(о Марине Цветаевой)

 

Знакомство с поэтом начинается с его стихов. У меня — со всеми — знакомство,

знаковость — с имени. С Цветаевой — тоже.

Весною 1981 года на фестивале творческой молодёжи Витебской области после моего

поэтического выступления ко мне подошёл человек, и с восхищением выдохнул:

- Ваши стихи похож на цветаевские!..

Со всем юношеским максимализмом я — даже не зная стихов этой Цветаевой: ну,

серебряный век, ну, на стыке эпох, ну и что? — заявила:

- Я — просто я.

Потом по возвращении в Витебск, в котором я тогда училась, а когда-то жил

Марк Шагал, моя подруга Галя Красильникова читала нам по ночам стихи Цветаевой

(томик в то время был большой редкостью — в ротапринте, и естественно, из-за

границы, а также всего лишь — перепечатка у нас).

В волны увлечения Цветаевой были подхвачены все наши друзья (кроме меня). Ещё

одна подруга, Наташа Туркина, замечательная гитаристка, художница из Бобруйска,

положила на музыку 2 стихотворения Цветаевой, из цикла «Комедьянт». И только

тогда я — прозрела, услышав музыку цветаевской поэзии:

 

1

Я помню ночь на склоне ноября.

Туман и дождь. При свете фонаря

Ваш нежный лик — сомнительный и странный,

По-диккенсовски — тусклый и туманный,

Знобящий грудь, как зимние моря...

— Ваш нежный лик при свете фонаря...

 

И ветер дул, и лестница вилась...

От Ваших губ не отрывая глаз,

Полусмеясь, свивая пальцы в узел,

Стояла я, как маленькая Муза,

Невинная — как самый поздний час —

И ветер дул, и лестница вилась.

 

А на меня из-под усталых вежд

Струился сонм сомнительных надежд,

— Затронув губы, взор змеился мимо... —

Так серафим, томимый и хранимый

Таинственною святостью одежд,

Прельщает мир из-под усталых вежд.

 

Сегодня снова диккенсова ночь.

И тоже дождь, и так же не помочь

Ни мне, ни Вам, — и так же хлещут трубы,

И лестница летит, — И те же губы —

И тот же шаг, уже спешащий прочь —

Туда — куда-то — в диккенсову ночь.

2 ноября 1918

 

6

Вы столь забывчивы, сколь незабвенны.

— Ах, Вы похожи на улыбку Вашу! —

Сказать ешё? — Златого утра краше.

Сказать ещё? — Один во всей вселенной!

Самой Любви младой военнопленный,

Рукой Челлини ваянная чаша.

 

Друг, разрешите мне на лад старинный

Сказать любовь, нежнейшую на свете.

Я Вас люблю. — В камине воет ветер.

Облокотясь — уставясь в жар каминный —

Я Вас люблю. Моя любовь невинна.

Я говорю, как маленькие дети.

 

Друг! Всё пройдёт! — Виски в ладонях сжаты, —

Жизнь разожмёт! — Младой военнопленный,

Любовь отпустит Вас, но — вдохновенный —

Всем пророкочет голос мой крылатый —

О том, что жили на земле когда-то

Вы, — столь забывчивый, сколь незабвенный!

52 ноября 1918

 

Оба эти стихотворения (и ещё — "песочница") до сих пор мои самые любимые из

Цветаевских.

Летом 82 года в Одессе Юра Кондратюк, замечательный поэт-фантазёр, с которым

меня познакомила Галя (так начинал складываться поэтический дружеский круг, — круговая

порука), протянул мне два пожелтевших листка из журнала «Огонёк» начала

шестидесятых годов. Такой оттепелью пахнуло от строк: "Цветаева. Из непечатавшегося".

Это и было стихотворение, которое я для себя называю "песочницей":

 

Времени у нас часок.

Дальше — вечность друг без друга!

А в песочнице — песок —

Утечёт!

 

Что меня к тебе влечёт —

Вовсе не твоя заслуга!

Просто страх, что роза щёк —

Отцветёт.

 

Ты на солнечных часах

Монастырских — вызнал время?

На небесных на весах —

Взвесил — час?

 

Для созвездий и для нас —

Тот же час — один — над всеми.

