Книги с автографами Михаила Задорнова и Игоря Губермана
Подарки в багодарность за взносы на приобретение новой программы портала











Главная    Новости и объявления    Круглый стол    Лента рецензий    Ленты форумов    Обзоры и итоги конкурсов    Диалоги, дискуссии, обсуждения    Презентации книг    Cправочник писателей    Наши писатели: информация к размышлению    Избранные произведения    Литобъединения и союзы писателей    Литературные салоны, гостинные, студии, кафе    Kонкурсы и премии    Проекты критики    Новости Литературной сети    Журналы    Издательские проекты    Издать книгу   
Главный вопрос на сегодня
О новой программе для нашего портала.
Буфет. Истории
за нашим столом
1 июня - международный день защиты детей.
Лучшие рассказчики
в нашем Буфете
Конкурсы на призы Литературного фонда имени Сергея Есенина
Литературный конкурс "Рассвет"
Английский Клуб
Положение о Клубе
Зал Прозы
Зал Поэзии
Английская дуэль
Вход для авторов
Логин:
Пароль:
Запомнить меня
Забыли пароль?
Сделать стартовой
Добавить в избранное
Наши авторы
Знакомьтесь: нашего полку прибыло!
Первые шаги на портале
Правила портала
Размышления
о литературном труде
Новости и объявления
Блиц-конкурсы
Тема недели
Диалоги, дискуссии, обсуждения
С днем рождения!
Клуб мудрецов
Наши Бенефисы
Книга предложений
Писатели России
Центральный ФО
Москва и область
Рязанская область
Липецкая область
Тамбовская область
Белгородская область
Курская область
Ивановская область
Ярославская область
Калужская область
Воронежская область
Костромская область
Тверская область
Оровская область
Смоленская область
Тульская область
Северо-Западный ФО
Санкт-Петербург и Ленинградская область
Мурманская область
Архангельская область
Калининградская область
Республика Карелия
Вологодская область
Псковская область
Новгородская область
Приволжский ФО
Cаратовская область
Cамарская область
Республика Мордовия
Республика Татарстан
Республика Удмуртия
Нижегородская область
Ульяновская область
Республика Башкирия
Пермский Край
Оренбурская область
Южный ФО
Ростовская область
Краснодарский край
Волгоградская область
Республика Адыгея
Астраханская область
Город Севастополь
Республика Крым
Донецкая народная республика
Луганская народная республика
Северо-Кавказский ФО
Северная Осетия Алания
Республика Дагестан
Ставропольский край
Уральский ФО
Cвердловская область
Тюменская область
Челябинская область
Курганская область
Сибирский ФО
Республика Алтай
Алтайcкий край
Республика Хакассия
Красноярский край
Омская область
Кемеровская область
Иркутская область
Новосибирская область
Томская область
Дальневосточный ФО
Магаданская область
Приморский край
Cахалинская область
Писатели Зарубежья
Писатели Украины
Писатели Белоруссии
Писатели Молдавии
Писатели Азербайджана
Писатели Казахстана
Писатели Узбекистана
Писатели Германии
Писатели Франции
Писатели Болгарии
Писатели Испании
Писатели Литвы
Писатели Латвии
Писатели Финляндии
Писатели Израиля
Писатели США
Писатели Канады
Положение о баллах как условных расчетных единицах
Реклама

логотип оплаты

Конструктор визуальных новелл.

Просмотр произведения в рамках конкурса(проекта):

Журнал литературной элиты "Лауреат"

Все произведения

Произведение
Жанр: Просто о жизниАвтор: Наталья Гвелесиани
Объем: 21928 [ символов ]
ДЕРЕВО И СОЛО
1
 
