, не лазить наверх, и следить за задирающимися частями одежды. Мама успокаивается – мужчина вполне удовлетворён своим спальным местом, и ни на что не претендует; напротив, он так скромно прижался к двери, что мама начинает чуть не насильно сажать его к окну. У Дика, однако, иное мнение. Он заводит своё: « У-у-у, бляу….», скаля зубы и гипнотизируя туфлю военного.

В это время появляется молодая женщина с грудным ребёнком. Она виновато пробирается боком меж наших чемоданов. Следом за ней входит молоденький военный, очевидно, её муж. Дик зло смотрит на эту компанию, нахально облизываясь и матюгаясь. Они тоже глядят на него, потом переводят взгляд на нас, Катьку в юбке, военного, и женщина с ужасом шепчет:

- Боже мой… А мы думали поменяться….

Оказывается, у них только одно место на троих, и им казалось, что каким-то чудом удача подсунет им ещё одно. Вместо этого удача подсунула нас.

 

Так мы и разместились: двое мужчин, две женщины, две девицы, один младенец, кошка и собака в стандартном купе. И конечно же, маме пришлось поменяться, не лезть же с младенцем на верхнюю полку.

Но на полку полезла я. А маме пришлось спать с Ленкой. Я веселилась, и украдкой показывала ей язык, даром что уже совсем большая, даже очень большая девочка, ростом выше своей мамы. Ленка тут же полезла ко мне, и произошла небольшая потасовка, приведшая в изумление компанию внизу. Наконец я решила, что для такой девушки, как я, будет ниже достоинства возиться со всякой мелюзгой, и принялась спускаться быстрым и изящным способом, предполагающим мгновенное опускание молодого тела в проход между купе. Как назло, сестра своими ногами защемила мой халат, и я предстала перед очи компании только нижней своей половиной, ровно по пояс, возясь с полой халата. Это окончательно добило пожилого военного. Он стал красный, как рак, и потом всю дорогу краснел, встречаясь со мной взглядом. Вот что значит люди старой закалки! Зато молодой просто закрыл глаза, и на мои извинения прошептал: «Ну, что вы, все в порядке…» Он так и не открывал их до вечера.

Зато младенец смотрел в потолок, и улыбался. Это был очень славный мальчик. Благодаря его младенческим воплям наш Дик заткнулся, и исчез под нижней полкой. Пару раз дитю меняли пелёнки, после чего я решила, что у меня никогда не будет детей.

А в целом это была очень интересная дорога. Я лежала, смотрела в окно, на пробегавшие мимо лески, поля, домики и хатки, на коров и гусей, мелькавших то тут, то там, и думала, как же мне повезло. Вот, буду я жить в другой стране… И я представляла себе эту страну Польшу. Для меня она была полна старинных замков, необыкновенных польских красавиц с белокурыми головками и нежными голосками…. И мужественных поляков, красивых и добрых, как Збышко из «Крестоносцев». Словом, это была страна Генрика Сенкевича, и я со скоростью 60 километров в час неслась к ней, раскрыв объятия.

Ковель оказался примерно таким же, как ковельский поезд – грязным и вонючим. Обшарпанный вокзал и пыльные окрестности, которые нам пришлось обозревать многие часы в ожидании электрички на Брест, не произвели на нас впечатления. Магазины были пусты, всюду пахло дешёвым вином и прокисшим пивом. Солнце палило нещадно, словно желая выжечь и без того сухую, потрескавшуюся землю. Наша живность явно поутихла, оба лежали смирно, прижавшись друг к другу, со смертельной тоской во взгляде.