Не хочу, чтобы зачах —

Этот час!

 

Только маленький часок

Я у Вечности украла.

Только час — на

Всю любовь.

 

Мой — весь грех, моя — вся кара.

И обоих нас — укроет —

Песок.

27 апреля 1920

 

А дальше пошли годы, время от времени в разговорах всплывало имя Цветаевой. Меня

с ней сравнивали разве что за глаза, зная о моём отношении к Поэту с большой

буквы. Поэт — личность, он поэтому и поэт — что — неповторим! Но имя Цветаевой напоминало мне о цикле «Комедьянт», и в очередной раз оказывалось,

что этих стихов ни у кого — нет.

Прошлой весной (почти двадцать лет спустя), — а я уже знала, что этот цикл

посвящён актёру Юрию Завадскому, в которого Цветаева была влюблена — да можно ли

так о поэте — влюблена!? — в которого Цветаева выплеснула душу. — Зима 1918

года. «— Посвящение — Комедьянту, игравшему Ангела, — или Ангелу, игравшему

Комедьянта — не все равно ли, раз — Вашей милостью — я, вместо снежной

повинности Москвы 19 года несла — нежную.»

 

и моё: ***

И это — ангел?

Господи!

Это — ангел!

Как облик чёрен,

как ясен контрастом свет,

из глаз его исходящий двумя лучами,

двумя потоками,

словно двумя истоками

двух ипостасей,

оставивших в сердце след.

 

И этот ангел, —

как грусть его мимолётна, —

как взрыв вселенной,

как нового мира звезда,

из двух потоков

сплетает тугую плётку

и месяцем вёртким,

как меж пальцев вода,

проскальзывает,

протекает

проистекает,

и крыльями-волнами

ласково градит вихры

спасённого мира.

Господи!

Как он легко управляет снами,

как просто он справляется с нами! —

Как Ты — создаёшь миры...

26.05.01 (13:37)

 

Так вот, прошлой весной звонок: привезли очередную книгу Цветаевой. (Инга в

Питере передала).

— Ой, я вашу поэзию не люблю, но — начала читать в поезде... Можно, дочитаю?

Это оказалась «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой. Открываю, как всегда, конец,

где приложением — стихи, а там: цикл «Комедьянт». И я пила взахлёб стихи, но к

повести не прикасалась. К тому времени была уже прочитана проза Марины «Мой

Пушкин», подаренная Юрой из Одессы, у которого уже была дочь — Марина!? Уже

прочитаны воспоминания сестры Цветаевой, но Марина для меня — это прежде всего —

стихи! и ещё прежде — цикл «Комедьянт», который впервые: полностью — мне и мой!

Предисловие, сейчас листаю: всего 16 страничек, а тогда читала н е д е л ю.

Останавливалась на «точностях». После месячного «подступа» к повести, её

отобрала у меня Валентина Галышева (поэт, яшница, моя стародавняя подруга),

отобрала, прочла и в разговоре, затянувшемся на целый день, заявила

безапелляционно:

— Я же тебе давно талдычу, да только ты всегда пропускаешь мимо ушей:

Ты — Она, но — сейчас.

Я не слушала её объяснений о каких-то кармических наследованиях, о желании Поэта

совершенствовать свой дар и многом другом. Так можно было договориться до того,

что Юрка из Одессы — это дух Юрия Завадского, воплотившегося и т.д. и т.п.

Потому что наш Юрка-одессит вечно фиглярствует, пишет об актёрах и актрисах,

драмах и пьесах, даже мыльные пузыри лопаются в его стихах театрально. Я

зарывалась в себя и, как когда-то Марина о себе: «Кто я?.. Я не дворянка — (ни

гонора, ни речи) и не хозяйка (слишком веселюсь), я не простонародье... и не

богема (страдаю от нечищенных башмаков, грубости их радуюсь, — будут носиться!)

Я действительно, абсолютно, до мозга костей, — вне сословия, профессии, ранга. —

За царем — цари, за нищим — нищие, за мной — пустота.» — Оглядывалась, чувствуя

эту пустоту за спиной. Здесь была вторая остановка при чтении предисловия.

Дальше: «Цветаева пишет не только пьесы. Ещё, разумеется, и стихи. Море стихов!»