Я никогда не любил комнатные цветы. Но это было дерево — неизвестное, вечнозеленое,— похожее на цветок тем, что нашло пристанище в глиняном горшке, а деревья я как-то привечал, выделяя из безразличной, в общем-то, природе. Из-за запотевшего стекла количество веток, которые я воспринимал как отдельные цветки, казалось большим, чем на самом деле — они переплетались,смешивались, превращались ближе к сумеркам в густую, темную, почти неразборчивую массу. Они — “цветы” дерева — обитали в незнакомом доме за стеклом невысокого окна, где подоконник был вровень с моим плечом и, возвращаясь каждый вечер с утомительной работы тропой случайных прохожих, я замедлял шаг и произносил про себя: “ Добрый вечер ”, не называя при этом объект обращения. Да и к кому я мог обратиться — к дереву, цветку, неразборчивой массе? Иногда после этой фразы, слышимой и необходимой только мне, я задерживался в волокнистом свете люстры. Сочетание влажного оконного стекла, сжавшего корни растения и электрического света, мгновенно проникавшему повсюду без промаха, вызывало внезапную пронзительную тревогу, непонятно к чему относящуюся. И я опасался следующего шага — шага к влекущему меня дому, шага от дома, шага мимо дома … Я знал, что опасаюсь не за себя. Сильный и хрупкий аромат Дерева, который я угадывал сквозь стекло, не должен был смешиваться с обычными запахами: моим — аптечным, — и чужими, что собрались в складках моей одежды за долгий день: запахами сигаретного дыма, духов, незначимых слов, других — оболгавшихся — цветов — заложников канцелярских кабинетов. Мне хотелось говорить в своих мыслях “ Добрый вечер ”все тише, чтобы не задеть в себе самом ни одной струнки, только мне необходимой и слышимой — здесь все было поставлено на карту, все могло прозвучать диссонансом. Здесь можно было умереть в бою с нарушителем границы Дерева — сладкой смертью стража. Но это был не мой путь. Я просто желал Ему хорошего настроения — неизменно, несгибаемо. И уходил, простояв под окнами не более минуты, желая еще не привлечь внимание хозяев. Или желая его привлечь. Я не знаю. Слишком велика была моя радость (и откуда она взялась — такая невыдержанная, диссонансная?), когда за приоткрывшейся створкой возникла высокая, прямая фигура — это был взрослый человек с сердцем ребенка, а потому пол его был неважен — и рука изысканно тонкая, с сильными и хрупкими пальцами протянула прозрачный целлофановыйпакет, куда был уложен некоторое время назад большой “цветок” — саженец заветного Дерева, отделенный от их общего корня специально для меня.
Я не сумел загасить кипучую радость, только мне, впрочем, необходимую и слышимую, и это, как видно, послужило причиной тому, что стекло нечаянно вывалилось, хотя створкой вовсе и не хлопнули, а всего лишь неловко выпустили из рук, позабыв о сквозняке. Ринувшись наружу, стекло распадалось дольше обычного, словно продлевая мгновения, на которые происшествие вырвало меня из будней, а после плотно усеяло осколками границу между мной и Деревом, что осталось в доме неповрежденным, все тем же — не близким и не далеким… И виноват был в конечном итоге сквозняк — это отразилось в прощальной учтивой улыбке хозяина. Да, я, — это известно лишь мне. И еще я знаю, что в дом ворвалось дыханье улицы, и ветер нестройной доброжелательности перевернет там все вверх дном. Но осколки в сумерках — наместники звезд на Земле. Узнавший про это последует дальше разутым.
Не помню, куда понесли меня ноги. Тревога и радость стали слишком размашистыми, чтобы я мог ощущать направление. Если бы не наросты грязи на обуви, я шел бы и шел налегке за нырнувшим в ночь городом, шарахаясь от псов, уснувших в его переулках, прислушиваясь к уходу голосов и шагов, уже наполовину не будничных. Их было все меньше — чужих голосов. И страх за Дерево немного отпустил меня.
Я вынул саженец из пакета, который бережно держал до того у сердца. Таким несносным было мое сердце в своем неритмичном биении, что рука с пакетом во всю дорогу отстранялась от грудной клетки, другая же рука — прикрывала саженец полой куртки, не касаясь его. Теперь, умерив себя, я наконец разглядел в свете уличного фонаря колеблющийся в руках неплотный зеленоватый ствол обхватом в большой палец, изгибистые ветки со множеством сочных, мясистых листьев, спутанный широкий корень, сильно усеченный привыкапывании. Ничего особенного не было в этомрастении — при скрупулезном рассматривании. Однако я знал, что если не сохраню его, то сердце мое высохнет и кто-то, может быть, еще не знакомый, умрет — умрет наверняка. Две эти вещи — состояние моего сердца и чья-то жизнь — были не связаны между собой, но Дерево умело находить связи там, где их нет, и решало все.
По монотонному пению старомодного саксофона — пению словно с кашлем и хрипотцой, — я определил, что поблизости рыночная площадь, и вновь поместив растение в пакет, поспешил туда, чтобы подыскать какую-нибудь жестяную емкость. Деревце должно было где-то временно переждать, пока я не куплю однажды у безвестного ваятеля подходящий сосуд — единственно возможный для такого случая.
