Лейтенант М. был чрезвычайно усат, незначительно кривоног и навязчиво весел.

 

При случае пропихивал и собственную хохомочку, но не имел в этом особого успеха, да и не особо на это обижался. Гораздо чаще и охотнее травил анекдоты, копировал известных сатириков и с удовольствием повторял расхожие цитаты, а иногда и целые юморески, звучавшие с экрана телевизора. Исполнение было весьма посредственным, но поскольку такими талантами никто больше в обозримом окружении не маялся, командир, носивший по-лейтенантски расположенные, но большие звезды, умеренно гордился таким подчиненным:

 

-Ну, ёптыть, товарищи офицеры! Если б кажный, подчеркиваю - кажный, чем самогон херачить, одну - две такие смехуёвинки бы заучил, в нашей Краснознаменной части сплошной смех бы стоял, а не блевали бы по углам.

 

Выдохнутое мыслесостояние облачком пара поднялось и зависло в неподвижном воздухе, формой, белесой мутностью и запахом напоминая лужицу разлитого самогона. Офицеры на утренней поверке, дрожа с похмелюги, усугубленной рассветной пронизывающей сыростью, малодушно отводили глаза, и мечтали о стопочке именно этого мутноватого и вонючего зелья. Их только радовало, что товарищ подполковник несет эту хрень будучи с большого перепоя, а после нормальной поддачи даже и не вспоминает лейтенанта М.

 

А лейтенант М. стоял со строевым выражением лица и радовался тому, что через неделю отпуск, и он впервые выберется из этой дыры хотя бы на месяц. И, в то же время, гордился своей популярностью. И тем, что она постепенно и тут набирает силу.

 

…Это началось давно, еще в училище. Поступление было неожиданно легким. Определяющим был тест на физподготовку. Знания физики, математики, а тем более, русского языка были желательны, но не обязательны. В том году наблюдался дикий недобор, и поэтому абитуриентов с двойкой на одном из вступительных экзаменов не отчисляли, терпеливо надеясь, что они не схлопочут пару на следующем и попадут в ряды курсантов. Абитуриент М. с честью провалил только один экзамен и очень скоро превратился в курсанта М.

 

Отец свежеиспеченного курсанта, старый колченогий сапожник, был неизбывно счастлив. Сидя в своей будчонке на низеньком табурете, где вместо жесткого сидения переплелись халой и чуть провисли толстые кожаные ремни, он в последние дни даже изменил своей вековечной привычке - держать гвозди во рту. Потому что боялся их проглотить, рассказывая каждому входящему, или даже проходящему мимо знакомому, что его сын поступил в военное училище.

 

Старику-сапожнику было очень важно это поведать, потому что в самом конце войны, пройдя восемнадцатилетним юнцом всего несколько сотен километров по разбомбленным дорогам Европы, он получил медаль "За победу над фашистской Германией", тяжелейшую травму ноги и мечту увидеть своих сыновей офицерами. Мечта была невыполнима, потому что сыновей все еще не было. Зато были две красавицы дочки. И когда, наконец, родился сын, его судьба была предрешена. Абитуриент М. не очень хотел связывать всю свою жизнь с армией, но выступить против воли отца не посмел, при всей своей строптивости. Уж очень любил и уважал его. И, средненько сдав оба экзамена по математике, постарался провалить экзамен по физике. Без особых усилий схватил "пару", а когда его не отчислили, то настолько удивился, что легко сдал русский язык. И оказался в строю. Привыкший к строгому отцовскому воспитанию, он проще многих принял армейские порядки. Но, вдруг ощутил неимоверную тягу к паясничанию и желание смешить людей.

 

Скоро он стал популярным. Ротный, капитан с пудовыми кулаками, заливался громовым хохотом над нехитрыми шуточками курсанта М. и восторженно крутил головой:

 

-Ну ты и комик... Ну и комик...

