«Ужасы инквизиции – ничто по сравнению с судьбами, уготованными вашей собственной фантазией для тех, кого вы любите».

 

С.Кинг «Туман»

 

Дождь хлестал как из прорвавшейся водопроводной трубы, обрушивая тяжелые струи воды на шиферную крышу дома, заливая крыльцо и барабаня нестройным ритмом по звенящим стеклам. Кривые узловатые ветви раскидистых старых яблонь раскачивались в такт ураганному ветру разыгравшейся непогоды, скрежеща по оконным рамам и жестяным водостокам. Небеса разверзлись, скинув груз своего вечно праведного гнева на грешную землю. Изломы молний и раскаты грома сотрясали разряженный воздух, освещая его пасмурный сумрак бледным мистическим светом. Над миром царствовала кромешная ночь. И эта ночь, укрытая черными грозовыми тучами, устанавливала свои законы, зловещие законы беспредельного кошмара, которому, казалось, уже не будет конца.

Боль в ушибленном плече жестко пульсировала, медленно растекаясь по телу и его нервным окончаниям. Левая рука от локтя до запястья практически совсем онемела, а разорванный рукав рубашки потемнел от запекшейся крови, медный запах которой вызывал легкую тошноту.

Я слушал. Сейчас я весь обратился в слух, и, превозмогая боль и страх, пытался расслышать за волчьим воем ветра, раскатами грома и шелестом дождя ее крадущиеся шаги. Она где-то рядом, я чувствовал это, где-то за толстыми стенами дома, сокрытая тьмой и непогодой, выжидает своего часа. Она не может просто так взять и уйти, ибо это воистину ее ночь, и она должна успеть до утра завершить начатое…

- Саша… - шепотом позвала Юля.

Я с трудом различал их темные силуэты - мать и ребенок, жена и дочка - затравленные, забившиеся, словно маленькие беззащитные зверьки, в угол дачной террасы у черной громады старинного деревянного буфета. Я догадывался, что сейчас происходит в их дрожащих сердцах, и знал, что выражают их влажные глаза, не моргая глядящие в ночную тьму – страх, липкий животный страх и ничего более. Я стоял, прислонившись спиной к входной двери, обитой тонким листом железа, сжимая в здоровой руке тяжелый кованый совок для выгребания золы из печки – невесть какое оружие, но лучшего я не нашел. И слезы, непослушные щекочущие слезы отчаянья стекали по моим щекам, потому что впервые в жизни я чувствовал себя совершенно беспомощным перед силами, которые берут свое начало далеко за пределами человеческого разума, перед силами таящегося черного зла.

- Саша! – снова, уже громче, позвала жена.

- Я здесь, Юль, все нормально, - ответил я, пытаясь совладать с предательской дрожью в голосе.

- Когда же это закончится, Господи?.. – она тихо зарыдала.

- Мами, мами… - отозвалась дочка и тоже заплакала. – Толль! Мами…

- Тихо, тихо, малыш, - Юля все-таки постаралась взять себя в руки, ее голос стал ровнее. – Тролль не придет. Папа не пустит его. Не бойся.

Но ребенок продолжал плакать. Он не верил ей и не верил мне, потому что было темно и страшно, а в голосе его родителей не чувствовалось обычной уверенности в сказанном. Ведь дети, они гораздо больше доверяют тому, что чувствуют, нежели тому, что слышат. Хотя бы потому, что значения многих слов они еще просто не знают. И я проклинал последними словами себя, эту ночь и то, что скрывалось за стенами нашего дома в густой и влажной мгле, пряталось там, ища хоть какую-нибудь лазейку, чтобы проникнуть внутрь. Но что значат любые проклятья для того, кто пришел в этот мир из самой преисподней? Для него они звучат, как благословение.

 

В то субботнее утро мы лениво прогуливались по грунтовой дорожке усыпанной мелким гравием между похожих друг на друга дачных домиков за широкими штакетниками и проволочными сетками заборов. И в полной мере наслаждались греющим солнцем, свежим воздухом и летом, искренне радуясь тому, что после затяжных июньских дождей оно, наконец, соизволило вступить в свои права. Я катил впереди себя прогулочную коляску с Полиной, которая, сосредоточено сопя своим курносым носиком, обрывала лепестки ромашки, зажатой в маленьком пухленьком кулачке. Юля шла рядом, держа меня под руку и подставляя лицо золотистым солнечным лучам.

- Как дела на работе? – продолжая щуриться в небо, вдруг спросила она.