Пенсионер-саксафонист, подвизавшийся нищенствовать близ рынка, тоже решил, как видно, переждать ночь, и озвучивал как мог ее фрагменты. Я тоже был для него фрагментом, частью прозрачной, сквозящей материи, из которой состояло, мерцая насквозь, абсолютно все: даже кружка у его ног, скрещенных на войлочной подстилке, даже накинутый на плечи ватник, даже сосуд от соевого масла, что свалился поодаль на бок. В действительности сосуд был прямоугольной жестяной банкой, столь же покореженной и прокопченной, как и обеденные принадлежности музыканта.
На одном из прилавков забыли ухоженное пластмассовое ведерко, которое тоже опрокинулось и вывалило два яблока, подернутых ржавчиной гнили. Земля кругом была изрыта, в холодных комьях затерялся гравий, проход между торговыми рядами образовывал настил из голых веток. Подумалось: “Здесь был сад, полегший нынче в ведра “. Запрыгала, дробясь, красноватая луна. Ни одной звездочки не стало на небе — оттуда дохнуло сыростью. А вскоре не стало и луны. Гигантская туча, похожая на черную руку с растопыренными пальцами, зависла над затылком — рука с серебристо-кровавыми венами. Пять узловатых пальцев указывали пять направлений, в которые можно или нужно было бежать. Пока я медлил, пальцы отделились от руки и уплыли в свои направления, беспалая же квадратная ладонь впечаталась в лунный диск. Потом уплыла и ладонь, и все смешалось в кроваво-серебристом свете.
Саксофонист все потягивал в ладовом стиле хриплую, грустную, приторно-спокойную мелодию. Казалось, ему нет дела до разорванности мира, до его удручающей пустоты. Не будь у меня саженца, который я бережно держал на весу, возясь у банки из-под соевого масла, чтобы набить ее землей, совсем другая мелодия прорезала бы всю эту зыбкость, иные звуки— дерзкие, саркастические — исцарапали бы ледяную сердцевину мира, брошенную нам, как кость собакам, где бы ни была она зарыта. Я бы уж дотянулся до горла саксофона! Но необъяснимая уверенность в необходимости своих действий заставляла меня пританцовывать у жестяной банки, не выпуская из рук укутанный саженец, и выкркшенная желтой краской емкость с волнисто покореженными боками была как замершее пламя костра — костер не гас от земли, которую я подкидывал. С той землей я почему-то смешал вещи ненужные, а то и опасные, отчего все мои старания стали попросту дикими. Я наполнил жестянку древесным пеплом, гравием, растоптанной головкой гвоздики, вынутой из мусорной кучи, куском обгоревшей резины, обрывком фотопленки и множеством, великим множеством стеклянных осколков, истертых, проавда, до пыли. В эту массу я и поместил саженец, заложив его корни самым причудливым материалом. И тогда костер в моем воображении потух, и возникло Дерево.
Все разом успокоилось и пришло в стройность. Нестарое еще, тихое какое-то лицо саксофониста прояснилось для меня. С немыслимой тоской, разящей только его сердце и поэтому ничего не бередящей снаружи, пел он бессловесное, мудрое заклинание сердцевине мира, что таилась, подобно змее, и в сумраке ночи, и в сиянии дня. Человек этот был такой же, как и я, только больше меня, лучше меня, потому что во взгляде его не теплился намек на надежду. Свет от горящей покрышки обагрял его белые усы, под которыми, возможно, не было губ. Чем я мог отплатить ему за спасительную игру? Чем из того, чего бы не было у него самого?
Натужно оторвав от земли банку с Деревом, я подбрел к музыканту полукругом и, опустившись на корточки, поставил ее на свое левое колено. Тепло костра, образованного в покрышке, пронизывая, расслабило нас обоих, сделало сентиментальными и беспомощными. Что-то примешалось к музыке и растревожило вселенскую кобру. Я ощутил ее трепет в своем позвоночнике. Но что бы ни случилось со мной в следующую минуту, я должен был сделать музыканту подарок — как себе самому, и даже лучше, чем себе.
Колено с растением в банке приблизилось вплотную к скрещенным ногам, слабо держащим сидящего человека на преющем войлоке. Нет ничего слаще, чем подарить ему Дерево, — так мне подумалось в эту минуту. Но уже через мгновение свободная моя рука импульсивно припала к бутылочным осколкам в углу подстилки. Я сжал их до боли, до ран, после чего протянул музыканту ладонь в капельках крови, и он удивленно, бережно обхватил ее у запястья. Безбольно нажав, он долго не выпускал мою руку, куда переливалась без стука нараставшая сердечность. А после я не простившись ушел, решив, что отправлюсь туда, куда смогу донести Дерево — со всеми килограммами, что приросли к его корню за прошедшую ночь.
Как ни странно, место, к которому я добрался, оказалось моей остановкой, и провода уж вздрагивали, предвещая приближение первого троллейбуса.
У подъезда, куда он доставил меня сквозь седеющюю мглу, взъерошенную тонкой, разборчивой сутолодкой, я точным, выверенным движением извлек Дерево из банки, чтобы очистить собранную землю от всякой всячины, но не обнаружил, к своему удивлению, довольно, впрочем, вялому, в земле ничего кроме чистой землицы. Взглянув на правую лодонь, я засвидетельствовал осколочные порезы — они еще саднили, и, ощущая естественность происходящего, вернул растению его место.
 