 

Курсант М. был почти счастлив. Похвала ротного дорогого стоила в том замкнутом мирке, в котором сейчас обретался курсант М.. Его мнение было куда выше, чем мнение, скажем, начальника училища. Или, к примеру, мировых авторитетов в любых вопросах. Потому что начальник училища был далеко, авторитеты время от времени меняли свои убеждения, а ротный... Он присутствовал почти в каждом дне, был непререкаем и понятен. И держал в своих скорых на расправу руках все свободное время курсантов.

 

Когда на рукаве мундира курсанта М. появился четвертый шеврон, в доме началась тихая паника. Еще год или даже меньше, и мальчик станет офицером. И мать, вроде бы исподволь, стала знакомить сына с дальними родственницами, а иногда и с близкими соседками, по ее мнению, способными составить достойную партию молодому офицеру Советской Армии.

 

Поглядывая на толстозадых или тощих, стеснительно краснеющих невест, курсант М. понимал, что, скорее всего, одна из них станет его женой. Но как ему не хотелось, чтобы это произошло сейчас или сразу после окончания училища... Он даже набрался храбрости и открытым текстом выложил всё отцу, внутренне напрягшись в ожидании разноса. Но старый сапожник неожиданно, может, вспомнив что-то из своей жизни, воспринял его точку зрения, и они сговорились, что у лейтенанта М. после окончания училища будет ровно два года, на то чтобы вволю нагуляться.

 

Некое подобие гулек началось на первом курсе. Когда кто-то из соучеников получил от своего земляка со старших курсов "эстафетную дырочку" - потасканную девицу, легко, за пару бутылок "Агдама" и небольшое денежное подношение, соглашавшуюся увеселить курсантиков всеми возможными способами. С легкой руки курсанта М. такие встречи в дальнейшем стали называться "А вы сами с откудова будете?"

 

Курсанта М. оповестили о секс акции за полчаса до начала. Он больше всего был озабочен тем, чтобы не выказать своего волнения, вполне естественного перед потерей невинности. Поскольку окружающие могли правильно интерпретировать его взволнованность, и тогда стало бы известно, что курсант М., вопреки его бахвальству, еще не был осчастливлен женщиной.

 

Действо проводилось в сушилке. Туда приволокли матрас, даже застелили простынкой. А когда рабочее место было готово, путями, известными только курсантам , провели девицу в казарму.

 

Когда настала очередь курсанта М., он, столкнувшись в дверях с уже счастливым и потным соучеником, вошел в сушилку. На матрасе раскорячилась, бесстыдно развалив ноги абсолютно голая жирноватая девица и, чуть приподнявшись, хлебала из бутылки "Агдам". Курсант М. уловил в густой солдатской атмосфере сушилки странный и будоражащий запашок, не имевший отношения ни к "Агдаму", ни к солдатской амуниции. Его ноги, ведомые чреслами, сами устремились к разворошенному ложу любви и он, по дороге стянув трусы, пал на потное женское тело и стал жадно пробиваться в столь желанный, но прежде недоступный и никогда не виданный потаенный уголок. Видимо, его прыть никак не совпадала с достигаемыми результатами, потому что девица прохрипела "Ну ты, прям, как асфальт долбишь", лениво потянулась и небрежным тычком большого пальца отправила курсанта М. в райские врата.

 

Несколько позже, уже сидя в курилке и пытаясь остановить дрожь в руках, он вспомнит, увидит и ощутит очень ярко и объемно сразу все - усталое, тупое выражение лица девицы, и свое вольное скольжение в ней, и запах "Агдама" накладывающийся на резкое амбре влажных небритых подмышек. Вспомнит ее чуть видное в полумраке подрагивающее тело, закапанное потом неленивых, небрезгливых и телолюбивых курсантов... И до самого утра чувство отвращения и опустошенности будет пересиливать чувство гордости, что он, наконец-то, поимел бабу. Хотя, честно говоря, выстраданное на девице, если и отличалось, то в худшую сторону от привычного, вручную добываемого, наслаждения.

