Примитива L

 

Двое.

Идут.

В районе – надцати.

Он — «я — гений!»

Она — «умрем?»

Дождь,

как врач перед ампутацией,

не оставляет

Их

вдвоем.

Время дрожит,

в перехлесте крошева,

нервно выкуривает Ее.

Время — простое,

совсем хорошее,

старое, как

Франсуа Вийон.

Он — продолжает,

Она — не слушает.

Времени стыдно за всех троих.

Дождь оплетает

кольцом, как кружевом,

Дождь бесконечен,

как тетраптих.

Он — о Петрарке, сонетах, дактиле.

А для нее…

и себя-то —

много!

Мальчик

с упрямым

лицом

птеродактиля,

девочка

с сердцем

убитого

Бога.

 

Арена

 

В голове моей кто-то бродит.

Может, пиво. А может — Бродский.

До привычности май юродив,

до привычности шутки плоски.

 

Не подать ли себя на ужин?

Угощайтесь! Берите-нате!

Перламутровый снег жемчужин

извалять по губной помаде!

 

Мне не больно. Меня — купили.

Не стесняясь, почти взаимно.

Я — паяц! Сердцевина в мыле.

Только ей за меня и стыдно

Похороны рассвета

 

быль

 

Рассвета не будет!

Он больше не нужен.

Ни людям, ни солнцу.

Тем более — мне.

Рассвета не будет!

Он слишком простужен,

он слишком свободен,

он времени вне.

 

Не ждите! Не кайтесь!

Вся кровь была мимо.

Порезы засохли—

утрись рукавом!

По стеклам, по веснам,

по краешку дыма

рассвет не вернется.

Рассвет не вернем.

 

Он был безупречен,

как морда трамвая.

Он был бесконечен,

как ветка метро.

Его не хотели,

его не узнали.

А если узнали—

то что-то не то.

 

Рассвета не будет!

И наглухо шторы.

Запомните дети,

он все-таки был.

Он — в пульсе, он — в песне,

в костре светофора,

и, может быть, в банке

червонных чернил

 

***

Море — без меры! Море — без грани!

Вне геометрии острых углов!

Пена у рта. Пенопластом изранен

голого пляжа костистый остов.

 

Море — без мели. Море — без моли

тел, пересыпанных влажным песком.

Море с разбега ныряет на волю,

Море соленым дрожит языком.

 

Море — без жира! Море — без жара!

Вне постоянства временных гирь!

Ты обнимаешь, будто гитару.

Я изучаю, будто Псалтырь.

 

 

 

Опять?

 

Вечер — как яблоко:

пахнет железом.

Улицы-черви прорыли ходами.

Вечер — без дна,

как зрачковая бездна.

Окна желтеют раскрытыми ртами.

 

Вечер — осколком.

Пивные бутылки.

Губы, как пряжа, измяты и тонки.

Вечер, упавший дождем по затылку,

ты не дождешься моей «похоронки»!

 

Я — в середине.

Снаружи и возле

март пробивается в пухлые стены.

Нет!

Мне не страшно.

Ни дальше, ни после.

Кожу пробили влюбленные вены.

 

«Лю — и мазутом заправлены печи.

блю» — разбегаемся мимо ступеней.

Вечер,

огромный,

раскатанный вечер

плакал и бился

у нас на коленях.

 

Не-Гойя

 

Мне больно!

Я — поле.

Тугой колеей

разрезана в клочья.

Я — воля!

Я — вой!

Мне — больно.

Я — водка

на стылых устах.

— Безвременье…

— Вот как?

И даже не страх,

а что-то похоже

на бег по кривой.

Я даже не Гойя.

Я просто Изгой

 

 

 

 

 

О чем молчал ветер

 

Кожу вскрыли

вены-крылья.

Про-

Глядели!

Про-

Пустили!

Кожу вскрыли

вены-дали.

Рас-

Смотрели!

Рас-

Теряли!

— Тот ли?

— Та ли?

— Да ли?

— Нет ли?

Полночь на пол, как монета.

И в осколки.

Бьется ветром:

«Кто чья жертва?»

«Кто чья жертва?»

 

Николаю Гумилеву

 

Здесь холодно. И бреющий полет

день начинает только с середины.

Весна, ладошки вымазав о лед,

тихонько плачет. Сгорбленную спину

 

пророчат лампа, кресло и тетрадь…

А где-то, в глубине седых Америк,

жизнь повернулась и бежала вспять,

в свою обыкновенность не поверив.

 

Там пили грог, жевали сухари,

кормой зубрили кряжистые фьорды.

И неба не хватало до земли,

и солнце улыбалось даже мертвым.

 

А после, с кастаньетами, в трико,

жизнь пробиралась в пьяные таверны.

И расступались залежи веков

перед цыганским всполохом неверным.

 

Ну а затем…. Закончились листы,

сгорела лампа, рукопись намокла…

Жизнь распрощалась залпом холостых.

Состарилась. Задумалась. Поблёкла.

 

 

 

 

 

Определения грозы

 

Ни разу

для глаза

гроза

не казалась больней.

Такой бархатистой!

Такой предугадано-жданной!