2
 
Нет, не дано нам устроиться надолго ни в красивой яви, ни в страшной. И однажды возьмет да и выпадет в их хаотичном чередовании третья карта. И называться она будет не гармонией.
Как-то летним днем, выслушав крайне неряшливую исповедь пациента-литератора (а работал я не то психиатром, не то психологом, а попросту —собеседником в благотворительной поликленике ордена св. Камиллы ), я ощутил, отравленны не только лучшие мои чувства, а все, — все!
Покинув кабинет, я прошел сквозь жиденькую очередь к самому себе НА ВОЗДУХ и там, весь взмокший, стал искать гири — ведь должно же что-то привязывать к Земле, когда нет силы тяготения ни в душе, ни в теле. Такой гирькой могло стать созерцание любимых мною скаковых коней — они подчас казались мне лучше, чем люди. Я почти побежал по направлению к ипподрому, чтобы не потерять в промедлении этой пойманной мимолетной тяжести — из разряда тех, что набирают вес, когда мгновение продлилось от скуки. Как компактно мы существуем! и десяти минут не прошло, как перемахнул я через ограду старинного скакового поля, присмотрел кусты шиповника за обочиной и свалился на спину, раскинув руки. Листья и плоды застилали глаза, если смотреть в небо прямо. Косые тени от решетчатой ограды навалились на грудь. Ветер подкидывал на лицо песчинки. Какое безразличие кругом и во мне! провались мир в тартарары, ничто бы не дрогнуло, не откликнулось.
Прекрасные кони в количестве трех штук, грациозно склонив головы в траву, напоминали статуэтку — она была в отдалении и представляла собой сочетание форм и линий, действующих на восприятие по неким законам эстетики. Теперь, когда я просто знал это, но не чувствовал, я не нуждался ни в чувствах, ни в знаниях. Листья тополя, что рос в шагах двадцати, тоже имели безупречную форму и вибрировали под равномерной давильней воздуха. всЕ это не могло привязывать меня к жизни, нет, не могло.
А мир стремительно изменялся и, любопытно, что изменялся пропорционально. Некоторые вещи лопнули, словно пузыри, другие уменьшились до размеров поплавков, третьи, должно быть, залегли в глубине как айсберги. Я же был большой и самому себе ненужный : некуда стало раскинуть руки, нечего ими взять. Мы с миром были равны и в то же время закрыты друг другу. Я отмечал это без страха. Но в памяти — исключительно в ней, а не в непосредственных ощущениях — теплилось опасение, что пока я в нем не нуждаюсь, мир может забыть про меня и отвернуться при встрече. Ведь я надеялся вернуться. И за надежду уцепился страх — он принялся вытягивать мир в рост, словно тот был стеблем, раздувать его так, будто он безразмерный, сверхпрочный.
Теперь огромный тополь влип макушкой под самые облака, похожие на снежные хлопья, и все равно не добрался до синевы. Листья вдали и над лобными долями скрежетали под ударами ветра, разбитыми на короткие множества. Носились по полю гигантские кони из расколовшейся статуэтки. Их копыта, как и плоды шиповника, были размером с череп. Гул галопа, судорожное ржание, удары друг о друга песчинок и листьев — по отдельности и вместе — вползали в уши подобно живым, изворотливым змеям. Я же был словно мертв. Слишком долго я был доктором и настала, видно, пора стать одним из тех пятен, что оставляют в душах другие люди. “ Сдохнуть, хочу сдохнуть! ” — шепнул я несколько раз сквозь стон, увязая все глубже в полудреме — крошечнуй, ослабленный, со свалившейся набок головой, где кто только не роился.