 

Но в дальнейшем, лелеемое им в себе ощущение бывалого мужика, с лихвой компенсировало душевную маету потери невинности. И он отныне совершенно хладнокровно то принимал участие в подобных мероприятиях, то отлынивал, если девица напоминала чем-то первую любительницу "Агдама", совершенно не комплексуя по этому поводу и считая, что опытные мужчины на каждую сучку не кидаются.

 

Когда наступило блаженное время отпуска, курсант М., не мог позволить себе остаться дома, а поехал на заработки, в деревню средней полосы России, на родину училищного дружка. Дружок обещал золотые горы, но и не скрывал трудоемкости работы. Сказал, что председатель свой мужик, строители нарасхват, а самогон и безотказные подруги - без ограничения. Курсанта М. не особо интересовал самогон, а вот подруги... Они подбили еще двух соучеников, и, организовав бригаду, уехали на заработки и развлечения.

 

Черные усы курсанта М., рекомендации друга, умение выдать пару плохих имитаций хороших артистов, в дополнение к ласковому языку и неистребимому бакинскому акценту, все создало вокруг него некую ауру, в которой многие разбитные бабенки радостно застревали. Парни и мужи, вначале настороженно косились, а потом, увидев, к кому курсант М., наводимый другом, подбивает клинья, успокоились выставленным бутылём самогонки, и приняли его как своего. И зашуршали сеновалы, встревоженные буйным темпераментом курсанта М. и его нечаянных подруг.

 

Подруги были покладисты, не очень требовательны и стыдливы. Одна, с удовольствием поддавалась ощупываниям, легонько постанывая, но, уже закрыв глаза и согласно разлегшись на сене, продолжала натягивать платьишко на колени, и не позволяла его снять, даже тогда, когда оно в пылу ворошений сбивалось в лоскуток на шее. И первое, что делала, выплыв из отрешенной неги, срочно натягивала его на колени…

 

Вторая, спокойно позволяла себя разглядывать в лунном свете, но предложение сменить позу восприняла как подозрение в чрезмерной сексуальной распущенности и возмутилась до глубины души: "Я те чё, б..дь какая, раком становиться. Чай, не собаки на четвереньках е..стись."

 

А третья... Ее просто не было, потому что короток курсантский отпуск. И неосвоенной осталась благостная нива потенциальных подружек, либо совсем невостребованных местными старожилами, либо задействованных весьма редко, вперебой с самогоном, либо совсем покинутых, ради единения с зеленым змием...

 

А в училище известность курсанта М. росла. Уже сам начальник училища благосклонно выслушал подражание Карцеву и, подумав, приказал отправить курсанта М. на смотр художественной самодеятельности Закавказского Военного Округа в город Тбилиси. В результате чего, в один из весенних вечеров он садился на поезд "Баку – Тбилиси". В грязный, раздолбанный и вонючий купейный вагон. Вообще-то, курсанту полагалось место в плацкартном вагоне, но отец, возмутившись до глубины души таким неуважением к таланту сына, заставил потенциального претендента на всесоюзную известность перекомпостировать билет на более престижное место и доплатил из своего весьма тощего кошелька.

 

Но железнодорожная касса решила по-своему, и на место указанное в билете курсанта М., радостно продала еще один билет. Старик-отец, пришедший провожать своего сына на Смотр! Художественной! Самодеятельности! Закавказского!! Военного!!! Округа!!!! в город Тбилиси!!! чуть не плакал. Сначала от огорчения, потом от полного равнодушия всех чиновных лиц и их отстраненного хамства. Выручила проводница. Сжалившись над отцом, она сказала, что позволит курсанту переночевать в служебном купе.

 

Курсант М. втиснулся в купе, вся верхняя полка которого была завалена постельным бельем, предназначенным к раздаче. Серым, пахнущим вагоном и тепловозным дымом. Аккуратненько пристроил парадный китель, переоделся в спортивную форму и тут же заснул, едва успев раскатать матрас.