На плечи

навстречу

легла

водопадом теней

одна

бесконечная

млечная

тонкая

рана.

Так, видимо, Ной

ощущает сверхновый потоп!

Промытые окна

собой заменили созвездья.

Пусть потом

потом

высыхает асфальт,

но зато

Возмездие,

Воля,

Вода

и еще раз — Возмездье

 

Душность

 

Душно дышать.

Слишком много души

для каменеющей,

загнанной плоти!

Душно,

в слова переплавив ушиб,

гаснуть построчно,

не чувствуя локоть.

 

Душно волос янтариновый мех

даром дарить—

и не требовать сдачи.

Душно,

себя убивая при всех,

не понимать,

что бывает — иначе.

 

Душно — вдвоем,

бесполезнее — без….

Душат предчувствия,

душат болезни.

Чувствуешь,

как уменьшается вес

долгобегущих

по мякоти лезвий?

 

***

 

Стамбул. Гарем. Четырнадцатый век.

Рахат-лукум навязывают деснам.

Подростки среди евнухов и нег

меняют одинаковые весны.

 

Ресницы, подведенные чертой.

Шальвары прикрывают голенастость.

Султан, отяжелевший и седой,

по капле вырабатывает страстность.

 

Одна в одну! Жестяные слова

опять зовут — в постель или обедать.

А день застыл. И катится едва.

Как шарик вероналового бреда

 

 

Голос и девочка

 

Больше — нельзя.

Да и меньше — нельзя!

От равновесия хочется выть, и

голос,

протоптанный,

как стезя,

переплетает скелет событий.

Голос, нас двое:

тело и ты —

ты,

никотином ворвавшийся в бронхи,

тело, которое

лечит следы,

штопает раны,

порезы,

воронки.

Это не я!

Это ты меня пел,

ты выбирал междометья

и даже,

переходя предпоследний предел,

не опустился до песнепродажи.

Голос, ты будешь!

Я верю, ты есть.

Голос, ты нужен!

Надеюсь не только…

Голос и девочка.

Пламя и лес.

Топлива хватит.

Насколько?

Насколько!

 

 

 

 

 

 

 

Пушкиниада

 

(по поводу сбрасывания с парохода современности)

 

 

Пушкин?

Чугуновый.

Пахнет резиной.

Вытертый френч благовидности для.

Пушкин— звенящая сердце-лавина,

рифмы мусоля и Бога творя,

вылилась в небо.

Хрустальная млечность!

Слова соленого русская медь!

Пушкин!

По праву положена вечность.

Вы не имеете права —

стареть.

Были б моложе на пару столетий,

пили бы вместе,

носили джинсу.

Может, в Лох-Нессе ловили бы Нетти.

Может быть,

шлялись в Булонском лесу.

Пушкин.

Держите!

—Мои манифесты.

Первую подпись поставите там!

Пушкин, я вас вызываю повесткой.

Место в каюте найдется и вам.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

4 не-меня

 

(Театр теней)

 

 

Тень первая

(Солдат)

 

Лежим. Не курим. Время перебежек,

До темноты — и перед лобовой.

Глотаем жизнь размеренней и реже,

как воздух, перемешанный с землей.

 

Кулак зажат предчувствием винтовки.

Ребята в бой! Вся родина за нас!

А вдоль дорог — испуганные волки,

А за спиной — разорванный фугас.

 

Я побежал. Короче перестрелки.

Лицом в траву — пшеница в волосах.

Удар. Удар. Двенадцатые стрелки

считает смерть на сломанных часах

 

 

 

Тень вторая

( «В баре Фоли-Бержер»)

 

За далью — даль. За ночью — ночи.

Предрешена

Среди минут и многоточий

Одна.

 

У зверя — зверь. У птицы — птица.

Давать не брать!

Ни выплакать, ни возвратиться.

Опять.

 

Линяет день. Линяют лица.

Ступеньки вниз.

И предлагает оступиться

карниз.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Тень третья

(В церкви)

 

Голову с разбега об холодный пол!

Оплывают воском, плавятся иконы.

Сердце, ненасытный недобитый вол,

что опять любовной давишься соломой?

 

Дура! Черной Речкой по ресницам грусть,

на ладонях брызги пленного заката.

Он сказал три слова: «Больше не вернусь»

Он сказал три слова: «Ты не виновата»

 

Вдребезги по крышам солнечная ртуть,

вдребезги ногтями о хрустящий кафель.

Он сказал три слова. Больше не вернуть!

И шуршит молчанье парафином капель…

 

 

 

Тень четвертая

(Вечный Жид)

 

Я не удивляюсь. По коже — смола.

Я не удивляюсь. Затылочный звон.

На брюхе. Ползком. От угла до угла.

Листая страницы чужих похорон.

 

И если навстречу с разбитой губой,

Я не удивляюсь.— Такой же, как все!

Я голый, я грязный, я глухонемой.

Я мелок, как мел на песчаной косе.

 

Я сею не то.…И созревшая злость

прогоркла по горлу сухим миндалём.

Убейте меня! Я бессмертен насквозь.

Да будет развеяно имя моё!