— Это уже Ирма Кудрова, составитель. А у меня: ступор разума, сердцебиенье/

учащённое: до двадцати/ в день рождается стихотворений./ Не иду, а лечу по

пути... — Это уже не она-тогда, а я-сейчас.

А самый первый Stop — на первой же странице (дважды!): «В тысячу первый (или в

миллион первый?) раз — о любви... В сущности, вся мировая литература — о любви,

за немногими исключениями. Разгадать любовь нельзя, потому что тайна её

бесконечно многолика и всякий раз неповторима — как неповторима человеческая

личность. Сколько людей на свете, столько и особенностей любовного чувства. Но

даже один и тот же человек может любить по-разному разных людей, встретившихся

ему на жизненном пути... Цветаева прирождённо обладала необычайно развитым и

мощным эмоциональным миром — при тонком проницательном уме и страсти к

самонаблюдению. Плюс к тому это был человек беспощадной искренности . —это опять

Ирма.

И я уже не слушала Валю, потому что я-сейчас — это и она-Марина, и она-Сонечка,

— воедино — я, я — любящая всех:

«Любить было «её призвание — и назначение», говорит о ней Цветаева. «Как я люблю

— любить!» — повторяет Сонечка снова и снова. И настаивает: именно самой любить!

И тут нас подстерегает (по мнению Ирмы) самое интересное.

Сонечка — несомненное alter ego Цветаевой... Впервые на это обратила внимание

Анастасия Цветаева. «Я точно то же слышала о любви, что говорит в повести

Сонечка, от самой Марины!» — говорила Анастасия Ивановна. Спутать она не могла

хотя бы потому, что с Сонечкой сама никогда не встречалась.

В цветаевской биографии поражает чуть ли не непрерывная череда её влюблённостей.

Это неизбывная потребность её сердца. «Я, когда не люблю, — не я», — записала

она в свою тетрадку всего за год до конца жизненного пути. »

И ещё один Stop, — Это уже Сонечка в повести:

Как я вас тогда испугалась! Как боялась, что вы его у меня отымете! Потому что

не полюбить — вас, Марина, не полюбить вас — на коленях — немыслимо, несбыточно,

просто (удивлённые глаза) — глупо? Потому я к вам так долго не шла, потому что

знала, что вас так полюблю, вас, которую любит он, из-за которой он меня не

любит, и не знала, что мне делать с этой своей любовью, потому что я вас уже

любила, с первой минуты тогда, на сцене, когда вы только опустили глаза —

читать. А потом — о, какой нож в сердце! какой нож! — когда он к вам последний

подошёл, и вы с ним рядом стояли на краю сцены, отгородившись от всего, одни, и

он вам что-то тихонько говорил, а вы так и не подняли глаз, — так что он совсем

в вас говорил... Я, Марина, правда не хотела вас любить! А теперь — мне все

равно, потому что для меня его нет, есть вы, Марина, и теперь я сама вижу, что

он не мог вас любить, потому что — если бы он мог вас любить — он бы не

репетировал без конца «Святого Антония», а Святым Антонием бы — был, или не

Антонием, а вообще святым...

— Юрием.

— Да, да, и вообще бы никогда бы не обедал и не завтракал. И ушёл бы в Армию.

— Святым Георгием.

— Да. О, Марина! Именно Святым Георгием, с копьём, как на кремлёвских воротах!

Или просто бы умер от любви.

И по тому, как она произносила это умер от любви, видно было, что она сама — от

любви к нему — и ко мне — и ко всему — умирает; революция — не революция, пайки

— не пайки, большевики — не большевики — всё равно умрёт от любви, потому что

это её призвание — и назначение.