 

Проснулся он, когда проводница пришла пополнять запас постельных комплектов. Собственно, его разбудил женский голос, в приятном журчании которого чужеродными всплесками прорывались матерные водовороты. Курсант М., чуть приоткрыв глаза, присмотрелся. Яркие губы, полные и аппетитные, разгневано кривились и не стесняли потока слов, округло аранжируя его мелкими и крупными непристойностями. Голубые глаза, за длиннющими ресницами, недовольно щурились, а ярко накрашенные коготки вцепились в прижатые к груди комплекты белья. Разговор был начат в купе, потом продолжен в коридоре, а теперь завершался над головой курсанта М.

 

-Ну, и командир, эта сука бл..доносная, ему сказал "Будь ты, старлей, хоть на четверть такой трезвый, какой ты умный – то цены б тебе не было". Ну, а этот мудак, и так редко когда сухой был, а после этого вообще не просыхает…

 

-А сейчас куда ж?

 

-А х..й его знает. В Батуми, в распоряжение командира погранцов. А там, по слухам, загонят, бля, в такую жопу… Да и то это благодаря п..здатым связям его отца… А то уже давно бы мы с этим козлом трехзездочным, пропитым до яиц, моржовый хер сосали бы где-то под северным сиянием…

 

Курсант М. не любил мата, исходящего из милых женских уст. Не так он был воспитан. В его Завокзальном районе ругающаяся матом женщина почти наверняка была подвыпившая заезжая гастролерша, подцепленная кем-то из местных жителей. И кроме легкого любопытства и неприязни не вызывала никаких эмоций. Поэтому он очень удивился своей сиюминутной реакции, когда вместо отторжения, немудреные простонародные конструкции почему-то возбудили его. Удивительно органично сплетясь с яркой внешностью говорящей, грубые обороты подействовал на него уколом бандерильи, в самую его бычью сущность. И взвился курсант М., роя землю копытом, кося налитым кровью глазом и с трудом сдерживая свое естество в тонких спортивных штанах.

 

Фея мата не долго ломалась. Пообещав, как только заснут покрепче дети, поскольку благоверный уже давно спал беспробудным пьяным сном, осчастливить курсанта М.. И не обманула.

 

Была пьяна, тороплива и неумела. Сначала она долго и старательно, с помощью курсанта М., трамбовала старенький ватный матрас, ритмично постанывая, а в экстазе верещала тоненьким голосом "ой, бля…ой, бля…ой, бля". Потом взалкнула разнообразия, и решила, было, сменить позу, но руки подогнулись, колени разъехались, и она просто ткнулась потным лицом в грязную подушку, найдя даже в такой раскоряченности некоторую приятность. Ближе к финалу игрищ, то ли из желания реабилитироваться, то ли из неутоленного желания отомстить мужу, решила продемонстрировать высокий класс любовного искусства, и в момент резкого толчка поезда, чуть не лишила неосторожным укусом курсанта М. его напряженной гордости. К счастью, обошлось без членовредительства, но курсант М. с тех пор воспылал недоверием к минету во всех видах движущегося транспорта…

 

Смотр не принес дополнительных приятностей курсанту М., но он не очень и огорчился. Несколько дней без училища, да вагонное приключение вполне достаточная компенсация не совсем удачному выступлению на сцене.

 

А когда прогремел торжественный марш, и новоявленные лейтенанты Советской Армии, из толпы обратились в мелкие шестеренки Великих Вооруженных Сил, выпала лейтенанту М. дорога в забытый богом городишко в Белорусских лесах, на границе с братской Польшей.

 

Военный городок задавил тоской с первых же дней. Привычный плац, стандартные казармы, и полупьяные коллеги. Не смотря на богатый выбор неплохих напитков в соседнем с в/ч гордишке, до которого пешим ходом было десять минут, опогоненные сослуживцы предпочитали всему невероятно вонючий, но столь же дешевый самогон, "бульбовку", который гнали из местной и общедоступной картошки. На представление лейтенант с гордостью выставил пыльные бутылки родного азербайджанского коньяка "Апшерон", давно невостребованного в лавчонке. И был поражен равнодушием к нему. Сослуживцы, из вежливости его пригубившие, незаметно доливали стаканы привычным самогоном и продолжали уже пить только его. Лейтенант М. пожал плечами, и намотал это на пышный ус.