Зато Брест был совсем другим. Вокзал чистый, опрятный, несмотря на огромное количество пассажиров. Всюду – военные, военные в синей форме и зелёной, с красными погонами, чёрными, синими, солдаты и полковники, патрули и отряды…. Мама оставила нас в боковом проходе вместе с вещами, и ушла на разведку. Мимо нас проносился беспрестанный поток пассажиров, и большинство из них пялилось на Катьку. Яркая оранжевая юбка так и притягивала взгляды. Время от времени слышалось: «Смотрите, обезьяна!», «Ой, обезьянку везут!» , «Какая рожа у обезьяны забавная!». Сперва я, как честная девушка, кричала им вслед: «Это кошка!», но потом махнула рукой. Хотят видеть обезьяну – пусть видят.

Мама очень боялась таможни. Будучи не только честной, но и абсолютно чуждой всякой коммерции женщиной, она тем не менее была уверена, что все таможенники только на неё и смотрят, и хотят отобрать старенькую чесночницу ( в то время это был очень популярный в Польше товар, который наши женщины ввозили маленькими партиями). Мама старательно переписала в декларацию находившееся при нас золото, втайне опасаясь, что пара колечек и цепочек – это слишком много, и её непременно заподозрят в контрабанде. Уже когда подходила наша очередь, мама вдруг отчаянно зашептала:

- А где твой серебряный браслет?

Я объяснила, что цветочек, который соединял кольца, отломился прямо на вокзале, пока она ходила в туалет, и я разложила кольца по чемодану. В доказательство я достала из кармана и протянула ей серебряную розочку. Мама побагровела. Ну все, сейчас из чемоданов начнут извлекать серебро… Глядя на маму, на ее нервные взгляды и красное лицо, я опасалась, что так и будет, потому что таможенники не могут не заметить такого нервного контрабандиста.

Но таможенник не стал возиться с чемоданами и кольцами, про которые я как честная девушка пыталась ему рассказать. Его внимание привлекла наша кошка. Он долго и пристально изучал её, и я ждала, что сейчас он скажет: «Как же так?! По документам у вас – кошка, а тут – обезьяна!». Я даже заготовила ему ответ: «Однако за время пути эволюция могла произойти…», но он промолчал, и отпустил нас восвояси.

И вот мы в поезде, в двухместном купе, с почти своим туалетом и умывальником. На ночь для сестры поставим третью полку, а пока можно закрыться, раздеться до трусов и лифчиков, и хоть немного расслабиться . Радио играет что-то весёлое, мама режет сочные помидры, Дик вылизывает миску, а я пытаюсь в условиях не очень щедрой подачи воды совершить омовение тела, и поверьте, это лучше, чем ничего.

Мы уже едем по польской земле, стоим в коридоре, смотрим в окно, и жадно поглощаем подробности. Вот поля, разбитые на малюсенькие лоскуточки, и у каждого лоскуточка – по малюсенькому домику, ну прямо собачьей будке.

- У них что, каждый огород собака охраняет? Ну и много воришек у них! – говорит моя сестра.

Раздаётся смешок.

- Это у них дачные домики такие, - поясняет военный, стоящий рядом. – Тоже ничего, природа, свежий воздух…. Много ли человеку надо?

Почему-то я думала, что Польша – сплошь дремучие леса. Ничего подобного. В основном – поля, поля. Редко промелькнёт хилая посадка. И возникает то странное, необъяснимое чувство, ощущение, что это не наша земля.

Ночью у нас остановка в Варшаве. Я гляжу во все глаза. Но ничего интересного не замечаю. Кругом – военные, наши и польские. Через несколько путей стоит польский поезд. Я вижу, что двери в купе стеклянные, и закрываются синими шторами. Это необыкнеовенное купе завладевает моим воображением, мне безумно хочется попасть туда, увидеть, как мягкий синий цвет падает на моё одеяло…. Уже потом я узнала, что польская железная дорога хуже нашей, купе стоит очень дорого, в основном ездят 1м и 2м классом, это купе по 6-8 мест, причем билеты продаются на посадку и расстояние, а не на место. Обидно, если берешь в 1й класс, и приходится стоять.