И тут в ужасную явь вторгся сон, который стал рассеивать, отводить ее от меня. А снился мне Маэстро — человек с сердцем ребенка, с сердцем пророка. Рука его легла на грудь наравне с решетчатыми тенями и все это, прежде безразличное и неприятное — пики шипов, громыхающие оскаленные кони, старческая гримаса ребенка в коляске, похожей на беговую, его престарелая мать, огромная пустая свеча тополя — все это лишилось тяжести, которую надо выгребать и легкости, к которой следует подвешивать гири. Мир обрел привычные очертания, свернулся до мест под зарослями шиповника, оттуда можно было обозревать прекрасных коней… По левую руку отсюда распологались поликлиника и Дом престарелых, по правую — церковь и рынок. Где-то посередине находились троллейбусная остановка, откуда можно было въехать в центр, либо домой, на окраину. Эта исходная явь устраивала меня так же мало, как и та, в которую я углубился по линии ее искажений, или, если угодно, изменетия. Не хватало чуда, отдельно похожего на то, какое я испыта в день, когда получил в подарок саженец. Мне была необходима длительная поддержка Маэстро, и я порывисто накрыл его руку своей влажной ладонью, но вдру раздался треск, и рука Маэстро выскользнула, так как он провалился по грудь в воду со льдины, на которую присел, помогая мне. Я обнаружил, что тоже находился все это время на льдине, которая представляла бескрайнюю белую пустыню, теперь обрушившуюся. Отсюда легко было протянуть руку помощи, что я и сделал немедля. Маэстро же, выбравшиь из воды, выглядел смущенным. Он словно в саже вымазался и торопился уйти, инстинктивно прикрытьлицо и руки. Я же, придерживая его за мокрое, ледяное плечо, просил, заглядывая в глаза: “ Останься! Ты нужен мне любой ”. “ Дай мне время, ”— отвечал он беззвучно.“Но это же моя грязь,моя!”—выкрикнул я пронзившую меня догадку. Я готов был расцеловать этого человека, но тут он так резанул меня взглядом,что я наконец отпустил его.
Потом возникло Деревце на моем подоконнике.Оно медленно погружалось в сосуд из-под соевого масла, словно было лодкой, пробитой снизу неизвесным чудовищем. Дико закричав,я добрался в два прыжка до окна я подхватил ствол. Я успел вовремя, так как емкость была наполнена болотной жижей. На крупных листьях жуткими кляксами расползлись пятна. А въедливое солнце во все глаза, во все глаза!.. Пытаясь прикрыть Деревце растопыренной ладонью, я кричал, чтобы принесли новую землю, звал всех на помощь. Это было так страшно,что я проснулся.
В самый раз проснулся. Тело еще хранило ощущение разбитости, но к вискам уже пробилась кровь, которая желала единства с этим миром. Прекрасные кони, еще неоседланные, носились по полю. Я кинулся за пегим скакуном, поймал его за уздечку, намереваясь добраться до заветного дома с Деревом на коне (я не был там с весны, с того дня, который запомнился мне как чудо, от которого бегут, чтобы оно не кончалось). Но я опомнился и просто довел Скакуна до ограды, после чего долго бежал по шоссе сквозь голоса и гудки, слыша еще галоп моего Скакуна, что мчался обратно к собратьям, от которых я чуть было не увел его.
Так , на бегу, я проник в Дом, отметив машинально симметрию пустого окна, за которым больше не значилось Дерева. Хозяева, проведя меня в комнату, которую я по склонности к восторженности считал единственной, сообщили, что жилец съехал. Случилось это позавчера. Второпях, но тщательно прибавшись, Маэстро упаковал рюкзак и взял только Дерево и гитару, оставив ударную установку, а также вазу заплесневелых апельсинов с просьбой НИКОГДА ИХ НЕ ВЫБРАСЫВАТЬ. Вручив записку, хозяева делекатно удалились или просто выпали из поля зрения. Записка состоялаиз одного предложения:“На какой-нибудь, любой, может быть, сумащедший, случай, мой телефон”. Номер был иногородний.