 

С коллегами отношения складывались нормально. Стремление посмешить людей постепенно и здесь начинало приносить свои дивиденды, и скоро лейтенант М. стал завсегдатаев всех вечеринок. Он не сопротивлялся приглашениям, много говорил, мало пил, не особо это афишируя, и скоро стал приятелем почти всех офицеров. Его искренне уважали за незлобивый нрав, умение в нужный момент вставить цитатку из какой-то юморески, или вовремя выдать анекдот и этим разрядить обстановку. И, поскольку он не очень нарушал общий уровень суровой серости, присущей военному городку, то очень скоро стал своим, не смотря на редко встречающуюся в этих краях национальную принадлежность.

 

Гораздо хуже дело обстояло с женским полом. Веселый бакинец, постоянно рассказывающий о своем теплом приморском городе, черноволосый, и этим резко выделяющийся на общем голубоглазо – соломенноволосом фоне, к тому же холостой, он стал объектом повышенного внимания. Местные вольнонаемные дивы при виде его неестественно изгибались, выпячивая свои прелести, и томно вздыхали. А когда наиболее активной из них удалось затащить его в постель, и потом поделиться, как водится, впечатлениями, отбоя от них совсем не стало.

 

Слаб оказался лейтенант М. перед лицом женской экспансии. Он старался не обижать своих пассий, но, натыкаясь практически каждый раз на легкий запах самогона, старательно забиваемый дешевыми духами, стремительно увядал после нескольких интимных свиданий. Он не стремился увеличить количество своих побед, но это получалось само собой. Слышал, конечно, что за его спиной вспыхивали скандалы, даже выдергивались пряди тонких льняных волос и расцарапывались личики. И его это огорчало. Он поделился бедой со своим непосредственным командиром, капитаном И., на что тот мудро сказал:

 

-Слушай сюда, лейтенант. Про..ляди – они на то и пробл..ди. Поял? Крути их на х..ю и дальше, одобряю… Но жениться… – и он пьяно покачал пальцем перед лицом лейтенанта М. – Вот им…

 

И уверенно сложил фигу из мелко дрожащих пальцев.

 

-Ты что, думаешь, тут все со всеми не перее..лись? – Он захотел присвистнуть, но вместо этого издал губами непонятный звук. – И Нинка моя (он имел ввиду собственную жену) трахнулась с этим старым пидором, начальником спецотдела. И эта старая блядь, подполковничиха, вызывает солдатиков как бы на помощь по хозяйству и избавляет их от, - тут он запнулся, - от смер…нет, спер-мо-ток-сикоза?

 

Капитан И. был умным человеком. Закончил престижный московский ВУЗ, но неведомыми путями оказался в армии, где почти и спился.

 

-А уж эти вольнонемные –вольнонае..ные, под кем только не лежали… Так что мой тебе совет, имей их всех во все, -он грозно зарычал, -дыррррки, но, - поднял чуть подрагивающий палец, - женись на своей, из Баку. Я слышал, у вас там нравы строгие.

 

Капитан И. закончил свой монолог и аккуратно примостил отяжелевшую голову на край стола, рядом с открытой банкой килек в томатном соусе.

 

А тут лейтенанту М. подвернулась телеграфистка. Тоже ходящая в военной форме, но не такая разбитная как все. Скорее даже лейтенант М. добился ее, нежели она завлекла его своими прелестями. Она была симпатична, несколько даже пуглива и молчалива. Лейтенант практически не слышал ее голоса, что было тоже хорошо, потому что он не мог без смеха слышать местный акцент, где "и" менялось на "ы", "я" на "а" и легкие слова приобретали непонятную тяжеловесность. Даже в постели она молчала. И лейтенант М. мог только догадываться, что доставил ей некоторое удовольствие по тихому и протяжному "ииии", вырывающемуся из нее перед тем, как она полностью расслабится и вспотеет… И даже отказ изменить раз и навсегда привычный ей канон постельного этикета она выражала без слов, молчаливо отбрыкиваясь, отпихивая ладошкой его губы, забирающиеся невесть куда, или неожиданно оказавшиеся перед глазами интимные подробности его анатомии.