Мы приезжаем в Легницу рано утром. Сыро. Стоит плотный туман, и ничего толком не видно. Нас встречает заметно похудевший папа. Глаза его светятся от радости. Ещё бы, мы не виделись пару месяцев! Дик с визгом прыгает возле него, папа наклоняется, и Дик целует его в щеку.

Мы погружаемся в уазик, и быстро несёмся по сонным улицам. Мне нравится этот город в тумане. Нравятся его тротуарные плиточки, старые фонари, мелькающие удивительно красивые храмы (костёлы). Их почти не видно, но какие-то детали, неожиданно выступающие из тумана, поражают воображение. Очень приятно, что здесь такая прохлада.

Наконец подъезжаем к какой-то закрытой территории. Вижу бетонный забор с колючей проволокой, и КПП. Нам открывают ворота, и мы въезжаем на территорию. Оказывается, здесь очень мило. Я вижу два ряда двухэтажных коттеджей, вокруг каждого – небольшой сад. Наш дом оказывается самым первым, сразу за гаражом. Он выглядит достойно. Папа поясняет, что мы будем жить на первом этаже. Пока мы подходим к нему, я замечаю эркер, стеклянную веранду, скамейки в саду, прекрасные оранжевые настурции, розы, ещё какие-то яркие цветы, похожие на бегонии…. Всё аккуратно, ухоженно. Дальше идут крыжовник, смородина, у стены гаража замечаю листья клубники… и деревья, красивые деревья с плотной зелёной листвой. Вот – яблоня, по её стволу стекает густой клей. Дальше – вишня, ещё одна яблонька помоложе, боярышник, лещина… Боже, здесь есть где разгуляться! Папа зовёт меня в дом, и я бегу. Вдруг прямо под ногами замечаю белые грибы. Да это же шампиньоны!

Папа устроил нам королевский завтрак. Икра красная и черная, салями, московская колбаса с сухой белой плесенью , пятнистый сыр, апельсины, пепси-кола, которую мы дуем со страстью советских детей, целая гора бананов, конфеты, варенье из крыжовника для меня (мечта детства) – всё это живописно расположено на столе. Но мы с сестрой не хотим есть. Мы осматриваем дом: три больших комнаты, наша – с эркером. В каждой комнате по большой, до потолка, печи, выложенной фаянсовой плиткой. На подоконниках – о чудо! – цветы, много. Слышно, как за перегородкой соседи поднимаются по лестнице к себе наверх. Дик прислушивается, ворчит, но скоро привыкает.

Территория, на которой мы живём, называется «малый квадрат». Здесь живет командование воздушной армии. Я люблю гулять по квадрату, рассматривать сады. У каждого – на свой лад. Есть заброшенные, с зарослями сорняков, в которых, тем не менее, я вижу свою прелесть. В таких садах больше птиц и бабочек. Есть очень аккуратные, вылизанные, с подстриженной травой, без единого лишнего кустика. Такие мне не очень нравятся, предпочитаю, когда есть небольшие вкрапления элементов хаоса.

Весной наш сад – самый красивый. Только на нашем участке в изобилии растут подснежники и перелески, есть несколько гиацинтов, и очень красивые, крупные ярко-фиолетовые цветы, названия которых я не знаю. Мы делаем знакомым букетики, будучи не в силах отказать, рвём тоненькие стебельки, но наш сад не беднеет.

Летом у нас довольно много клубники, и даже растёт меленькая, пахучая земляника. Потом настаёт очередь крыжовника, за которым я ухаживаю самолично (мы с ним выдержали наступление гусениц). Крыжовник одаривает нас своими сладкими ягодами, мохнатенькими зелёными, и огромными, гладкими, светлого фиолетового цвета.