Я беспомощно оглянулся на подоконник, где вместо Дерева, в правом углу расположилась прозрачная ваза, наполненная доверху апельсиновой плесенью… И вот меня разобрал смех—он завязался в районе солнечного сплетения и словно по соломинке поднимался, чтобы выскакивать наружу на недоступной мне частоте — подобно пузырькам, пусть даже и мыльным. Это был смех лукавый очень добрый но не мой. И в моей мимике он не запечатлелся. Но меня словно листьями завалило — разноцветными. Потом они упали, шурша, под ноги, превратились в черные пласты, где отпечатались обе мои ступни, погрузившиеся затем по щиколотки в жижу; наконец между пальцами вылезли головки подснежников. Все это повторилось несколько раз в обратном порядке, в нулевом порядке, без всякого порядка. Ох и завязывался же смех, по многу раз завязывался, но никак не мог я его заполучить. Все было таким неопределенным, но в этом странном Доме я не боялся потерять мир, ненароком выбыв.
Сорвав с ударной установки фиолетовое покрывало, служившее прежде занавесом, я расположился поудобнее и взял в руки палочки — вертикально к полу, как рычаги. Не так давно, в студенческие годы, я брал уроки у старого рокера-ударника и техническая сторона моя, слава Богу не отвлекала. Первые удары слетели на барабанную кожу, словно пикирующие бомбардировщики. Но потом я взял себя в руки, перебросил в них раз-другой палочки и робкие ритмы возникли.
Я шел в в Дерево, проходил его насквозь, двигался дальше, разворачивался. Дерево догоняло меня, шло насквозь, обтекало, включало меня… Я взбирался по взгорью к Дереву, что всегда дожидалось, расставив ствол коридором. Сердцевина его могла послужить пристанищем для тьмы путников, но каждый из нас мог задержаться в негорячем пламени только на миг.
Пульсирующий гул-смех, завязавшись в недрах земли, растрескивал поверхность, раскачивал новостройки. Жильцы, кто плача, кто смеясь, выскакивали на балконы и следили за обрывающимися в небе проводами, что кружили так и сяк, не находя себе места. Чем круче, тем чище. Крутизна мойх ритмов заставляла вертеться Землю, и провода заворачивали куда ни попадя. Зато я знал, что не фальшивлю.
…Провода заворачивали по стуку… Я мог задержаться в негорячем пламени на два, три, четыре мгновения…
…Провода заворачивали по стуку… Время от времени я звонил по телефонным номерам, которые менялись с завидным постоянством, и сообщалв трубку голосом, звенящим от восторга:“ Дерево рстет! ”
…Провода заворачивали по стуку…
Может быть, в будущей жизни Дерево и станет мне по росту, и мы с Маэстро сможем запросто не узнать друг друга. Все может статься в будущей жизни.
Ф пока я по- прежнему работаю в поликлинике, зная, что переменю со временем род занятий, образ жизни. Иногда я вижу в окнах чужих домов наше Дерево — это служит мне знаком поддержки и одобрения. В первое время я расстраивался, если промежутки между знаками удлиннялись и однажды был наказан за нетерпение по-доброму насмешливой Па-а-узой. Я знаю, что в городских квартирах раскинулся сад, и втайне горжусь этим фактом. А еще я знаю, что наш мир — прекрасная штука, потому, что он любит Маэстро. Вы только представьте: мир поделился со мною частью теплоты к этому человеку только за то, что я был немного добр. Мы с миром любим Маэстро на пару и никогда не ущемлям друг друга. Сознавая, что я был одарен этой любовью, точнее, ее искрой, не совсем незаслуженно я отдаю себе отчет и в том, что милость небес дана мне с избытком — чтобы легче мне было оставаться щедрым и ничего не желать урвать от человека, который так чужд корысти и чувствителен к покушениям потребителей — любым, даже изысканно-дружелюбным, даже с печатью Св. Духа.
 