— Марина, вы всегда меня будете любить? Марина, вы меня всегда будете любить,

потому что я скоро умру, я совсем не знаю отчего, я так люблю жизнь, но я знаю,

что скоро умру, и потому, потому всё так безумно, безнадёжно люблю... Когда я

говорю: Юра — вы не верьте. Потому что я знаю, что в других городах... — Только

вас, Марина, нет в других городах, а — их!.. — Марина, вы когда-нибудь думали,

что вот сейчас, в эту самую минуту, в эту самую сию-минуточку, где-то, в

портовом городе, может быть на каком-нибудь острове, всходит на корабль — тот,

кого вы могли бы любить? А может быть — сходит с корабля — у меня это почему-то

всегда матрос, вообще моряк, офицер — всё равно... сходит с корабля и бродит по

городу и ищет вас, которая здесь, в Борисоглебском переулке. А может быть просто

проходит по Третьей Мещанской (сейчас в Москве ужасно много матросов, вы

заметили? За пять минут — все глаза растеряешь!), но Третья Мещанская, это так

же далеко от Борисоглебского переулка, как Сингапур... (Пауза.) Я в школе любила

только географию — конечно, не все эти широты и долготы и градусы (меридианы —

любила)...И самое ужасное, Марина, что городов и островов много, полный земной

шар! — и что на каждой точке этого земного шара (у вас есть глобус? Я бы

показала) — на каждой точке этого земного шара — потому что шар только на вид

такой маленький и точка только на вид — точка, — тысячи, тысячи тех, кого я

могла бы любить...

Марина, кто изобрёл глобус? Не знаете? Я тоже ничего не знаю — ни кто глобус, ни

кто карты, ни кто часы. — Чему нас в школе учат?! — Благословляю того, кто

изобрёл глобус (наверное, какой-нибудь старик с длинной белой бородой...) — за

то, что я могу сразу этими двумя руками обнять весь земной шар — со всеми моими

любимыми!

«Ни кто — часы»...

Однажды она у меня играла песочными часами, детскими, пятиминутными: стеклянная

стопочка в деревянных жёрдочках с перехватом-талией — и вот, сквозь эту «талию»

— тончайшей струечкой — песок — в пятиминутный срок.

...Так она играла — долго, нахмурив бровки, вся уйдя в эту струечку. (Я — в

неё). И вдруг — отчаянный вопль:

— О, Марина! Я пропустила! Я — вдруг — глубоко — задумалась и не перевернула

время, и теперь я никогда не буду знать, который час...

О, Марина, у меня чувство, что я кого-то убила!

—Вы время убили, Сонечка:

«Который час?» — его спросили здесь,

А он ответил любопытным: «Вечность».

— О, как это чудесно! Что это! Кто этот он и это правда — было?

— Он, это с ума сшедший поэт Батюшков, и это, правда, было.

— Глупо у поэта спрашивать время. Без-дарно. Потому он и сошёл с ума — от таких

глупых вопросов. Нашли себе часы! Ему нужно говорить время, а не у него —

спрашивать.

...Но, Марина, представьте себе, что я была бы — Бог... нет, не так: что вместо

меня Бог бы держал часы и забыл бы перевернуть. Ну, задумался на секундочку — и

— кончено время.

... Какая страшная, какая чудная игрушка, Марина. Я бы хотела с ней спать.

И ещё —55 стр.:

— Марина, вы думаете, меня Бог простит — что я так многих целовала?

— А вы думаете — Бог считал?

— Я — тоже не считала.

 

...А главное, я всегда целую — первая, так же просто, как жму руку, только —

неудержимее. Просто никак не могу дождаться! Потом, каждый раз: «Ну, кто тебя

тянул? Сама виновата!» Я ведь знаю, что это никому не нравится, что все они

любят кланяться, клянчить, искать случая, добиваться, охотиться... А главное — я

терпеть не могу, когда другой целует — первый. Так я по крайней мере знаю, что я

этого хочу.

 

— Марина, я никогда не могла понять (и себя не понимаю), как можно — только что

целовавшись — говорить молитву. Теми же губами... нет, не теми! Я, когда молюсь

— никогда не целовалась, и когда целуюсь — никогда не молилась.

— Сонечка! Сонечка! От избытка сердца целуют уста ваши.

Я останавливаюсь, потому что теряюсь: я говорю сама с собой, нет, это Марина с

Сонечкой, но я так делаю, так считаю, так веду себя сейчас, как они — тогда...

И так — всю книжечку в 216 страничек. С остановками, чтобы не разорвалось

сердце, чтобы не сойти с ума: можно ли сначала, чтобы тебя написали, а потом —

ты есть? Сначала (19 век) — образ, а потом (в 20-м) — человек? Всегда было

наоборот: сначала прототип, затем только — образ. Или же Цветаева летала так

высоко, что с высоты своей души летящей видела весь двадцатый и меня — в

середине (или же с краю?) — не люблю сравнений, как и не люблю впадать в

крайности. — Бред. — Кто я? Просто я.