Город Легница – небольшой. Вместе с военными и их семьями, которых едва ли не больше половины от числа жителей, здесь живёт тысяч сто человек. До 1945 года это была немецкая территория. Наши школы, многие военные учреждения, даже дом, в котором мы живём – всё построено немцами. Стены в таких домах толстенные, не меньше шестидесяти, а то и восемьдесят сантиметров. А польские костёлы, которых в городе не меньше двадцати, удивительной красоты, и очень древние. Некоторые - двенадцатый, тринадцатый век. Самый знаменитый – имени Святых Петра и Павла, построен, кажется, в начале одиннадцатого века. В нём идут службы. Мы тихонько, как можно более деликатно заглядываем туда. А там – красотища… И органная музыка. Я не могу оторваться от этих поистине божественных звуков. Они настолько завораживают меня, что я начинаю жалеть, что подобного нет в православных церквях….

В городе нет никаких трамваев и троллейбусов, только автобусы. Но всё расположено так компактно, а пройтись по городу всегда приятно, так что автобусами мы пользуемся крайне редко.

Здесь очень воспитанные водители. Стоит подойти к краю тротуара, как тебя обязательно с улыбкой пропустят, и неважно, нарисована «зебра», или нет.

Поляки очень религиозны. Самые большие праздники – церковные. Отдых может длиться целую неделю, и ни один, даже самый завалящий магазинчик работать не будет, так что хлебом и необходимым они запасаются впрок. А нас выручает наша раздатка, которая работает в любые праздники. Раздатка – это такое место, вроде магазина, где военнослужащие получают продовольствие по карточкам. Карточки эти покупаются заранее, и в каждой клеточке указано точное количество того или иного продукта. Это очень экономит военным деньги. У нас тоже есть такие карточки, серые, с цветными печатями. Мы с мамой ходим получать по ним картошку, мясо, крупы, масло, сахар и прочее. Хлеб нам пекут солдатики. Он бывает двух видов: чёрный и белый. У солдатиков хлеб всё время пригорает, и папа отчаянно ругается. Ну а я обожаю горелую корку.

Мы покупаем хлеб и у поляков. Это очень своеобразный хлеб, кислый, с тмином и другими пряностями. Мне он нравится, но только с маслом. Есть его, к примеру, с борщом я не могу, он портит мне привычный вкус борща. Тут выручает пресный солдатский. У каждого, как говорится, свой вкусовой дефект. Польскую кислую горчицу я тоже терпеть не могу. Мне нравится русская, крепкая и сладковатая. Та же история и с молоком. У поляков оно хорошее, жирное, и сливки у них вроде бы неплохие… Но я тоскую по тому молоку, к которому привыкла в родном городе. Коровы здесь, что ли, другие….

Зато у поляков отличное мороженое. В любом крохотном магазинчике стоит свой аппарат, и хозяева стараются на все лады. Каждый хочет, чтобы у него вышло вкуснее. Я уже выбрала фаворитов на свой вкус. Одна будочка у школы, вторая – у пятого магазина, ещё парочка в городе. А ещё поляки любят придумывать разные лакомства. Например, взбитые сливки в хрустящем стаканчике. Или гофри – это вафли такие. Пекутся у вас на глазах, и потом вам их мажут джемом, или взбитыми сливками, или посыпают сахарной пудрой – по вашему желанию. Есть ещё ромовые бабы, пирожные, и много чего такого, что в принципе отличается от подобного на родине тем, что поляки стараются сделать вкуснее, а не удешевить конечный продукт. Зато польские так называемые шоколадные конфеты – гадость. Лучше брать советские или уж «совсем заграничные», вроде швейцарских. А вот всяких «лизак» тут – валом. И мы, взрослые девятиклассницы, тоже не откажем себе после школы в хорошей круглой «лизаке».