3
 
…И приснилось мне в зыбком утреннем сне Дерево — море деревьев, плавно колеблющихся в ярко-зеленом зареве сцены. Сплетенные меж собой, кроны отбрасывали могучие волны света, — они приподняли мнея с кресла в правом крыле партера и, набегая, прошибали насквозь — жгуче-прекрасные, огненные, вовсе не грозные, скорей, уязвимые… Я был один в этом радующем театре, если не считать Маэстро — человека с сердцем ребенка, сердцем пророка, который неясно угадывался на сидении с краю, у прохода к дверям — среди тени, отброшенной в зал светом сцены. Незримое сияние, ровное и тихое, исходило от его левой руки к моей правой — пронизывая ее всю и щедро ррастекаясь по ладони — ладони без единой ссадины: по линии сердца, по линии жизни, по поперечным линиям… И так светло. Так легко было на душе, так ясно, бездумно и весело, что над кроватью склонилась мама, потому что мой смех напомнил ей младенца.
Copyright: Наталья Гвелесиани, 2003
Свидетельство о публикации №25925
ДАТА ПУБЛИКАЦИИ: 30.06.2003 10:00

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.

Рецензии
Южный[ 03.07.2003 ]
   Мне не очень...
Евгений Ватман[ 10.07.2003 ]
   Мне тоже...
Алексей Анатольевич Карелин[ 14.07.2003 ]
   Две эти вещи — состояние моего сердца и чья-то жизнь — были не связаны между собой, но Дерево умело находить связи там, где их нет, и решало все.
    НЕ ОБРАЩАЙТЕ ВНИМАНИЕ. ПИШИТЕ. ЭТО У ВАС ПОЛУЧАЕТСЯ... Я, ЧИТАЯ, ОТДОХНУЛ ДУШОЮ. СПАСИБО.
Алексей Анатольевич Карелин[ 14.07.2003 ]
   Две эти вещи — состояние моего сердца и чья-то жизнь — были не связаны между собой, но Дерево умело находить связи там, где их нет, и решало все.
    НЕ ОБРАЩАЙТЕ ВНИМАНИЕ. ПИШИТЕ. ЭТО У ВАС ПОЛУЧАЕТСЯ... Я, ЧИТАЯ, ОТДОХНУЛ ДУШОЮ. СПАСИБО. 10 БАЛЛОВ!!!

Устав, Положения, документы для приема
Билеты МСП
Форум для членов МСП
Состав МСП
"Новый Современник"
Планета Рать
Региональные отделения МСП
"Новый Современник"
Литературные объединения МСП
"Новый Современник"
Льготы для членов МСП
"Новый Современник"
Реквизиты и способы оплаты по МСП, издательству и порталу
Организация конкурсов и рейтинги
Литературные объединения
Литературные организации и проекты по регионам России

Как стать автором книги всего за 100 слов
Положение о проекте
Общий форум проекта