- Без изменений, - буркнул в ответ я, совершенно не желая говорить о работе, тем более что последнее время ни чего кроме раздражения она во мне не вызывала. – Давай о чем-нибудь другом, хорошо?

- А о чем? – Юля посмотрела на меня и улыбнулась. – О нас с Полиной? Так у нас тоже ничего нового: гуляем, спим, стираем, готовим… Все как обычно, сам знаешь, только на свежем воздухе и без горячей воды.

- Ну, а Полина? Нравится ей тут?

- А чего ж ей не понравится? Ей, по-моему, вообще все новое нравится. Целыми днями собирает улиток да за лягушками гоняется.

- Гушка! – Как бы в подтверждение Юлиных слов, Полина выставила вперед указательный пальчик в направлении зеленого лягушонка, выпрыгнувшего из мутной лужи и скрывшегося в высокой траве на обочине дороги. – Дать, дать!

- Полишка, он поскакал к своей маме, - сказал я, погладив дочурку по голове, покрытой белой панамкой.

- Вот, сам можешь убедиться. Так и живем. Скучаем, да дни в календаре считаем. Папа-то наш только на выходные приезжает. Да и то не особенно торопится, - последнюю фразу она сказала с небольшой долей сарказма.

- Юль, кончай а? Ты же отлично все понимаешь. Ну, что мне тебе еще разъяснять?

- Не заводись. Я ни каких претензий тебе не предъявляю, - она задумчиво посмотрела на меня и чмокнула в щеку. – Просто спать одной как-то непривычно, холодно. Знаешь, привычка…

Я усмехнулся, поняв это как своеобразный намек, и, обняв ее за плечи, поцеловал в краешек губ.

- Так мы это сегодня же вечером и поправим.

- Ну, да, поправим, конечно. Но завтра ты опять уедешь, и мне снова придется одной согревать постель. Хорошо, что хоть печка имеется. Ладно, проехали. Может, до магазина дойдем, пива с орешками купим?

- Мысль хорошая. Тем более что жарковато ста…

- Господи!..

Я обернулся, не договорив фразу до конца. Юля смотрела куда-то мимо меня, и в глазах ее застыл неприкрытый ужас.

- Что такое? – я проследил за ее взглядом и увидел ЭТО.

ОНО сидело на обочине дороги в траве у основания деревянного столба электропередач, и представляло из себя, в общем-то, самую обычную детскую куклу. Не «Барби», конечно, скажем так – куклу-ребенка, но старого ребенка. Правда, было не понятно, что его так состарило: время или сидение тут, у этого самого столба. Может быть поэтому, ее внешний вид внушал самый настоящий, и даже какой-то мистический страх. Ноги, руки и голову игрушки, сделанные видимо из гипса, или чего-то похожего на гипс, сплошь уродовали черные трещины, что чем-то напоминало стену древнего дома с обветшавшей и облетевшей штукатуркой. Особенно это неприятно смотрелось на лице куклы. В голову почему-то сразу лезли мысли о полуразложившихся мертвецах, поднимающихся из своих холодных могил. В ее туловище, сшитом из какого-то розового, но уже выцветшего материала и набитого соломой, с левой стороны груди был вырван клок ткани, и солома из разорванной дыры торчала, словно иглы дикобраза. Создавалось такое впечатление, что кто-то, умышленно или нет, вырвал оттуда ее, кукольное сердце. Но самый большой ужас внушал грязный белый чепчик на голове этой поистине странной игрушки, плотно прилегающий к черепу и завязанный потрепанными тесемочками под подбородком. На макушке под тканью чепчика что-то явно шевелилось, словно там, в черепе была дыра, в которой свило себе гнездо какое-то мерзкое существо, вроде жабы или семейства червей. Эта последняя мысль пришла мне в голову неожиданно и вызвала отвращение.

- Какой кошмар, - сказала Юля у меня за спиной.

- Да уж, нарочно не придумаешь, - ответил я, не сводя глаз со зловещей игрушки, и облизнул неожиданно пересохшие губы.

- Смотри! Ее глаза, они как будто двигаются…

- Наверное, в ее голове завелась какая-то тварь, копошится там…

- Господи Боже, пошли отсюда… Полина. Полина! Стой! Нельзя!..

Разглядывая это на редкость отвратительное существо, или как там его еще можно назвать, мы на какое-то время совершенно забыли о ребенке. И этого времени ей вполне хватило, чтобы выкарабкаться из прогулочной коляски и с криком: «Кукья!» бросится к странной игрушке на обочине дороги.