В Легнице очень много мелких частных магазинчиков. Здесь можно присмотреть оригинальную блузку с галстучком, там – замысловатую юбку, и, наконец, где-то тебя ждёт обалденное, отлично обтягивающее девичью фигурку, с заклёпками и прочими прибамбасами джинсовое платье. Вот я вижу необыкновенной красоты красные туфли. Они завладели моим умом. Я всё кружу у магазинчика, и думаю, почему моя мама не понимает намёков. Вечером папа бурчит: «Дурак красному рад…». Дорогие мои, я согласна быть дурой. Только дайте мне немного злотых, пусть я буду дура в красных туфельках. Так мне будет немного приятнее…

Мы идём в большой магазин, «Мегасам». Он огромен, как нынешние супермаркеты. Там есть царство серебра. Колечки, цепочки, серёжки – это мелочь; меня привлекают отделы, где притаились изящные браслеты, оригинальные и сложные украшения на шею, настоящие диадемы с камушками, и разные подарочные безделушки, которые так приятно держать в руках, а потом не знаешь, где найти им место. Все эти творения рук человеческих просто завораживают. Не то чтобы я любила носить серебро, надевать на каждый палец по два кольца, как делают подружки… Нет, я редко когда обременю своё ушко серёжкой, а шейку – цепочкой. Мешают моему телу эти инородные предметы. Но смотреть на них, придумывать к какой-то безделушке историю, иногда мысленно менять их дизайн – это моя страсть.

Не забуду, как мы шли на вещевой рынок в первый раз. Ходим по райончику, ищем, тишина… Поляки говорят – рынок за этим забором. А мы не верим. Тихо очень…. Когда наконец нашли вход, совсем скромный , кокой-то потайной, оказалось, что рынок большой, огороженный высоким забором. Но все говорят почему-то шепотом. Потому и стоит непривычная тишина.

А продают здесь что угодно. Передвигаться приходится в плотной толпе поляков и русских. И каждый шепотом пытается всучить тебе свой товар – старинные серебряные часы, трубки, или золото, или шкатулочки, или машинку швейную. Слева располагаются меховые ряды, там можно увидеть шикарную шубу из чернобурки, или полушубок из выкрашенного в голубой цвет песца. Вот свисает целая гора песцов с лапками и мордочками. А здесь – драная рыжая лиса по сумасшедшей цене…

В Легнице есть большой парк с озерцом. Летом здесь можно позагорать. Однако… Однако есть небольшая проблема. Парк оккупировали эксгибиционисты. Эти позорные дядечки прячутся чуть не за каждым деревом, и время от времени выскакивают, распахивая перед тобой свои отвратительные прелести. Мои нервы этого не выдерживают. Папа покупает мне газовый баллончик, но эксгибиционистов меньше не становится. Может, эти люди размножаются делением? Прощай, зелёный парк, враг победил, и я покидаю твою территорию….

Наши поликлиники, Дом офицеров, школы расположены прямо в городе, безо всяких заборов. Многие одноклассники живут в общих с поляками домах. Семья моей лучшей подруги Тани, весёлой веснушчатой девушки, – единственная русская семья в подъезде. Я встречаюсь с её польскими соседями во дворе, в подъезде, всех знаю в лицо, некоторых по именам. Отношение к нам, русским, в целом доброжелательное. Правда, какая-нибудь хиленькая полячка нет-нет да и шепнёт тебе в спину обидное ругательство. Неприятно. Я ведь не просилась а вашу Польшу, нас сюда, извините, послали…

А поляки здесь действительно какие-то хилые. И мужчины, и женщины низкорослые и худосочные, с остренькими носиками, маленькими глазками. И не мудрено. Место это находится в болотистой низине, и мне объясняли, что с земли поднимаются некие вредные испарения, немцы своих посылали сюда в ссылку, а год службы шёл за три. Кроме того, здесь находится медеплавильный завод. Очень часто утром и вечером, открыв форточку, вместо свежего воздуха мы впускали отвратительный химический запах. «Купрум» - понимающе кивали головами, и закрывали форточку.

Забавно, но во многих домах печное отопление, работают трубочисты, и при ветреной погоде вам на лицо запросто может сесть кусочек сажи.