 

… А теперь лейтенант М. на долгий, бесконечный месяц уезжал в отпуск. Так уж сложилось судьба сына бедного сапожника, что он никогда не был в Москве. И в свой первый отпуск он поехал туда. Через каких-то неведомых ему родственников, при помощи отца он снял на месяц маленькую комнату в коммуналке, в самом центре Москвы.

 

Приехав, и ужасно неуютно чувствуя себя в цивильной одежде, он первым долгом отправился на Красную Площадь и застыл, пораженный какой-то сказочной красотой столицы его Родины. Потом, постояв там, и чуть свыкшись с мыслью, что он действительно в Москве, лейтенант М. ленивой походкой незанятого человека пошел вверх по Горького. Он шел на Главпочтамт, послать телеграмму домой, обрадовать отца и семью тем, что он, наконец, в отпуске, и тем, что добрался до Москвы. Он знал, что мать всплакнет, недовольная тем, что еще год не увидит сына, да и отец будет расстроен в глубине души, но цыкнет на мать и скажет, что пусть радуется тому, что сын, лейтенант, гуляет в отпуске, а не сидит возле ее юбки…

 

На почтамте царила обычная суматоха. Мелькали люди в шорохе разноязыкого многоголосья, механический женский голос привычно гундосил на весь зал, кто-то сидя спал, кто-то мельтешил, меряя зал из угла в угол. Лейтенант М. подошел к стойке, взял бланк телеграммы и обнаружил, что ручку оставил в кармане кителя. Местные ручки, которые, как в первом классе, надо было макать в чернильницу, годились только для написания плакатов, если судить по ширине линии оставляемой ими.

 

Напротив, на другой части стола, отделенная полупрозрачной перегородкой, на которой висели разнообразные образцы телеграмм, переводов и прочей почтовой канцелярщины, некая дама аккуратно заполняла бланк телеграммы изящной шариковой ручкой. Увидев, что она закончила свои писания, и перечитывает написанное, лейтенант М. обратился к ней:

 

-Извините, вы не могли бы мне на пару минут одолжить свою ручку, а то мееестные, - и тут он не сумел удержаться и намекнул на бородатый анекдот, - совсем не для того предназначены.

 

Женщина подняла глаза, улыбнулась, протянула ручку поверх разделяющей их преграды.

 

-На пару минут? – искушенно улыбнулась она. – А вы успеете? - тоже намекнула на анекдот.

 

-Ну, тогда я так, - втягиваясь в пикировку и пересказ анекдота, усмехнулся в усы лейтенант М.

 

-А для так у меня муж есть, - доозвучила анекдот женщина.

 

Оба с удовольствием рассмеялись.

 

Потом, вспоминая, лейтенант М. никак не мог вспомнить, когда он в первый раз ощутил что хочет ее. Тогда ли, когда передала ему ручку, или тогда когда улыбнулась, или вообще, когда он увидел ее в первый раз. Он стремительно написал несколько слов, отдал ей ручку и они встали в очередь. На полном автомате лейтенант М. травил анекдоты, нес какую-то чушь, которую потом не мог и вспомнить, но чувствовал всеми клеточками своего тела, что не может, просто не имеет права отпустить ее от себя.

 

Очень скоро выяснилось, что она тоже приезжая, первые часы в Москве, и ищет ночлег. Лейтенант М. гордо предложил ей свое готеприимство, сказав, что в комнатке, которую он снимает есть диван-кровать, и если она захочет, или диван, или кровать, будут в ее распоряжении. Она, не долго думая, радостно согласилась.

 

-Вы из Баку, - уточнила она.

 

Лейтенант М, понял, что она прочитала телеграмму, которую он отправлял, точно так же как и он, стоя за ней в очереди, подглядел, что она отправляла телеграмму в Херсон.

 

-Нет, - поправил он, - родом из Баку, там родители, а живу я сейчас в другом месте.