Споткнувшись о камень, но, сумев сохранить равновесие, Полина шустро подскочила к кукле, и не долго думая, попыталась схватить ее за потрескавшуюся ладонь, но тут же с криком отдернула руку обратно и заплакала.

- Что такое, Полинка? – Юля подняла ребенка и прижала к себе.

- Бо-бо ючка, бо-бо…

Юля развернула ладошку дочери, но, тщательно исследовав ее, ни каких ранок или следов от укуса мы не обнаружили.

- Пошли отсюда, Саш.

- Да, да, конечно, - я толкнул коляску за спешно удаляющейся женой с продолжающим плакать ребенком на руках, вдруг осознав, что в создавшейся ситуации совершенно растерялся.

Пройдя немного вперед, некая злая сила, заставила меня обернуться. Кукла продолжала сидеть там же на обочине дороги в траве у столба электропередач, провожая меня своим ужасным неживым взглядом. И могу поклясться – она улыбалась, усмехалась своими потрескавшимися кукольными губами. И тогда, несмотря на июльскую жару и палящее солнце, мне стало холодно, словно вдруг на спину вылили ведро холодной колодезной воды.

 

Ожидание в давящей темноте дома становилось уже просто невыносимым. Нервы не выдерживали напряжения, не давали сосредоточиться, обдумать наше положение и привести в порядок мысли. Я отпрянул от входной двери, медленно сделав пару шагов к крутой деревянной лестнице, ведущей на мансарду.

- Ты куда? – голос Юли оставался встревоженным, страх, по-видимому, намертво присосался к нашим сердцам кровожадными пиявками ночи.

- Мне кажется, надо подняться наверх, - ответил я, совершенно не уверенный в правильности такого решения. Но я чувствовал, что мне необходимо было предпринять хоть какое-нибудь действие, иначе я просто сойду с ума. – Идите за мной.

Высокие ступени и шаткие перила лестницы зловеще поскрипывали под нашими ногами, тревожа гулкое эхо безмолвного дома и внушая дрожь. На втором этаже было так же темно, как и везде этой ночью, но монотонный шум дождя, бьющегося о шиферную крышу, был громче, и это, как ни странно, немного успокаивало. Всполохи молний, уже реже, освещали запущенность нежилой мансарды через огромные запыленные окна. Глаза привыкали к темноте, но сердце продолжало тревожно и ритмично дрожать. И с этим ничего нельзя было поделать. Оно продолжало чувствовать затаившуюся опасность, его обнимал страх своими холодными костлявыми руками, протянутыми из мрака.

- Надо было взять свечи из буфета. Я их там видела недавно, за пакетом с пшеном, - прошептала Юля за моей спиной. – Со свечой все-таки не так…

«…страшно», - закончил я про себя ее недосказанную мысль: «Нет, Юленька, играющее неуверенное пламя свечи сотворит пляску теней. И в каждом углу этого чердачного этажа тебе будет мерещиться прячущаяся опасность. Твое воображение, запертое во тьму, сотворит монстров, более страшных, нежели те, что прячутся за стенами в этого дома. Оно просто сведет тебя с ума».

Я заглянул во мрак комнаты через дверной проем, занавешенный тяжелой шторой на покосившемся ржавом карнизе. Там в беспорядке громоздились неясные силуэты старой мебели, огромные сундуки с толстым слоем пыли на крышках и тюки с изношенной одеждой, тряпками и постельным бельем. Все это уже давным-давно пора было вывести на свалку или сжечь, но, как это часто бывает, откладывалось “в долгий ящик” за нехваткой времени.

За спиной раздался скрип, прозвучавший в тишине дома подобно выстрелу. Я резко обернулся, задев ушибленным плечом дверной косяк. И, застонав от боли, по инерции занес над головой печной совок для удара. Юля сидела на стуле, глядя на меня широко раскрытыми глазами и прижимая палец к губам.

- Это стул заскрипел, - прошептала она. – Тише. Полина, кажется, уснула, пускай поспит.

Я вытер холодный пот со лба. Резкая боль в плече отступала, ее сменила, уже ставшей привычной, ноющая пульсация. Прислонившись спиной к дверному косяку, я опустил совок, поймав себя на мысли, что этой ночью постоянно ищу для себя точку опоры. Нервы… Черт побери, они сдавали, эти треклятые нервы, вызывая слабость. Что же с ними делать? Господи, скорей бы уже…

- Скорей бы уже рассвет, - шепотом сказала Юля, тихонько покачивая спящего ребенка. – С рассветом все должно закончится. Все! Как сон, как самый кошмарный сон. Саша, ведь это похоже на сон, верно? Лучше думать об этом, как о сне, иначе можно свихнутся. Такое просто не может стать реальностью, ведь правда?