Зима здесь очень тёплая. Снег падает, и тут же тает. Сильных морозов не бывает. В основном сыро, туманно. Туманы бывают очень густые. Помню, как однажды пробирались к школе в таком плотном молочном тумане. Видимость была – полтора-два метра. Идти приходилось буквально наощупь! Мы с папой за ручку перешли через дорогу, а потом шли по стене до перекрёстка. Было забавно, как ниоткуда появляется такой же идущий по стене пешеход.

Здесь великолепные леса, хотя с поезда мы их почему-то не видели. Всё же они, оказывается, ждали нас. Папа, заядлый грибник-любитель, каждое воскресенье ездил с сослуживцами по грибы. Мы сопровождали его через раз.

Леса - густые, красивейшие, очень богатые грибами. Грибы разные – и белые, и белые польские, и подберезовики, и лисички, рыжики, опята, грузди…. Да какие угодно!!! В лесах много папоротника, тут и там попадается физалис, тёрн, боярышник. Однажды, бродя по широкой полосе полигона, чего делать не рекомендовалось, я наткнулась на густейшие заросли отборной ежевики. Там впервые я увидела и попробовала, то это за ягода. Это не те хилые городские кусточки с маленькими, кислыми ягодками. Это крупная, чёрная, прямо-таки жирная лесная ежевика, сладкая и сочная. На мои радостные взвизгивания сбежалась женская половина нашего отряда грибников, и мы забыли про грибы. Губы у всех почернели, а вёдра и корзинки начали быстро наполняться. Правда, один грозный генерал, которого я маленько побаивалась, накричал на нас, и гарантировал всем скорый подрыв на неразорвавшемся снаряде, но мы победили его количеством негодующих выкриков, и генерал позорно бежал с поля боя, предоставив нам нашу добычу.

Грибов всегда привозилось великое множество. Чего только с ними не делалось! И мариновал их папа, и солил, и мочил, и сушил….В мамином фартуке, с одной из многочисленных грибных книжек в руке, он походил на алхимика, тяжким трудом добывающего философский камень. Что касается меня, то я предпочитала жареные с луком, сметаной или чем там ещё порадует мама. А она вовсю изощрялась, придумывая новые соусы. Моё же дело было – чистить, чистить, чистить, чтоб их…..

Моя подруга Таня, та, которая живёт в доме с поляками, встречается с Войтеком. Этому Войтеку уже семнадцать, и он неплохо говорит по-русски.

На день рождения Тани приглашены шесть наших девушек, и четыре польских парня, не считая Войтека. Польские парни – очень весёлые, раскованные, любят танцевать, и весь вечер неутомимо придумывают какие-то игры, забавы, приколы, некоторые уж слишком «взрослые». Мы шокированы, и в то же время наши одноклассники теперь кажутся такими неуклюжими, незрелыми, скучными…

Его зовут Марек . Он совсем не говорит по-русски, а я – по–польски. Но нам как-то удаётся общаться. Иногда он встречает меня после школы, в другой раз долго ждёт под воротами «малого квадрата»…. Нам очень хорошо вместе.

Мы идём по заброшенному парку. Пасмурно. Май холодный, и я зябну. Марек обнимает меня. Мне очень грустно. Скоро экзамены, а потом я уеду. Навсегда.

Марек расстилает свою куртку, и мы садимся на траву. Марек прижимает меня крепче, что-то шепчет, и его длинные волосы щекочут мой нос. Губы Марека настойчивые и мягкие, и вскоре у меня безумно кружится голова. Я откидываюсь назад, и Марек жадно целует мне шею. Его движения становятся хищными, я же совсем, совсем не хочу прервать эти ласки, напротив, мои губы и руки против моей воли позволяют себе такие вещи….Всё, я больше не могу, пусти меня….

Я чувствую себя отвратительно. Мы прощаемся у ворот, и солдатик, мимо которого я прохожу, смотрит на меня весьма неодобрительно. А мне очень плохо. Очень.