Книжку прочла только к зиме, радуясь, когда находила явные (явленные) неточности

"моего" образа и меня-сейчас. Но в глубине души понимала, что несоответствие —

только внешнее: стиль одежды, а отсюда и привычки, диктуются веком.

Конец 20-го века. Марат Тарасов, прочитав мои стихи:

— Слишком много перьев и крыльев, оторвано от реальности, сплошная любовь...

Начало 20-го. Маринины облака, звёзды до «стихов, как драгоценных вин» (1913) и

после:

 

 

— О, летящие в ночь поезда!

 

— Я была для Вас

Тающая легче снега...

 

— И яблони — что ангелы — белы,

И голуби на них — что ладан — сизы...

 

— Снежный лебедь

Мне под ноги перья стелет.

Перья реют

И медленно никнут в снег.

Так, по перьям,

Иду к двери,

За которой — смерть.

или:

— Когда над головой блеснут

Два пламенных крыла!..

 

— Имя твоё — птица в руке...

или:

Думали — человек!

И умереть заставили.

Умер теперь. Навек.

— Плачьте о мёртвом ангеле!

 

...О, поглядите — как

веки ввалились, тёмные!

О поглядите — как

Крылья его поломаны!

 

Все крылья Марины — не перечесть, а любовь, любовь — красная нить — как кровавый

след её жизни — в каждой строке.

Мать называла её в детстве — лебедёнок. Любимый герой, Маринин образ — Наполеон,

орлёнок.

Душа потому и летает, что — любит.

Душа потому и не может жить без любви...

Люблю дыханье робкое ночей,

.........................................

И всё — и руки — это уже — крылья, и окрылённая любовью — ввысь!

И здесь, в этом стихотворении, образ был изначален, до прототипа.

А Евгений Евтушенко прошлым летом, услышав, завёлся с пол-оборота, полчаса бился

над последним четверостишием и протянул мне исправленное:

Люблю забыться на кровати смятой

между забытым и желаньем знать,

что вновь меня швырнуло на кровать,

где я летаю, став на ней распятой.

Евтушенко — наша гордость российская, а — не увидел, что здесь не эротика, не

пух и перья перин и подушек, но — улетающая от всего обыденного (даже от

обычного представления о любви!)душа.

Он увидел грамматику:

— Нельзя!!! — закричал он, — быть распятой на кровать, — это всё равно что на

лестница, здесь должен быть творительный падеж — т в о р и т е л ь н ы й падеж

(ну не дико ли: творить, падая?). Нет, Евгений Александрович! Здесь есть акт

творения, а не падения, а падеж винительный (заданный вопросом, и управляющий

предлогом). Ибо женщина — с яблока райского — виновна в падении. А моя героиня —

не женщина в постели, на постели, моя героиня — душа, и она творит, как и

сотворена по образу и подобию Божьему.

Это для вас, Евгений Александрович, поэзия — езда в незнаемое, а для женщины это

— полёт.

Но я говорю это сейчас, а тогда на все его нападки, — трижды — с улыбкой:

Нет, Евгений Александрович.

 

Любить любимого любовью,

что лишь любовника достойна,

Любить и любоваться на

Любимый облик у окна.

Любить… За что так больно словом

Мы прямо по сердцу сурово

Царапаем и сургучем

Скрепляем чувства, и мечом

На части разрубаем, словно

Непримиримы мы с любовью?

Любить, люблю, влюбленный, люб…

О, как грубы слова для губ,

Что тянутся лишь к поцелую!

Но почему «тебя люблю я»

Они вышептывают вновь,

Ведь это меньше, чем любовь…

...........................................

Кто определит, где больше, а где — меньше?

Это также неопределимо, неотделимо, как Добро и Зло, жизнь и смерть. Это — две

руки или два крыла. Маринино:

 

Как правая и левая рука —

Твоя душа моей душе близка.

 

Мы смежены, блаженно и тепло,

Как правое и левое крыло.

 

Но вихрь встаёт — и бездна пролегла

От правого— до левого крыла!