- Не знаю, - ответил я, опуская голову, чтобы не видеть ее глаз, влажных от сдерживаемых слез, глаз, которые смотрят на меня умоляюще, словно я – их последняя надежда, надежда в которой больше всего не хочется усомниться, ибо за ней пустота, где не на кого будет опереться.

Как часто в безвыходной ситуации мы хватаемся за “спасительную” соломинку, всегда отлично сознавая, что она все равно не выдержит нашего веса, не спасет от грозящей беды, и мы обречены с криком отчаянья сорваться в бездонную пропасть безумия. Почему? Оптимизм тоже должен иметь свои границы, иначе он превратиться в одержимость, в фанатичную одержимость жизнью.

Моя жена, безусловно, догадывалась, что происходит сейчас в моей голове, как копошатся в ней черви сомнений и страха. Она чувствовала своим женским чутьем, что ее муж, находясь на грани, не хочет протягивать руки в темноту, отыскивая на ощупь ту самую “спасительную” соломинку, потому что он не верит в иллюзии. Он верит только боли, и тому, что видит собственными глазами. Но она не осуждала, нет, она просто ждала и продолжала надеяться, покачивая на руках уставшего уснувшего ребенка. Она мертвой хваткой держалась за меня своим взглядом, ее взгляд не отпускал, и, я знал, ни за что не отпустит. Она просто не имела права опускать руки и мирится с неизвестностью, не имела права потому, что была, прежде всего, матерью, матерью, прижимающей к сердцу свое дитя.

 

К вечеру непривычная изнуряющая жара немного спала, но стало душно, парило, как перед грозой. Раскидистые ветви деревьев замерли, перестав дрожать своими зелеными листочками, словно затаились. А юркие ласточки выписывали в слегка потемневшем небе причудливые зигзаги, чуть ли не касаясь крылышками крон высоких берез у калитки.

Полина восседала на горшке, выкладывая из большой железной банки для хранения сыпучих продуктов разные мелкие игрушки, что-то бормоча или напевая себе под нос. Пожалуй, только это нехитрое занятие могло заставить ее сделать положенное перед сном «а-а», а не носиться со спущенными штанами по всей террасе, капризно похныкивая и прося, чтоб ее взяли “на ючки” или дали “ябочко”.

- И кому могло прийти в голову посадить такую жуть прямо на дороге? – неожиданно, словно спрашивая саму себя, сказала Юля, включая электрический чайник.

Я лишь пожал плечами, сомневаясь, что вопрос предназначался для меня, да и не зная, что, собственно, можно ответить.

- Чай будешь? – Юля скрылась за дверцей холодильника, и, не дожидаясь моего ответа, добавила. – Тебе сыр достать, или будешь с печеньем?

- Давай сыр, - ответил я, осознавая, что мысли мои тем ни менее остались с воспоминаниями о загадочной кукле. – А по существенней ничего нет?

Юля положила на стол кусок сыра в полиэтиленовой пленке для продуктов, нож и разделочную пластиковую дощечку.

- По существенней? Например?

- Ну, я не знаю, может…

- Можно макароны с мясом разогреть, “по-флотски”, но ты, я знаю, не любишь, - не дослушав меня, предложила она. – Есть еще курица, но она в морозилке. Ее готовить придется. Я просто подумала, что по такой жаре есть особенно не хочется.

Я попытался сглотнуть слюну и облизал пересохшие губы. Есть действительно не хотелось, хотелось пить. Даже правильнее было бы сказать – выпить, чего-нибудь покрепче горячего чая с лимоном. Такое желание у меня возникало не часто, но если уж возникало, то становилось чем-то, похожим на навязчивую идею, с которой, правда, можно было совладать.

Чайник закипел, выпуская из горлышка струю белого пара и разгоняя мух, мирно ползающих по оконному стеклу, и с легким щелчком отключился. Я уже протянул было руку за сыром, но в последний момент почему-то передумал вообще что-либо есть или пить, решив выйти на крыльцо и выкурить сигарету.

- Ты куда? А чай? – Юля обернулась, все еще продолжая что-то разыскивать в холодильнике.

- Давай лучше попозже, когда Полину уложим. Сейчас все равно чего-то не хочется, да и она не даст нам спокойно посидеть.