 

-А вы из Херсона, - голосом прорицателя произнес он.

 

-Подглядели, да? - заулыбалась она.

 

-Ну, и как там ваша херрыба и хермясо?, - кивнув головой на ее вопрос, снагличал он.

 

-Ну, все это знают…- засмеялась она. - Лучше всего наш херсовет…

 

Что-то отпустило лейтенанта М., когда он узнал, что она из Херсона. Как-то смущали его столичные дамочки. А тут привычный тип, провинциалочка, перед которой привычно распускать хвост.

 

И знакомство покатилось, так как и подобает развиваться знакомству двух случайных людей в большом и шумном городе. Сначала звякнуло бокалами в вечерней "Праге", потом бутылками с коньяком и шампанским в пакетике, прихваченном из ресторана, а потом еще раз бокалами. Но уже гораздо позже, когда, поддерживая друг-друга, пробились сквозь блеск любопытствующих глаз в коммуналке и уединились в комнатушке, на месяц принадлежащей лейтенанту М.

 

А пока ехали в такси, случайно или полуслучайно соприкасаясь локтями, бедрами или плечами, мысли лейтенанта М., как и его руки, тянулись к соседке.

 

Она не была красива. Большой рот, узко посаженные глаза, совсем не идеальная фигурка. Но в радиусе трех метров от нее все мужики, даже те, которые забыли, с какой стороны у женщины грудь, вдруг вздрагивали, раздували ноздри и разве что не рыли копытами землю, захлебываясь от страсти. И только грозные усы лейтенанта М., да его настороженные глаза, готовые к битве, как обнаженные дамасские клинки, охлаждали их пыл и заставляли всех этих новоявленных ловеласов умерить свой пыл, а не рвануться к ней, неся обнаженное желание на беззащитных ладонях.

 

А когда уже дома были выпиты бокалы, и вернуты на стол, вместо благородного вина наполненные их невидимым и неосязаемым желанием, они взлетели на ложе. Старая скрипучая кровать притихла в потрясенном молчании, не издав ни звона, ни скрипа. Звезды собрались вокруг них, завистливо глядя и ласково касаясь своими лучиками. Чудо мужского желания проникало в жадность женского трепета, и вечер не кончался, потрясенный бурей чувств, и ночь стыдливо пряталась, не веря, что такое вновь довелось ей узреть. А они не видели и не знали времени, подхваченные неведомым им обоим чувством. И, распавшись, не могли разъединиться. Соприкасаясь жадными телами, неощутимо приближались к новому слиянию. И не было запретных уголков, везде пряталась радость, и не было смешных положений, повсюду ждало их счастье познания, и не было запретных вкусов, а только вкус неимоверной страсти. И веял над ними легкий бриз, наполненный ароматом слившихся тел и неутоляемого желания…

 

Освещенный утренним солнцем, он стоял у изголовья кровати и смотрел на ее тонкое запястье, трепетную линию руки, закинутой за голову. На твердый сосок, с виду такой грубый, но растворявшийся во рту невесомым вкусом. На ногти, ярко красные, завершающие тупорылые, как бы обрубленные пальчики ног, обцелованные им прошедшей ночью, и на влекущую гладь внутренней стороны бедер, с обеих сторон стремящихся к таинственному ущелью.

 

-Боже мой, Боже мой, - сказал он, вцепившись в спинку кровати и не отрывая глаз от этой манящей и таинственной неизведанности. - Какая ж ты все-таки, - он замер, ощущая несовершенство своего языка, неспособного передать мельчайшие оттенки чувств, душащих сейчас его, - какая же ты все-таки ЖЕНЩИНА...

 

Она открыла глаза, лениво потянулась перед ним, вновь показывая всё, и в то же время, каждым движением дразня, вызывая перепуганные мысли, что ВСЁ ЭТО сейчас, сию минуту может быть прикрыто и спрятано. Заставив его еще раз заполошно обежать все складочки глазами, и погрузиться в пучину ужаса, что это может исчезнуть… и ласково, и чуть устало спросила:

 

-А до этого кто ж у тебя был?