10 июля 1918

 

Моё: *****

Я всё чаще нелепо взмахиваю

руками, но не взлетаю,

и слезливые капли смахиваю:

жалко, что не святая.

 

А на голову мне напялили

колпак с бубенцами криво.

«Хорошо ещё, не распяли», —

улыбаюсь счастливо.

 

А когда меня спросят в старости:

— Чего тебе не хватает?»

Я отвечу: «Конечно, святости»

и — растаю...

22.06.01 (10:30)

 

 

и ещё: *****

Крыльев порой не хватает, чтоб в небо взлетать,

Слов не хватает сказаться — куда и откуда.

Белое облако — будто Твоя благодать.

Тёмное облако — видимо, чья-то причуда.

 

Голубь-сизарь завершил свой вчерашний кульбит,

Света голубка беззвучно, как лада, выходит.

Что-то сегодня душа никуда не летит, —

Оба Завета ей, видимо, не по погоде.

23.05.01 (9:50)

 

 

Поэт всегда стоит в центре противоречий, состоит из противоречий, которые

разрывают его надвое: на тело и душу, на мирское и духовное. И поэт всегда —

Человек, а не женщина или мужчина, он независим от пола. Я говорила своим

друзьям-поэтам, что мы недоженщины и недомужчины. Каюсь, меряла по себе. Каюсь

потому, что Цветаева-поэт — больше, чем женщина. Поэт-женщина всегда больше, чем

женщина. Её любовь кажется страстью, но это всего лишь безудержность желания

обрести гармонию двух начал:

Маринино: Чёрным вихрем летя беззвучным,

Не подругою быть — сподручным!

Не единою быть — вторым!

 

Близнецом — двойником — крестовым

Стройным братом, огнём костровым,

Ятаганом его кривым.

Поэт проходит испытание, мужчина — на смелость, стойкость.

Женщина — в умении сохранить искру своего чувства:

 

*****

Я прошла испытание чувством

до последней ступени, до края;

и любить, как и жить, не боюсь я.

Как светло эта флейта играет!

Как легки её звуки, и трели

поднимают до неба созвучий

душу осени в спайке с метелью, —

им чем выше обеим, тем лучше.

И яснее становятся взгляды,

и на сердце спокойствие ляжет:

я смогла, пролетев листопадом,

так в любви убедиться, что даже

я поверила в счастье земное,

пусть до дна не испила я чашу;

и неважно, что ты не со мною,

я лечу, упоённая, дальше,

и попутчики мне не помеха,

и союзники счастья надёжны.

Я прошла испытание смехом

издевательским, также, как ложью.

Я глотала сомнений печали,

уподобила слово металлу.

Но мы оба с тобою не знали,

что конец приведёт нас к началу.

22.02.01 (07:56)

 

А ещё через три дня у меня выдохнулось:

 

*****

Когда мы вместе —

Дух Святой нисходит

на нас двоих, и тройственность видна

любому, кто любил, любим и будет...

И ты поймёшь, любовь испив до дна,

что Дух Святой к нам нисходил когда-то...

И я люблю лететь в твои глаза,

в которые теперь глядеть нельзя,

которые по-прежнему так святы,

что я молюсь на эти образа

и постигаю молчаливость песни,

когда мы вместе...

Были ли мы вместе?

Но жизнь — любовь,

и в гневе жить нельзя.

Так уподобься ты Святому Духу

и снизойди до верности моей,

а ты молчишь: тебе всегда видней,

с кем хочешь ты во тьме идти под руку,

кого ты хочешь в губы целовать...

Ах, милый мой, мне ль этого не знать...

Ведь Дух Святой сходил на нас тем летом...

Молчу, молчу... И стоит ли об этом...

25.02.01 (19:54)

 

Мой сегодняшний рассказ— не сравнительно-сопоставительный анализ творчества

Марины Цветаевой и моих опусов, и не поэзия Цветаевой в призме моего

миропонимания. Это всего лишь начало разговора о душе, о изначально крылатой

душе, всегда возвращающейся (улетающей) к Тому, кто вдохнул её в образ свой,

чтобы появился Человек.

Сумеет ли каждый из нас осознать в себе лёгкость, невесомость души, сумеет ли

сохранить её чистый свет — это уже вопрос не литературы, но жизни.