Дома мама ведёт себя странно. Она набрасывается на меня с криком: «От тебя пахнет мужчиной!». Неужели от меня пахнет Мареком? Я не могу этого выдержать, грублю ей, и со слезами бросаюсь на кровать своей комнаты.

Скоро я уеду. Навсегда. Моим родителям не нужен никакой Марек. И там, в моём родном городе,из "Иностранной литературы", любимого журнала мамы, я узнаю, что фразу "От тебя пахнет мужчиной " мама взяла из повести Маргерит Дюрас "Любовник"....

У Тани трагедия. Войтек её бросил. Таня плачет, её задорные веснушки как-то потускнели.

- Помнишь «Старуху Изергиль»? – спрашивает меня Таня. – Да, права старуха Изергиль…. Поляки – лживый народ….

- Не все… - шепчу я, обнимая Таню, и мы плачем вместе.

Мы с Таней и моей сестрой идём собирать клубнику. Благо, наш «квадрат» располагается на окраине. Идти недолго, может, полчаса.

За городом – здорово. Начинаются поля. Облака висят низко-низко, далеко на горизонте виден небольшой лесок. Наше поле совсем рядом. Здесь много народу. При входе несколько поляков раздают лукошки, и всяк собирает себе клубнику сам. Сколько наберёшь – всё твое. Одно полное лукошко клубники стоит сколько-то злотых, очень дёшево, почти копейки. Разрешается купить и само лукошко, а можно пересыпать в ведро, и собирать дальше. Работа идёт быстро, нам нравится такой ручной труд, это даже развлечение в своём роде. Входим в азарт, и только мысль о том, что всё это придётся нести обратно, несколько охлаждает пыл.

Уже все одноклассники выехали в Союз. Марек тоже уехал в Варшаву, ему надо поступать в институт. А мои родители тянут, не могут расстаться с чадом. Вдруг неожиданно папа сообщает, что завтра вылетаем самолётом. Мама плачет, я же совсем не довольна, потому что самолеты терпеть не могу. Решено, что летим втроём – папа, я и сестра.

Прощай, мой крыжовник. Я знаю, ты любишь меня, никто больше не снимал бы с тебя твоих гусениц пинцетом, и не топил бы в банке с водой, у любого опустились бы руки при виде этого стада…. Прощайте, огненные настурции, любимые, весёлые цветы, где ещё я увижу такие милые головки…. Прощай, боярышник, и ты, старая скамейка, кто ещё ляжет на вас с книгой в руке… Прощай дом, такой уютный дом, и ты, белая красавица-сирень под моим окном. Я больше никогда не увижу вас.

Да, я приеду ещё, и ещё, но всё здесь изменится, и дом преобразится, и многие деревья и кустарники будут спилены, вырваны, появятся геометрически правильные клумбы, и не будет военных, и многие здания придут в упадок, и это будет уже совсем другая Легница….

Самолёт небольшой, на десять-двенадцать мест. Папа говорит, что в таких летают генералы. Мне от этого не легче. Я спрашиваю, хорошо ли лётчики проверили состояние двигателя. Папа ехидно хихикает, и говорит, что плохо.

Я раздаю всем конфеты на случай, если кого будет тошнить. Это я себе так решила, что именно такие, лимонные, помогают. Люди, все знакомые, улыбаются, но конфеты берут. Когда самолёт взлетает, я испытываю привычное состояние паники. Потом – ничего, немного расслабляюсь. Гляжу на небо, которое становится ярче, на близкие облака. Красиво…. Главное – не смотреть вниз. Сам полёт будет длиться три часа. Глубоко вздыхаю, и смиряюсь.

Наконец сообщают, что мы подлетаем к Киеву. Выхожу из оцепенения, и смотрю в круглое окошко. Боже мой, зачем я это сделала… Что может быть хуже надвигающейся земли… Стремительно достаю пакет. Сконфуженно оглядываюсь. Кажется, я одна… какой позор….

Вот она, родная земля.

Как я соскучилась по тебе!