Я посмотрел на дочурку, словно ища ее поддержки в этом вопросе. Но ее, по-видимому, больше волновал процесс разбрасывания игрушек, нежели подтверждение правоты моих слов. И я вышел на крыльцо, облокотился на высокие перила и с удовольствием закурил.

На западе горизонт затянуло серой дымкой, сокрыв от глаз поэтичную картину солнечного заката.

«Грозы, видимо, все-таки не миновать», - подумал я: «Не зря так парит. Лишь бы электричество, как обычно, не вырубили. В темноте скучновато будет…»

«…и страшновато», - добавило мое подсознание, снова направляя мысли к происшествию у столба электропередач во время сегодняшней прогулки.

Наверное, впервые мы сталкиваемся с понятием страха еще в том далеком детстве, когда, наслушавшись перед сном волшебных сказок из старой потрепанной книжки, прячемся с головой под одеяло, невольно заставляя свое чувствительное воображение воссоздавать картины услышанного. Иногда мне кажется, что воображение ребенка напоминает стоящую на газовой плите кастрюлю с закипающим молоком. Если вовремя на него не подуть и не выключить газ, оно может убежать. Да, именно так, убежать туда, в дебри таинственных дремучих лесов или в темноту страшных глубоких пещер, населенных кошмарными мифическими чудовищами; оно затеряется в холодных галереях заколдованных замков, по которым, гремя цепями и жутко завывая, бродят бледные туманные призраки.

Конечно, повзрослев, человек забывает об этих страхах, понимая, что автомобильная авария или неизлечимая болезнь – нечто более реальное, нежели вся это вместе взятая нечистая сила народных сказаний. Но что-то, тем ни менее, все-таки остается, что-то затаившееся в затененных уголках памяти, ждущее своего часа и выглядывающее оттуда своими светящимися злобными глазами. Это – то, что мы иногда величаем суевериями. Это черная кошка, перебегающая нам дорогу и ворон, внимательно глядящий нам в след с корявой ветки тополя; это старуха с крючковатым носом, как-то недобро посматривающая в нашу сторону и что-то шепчущая своим узкими бескровными губами; это кошмарный сон, в котором мы теряем зубы, а, проснувшись, читаем в бульварном соннике зловещее предсказание: К потере близкого человека!.. Это все то, что мы не в силах понять и объяснить теми земными законами, по которым живет наше современное общество; это то, что каким-то непостижимым образом продолжает жить в нашем сознании до самого конца, передаваемое из поколения в поколение с молоком матери и сказаниями наших, как мне кажется, в чем-то более мудрых предков.

Эта кукла – она была чем-то (даже, может быть, кем-то) оттуда, из тех самых затененных уголков памяти, чем-то, что хранится в неком зашифрованном виде в наших генах. Надо было только расшифровать эти таинственные древние руны и все сразу же встанет на свои места. Страх обретет осязаемые контуры, а значит, с ним можно будет бороться.

Я размышлял обо всем этом, докуривая сигарету, обжигая пальцы и глядя на, приближающиеся с запада, серые грозовые тучи. Я пытался найти ответ на вопрос, который не мог даже толком сформулировать, пытался и, естественно, не мог. Страх перед чем-то таинственным и непостижимым не проходил, и я поймал себя на мысли, что мне хочется, как тогда, в далеком-предалеком детстве залезть в теплую кровать и накрыться с головой тяжелым ватным одеялом. Как будто это сразу могло решить все проблемы.

 

- Это она!

- Где? – спросил я, не поняв о ком идет речь. – Кто “она”?

- Эта старая дева, - моя жена смотрела на меня какими-то растерянными глазами, словно человек, неожиданно вспомнивший что-то очень важное, и это так его поразило, что он уже начал сомневаться – а так ли это?

- Что еще за старая дева?

Но Юля, казалось, не слышала моего вопроса.

- Это ее дом, тот, что у столба с этой жуткой куклой. И еще она говорила, я теперь вспомнила, что у нее полным-полно всяких старинных игрушек. Господи, какая же я была дура!..

- Постой, постой, Юль, объясни нормально, без истерик. О ком ты говоришь?

Она посмотрела на меня уже более осмысленным взглядом. И снова уставилась куда-то в никуда, словно каким-то непостижимым образом ухитрилась повернуть глаза в саму себя. Меня пробрал озноб, такого выражения лица у своей жены я еще не видел.

- В понедельник… Или во вторник, кажется, я точно не помню, не могу вспомнить. Мы с Полиной гуляли по той дорожке. Мы всегда по ней гуляем – она более ровная, да и машины по ней редко ездят. И эта женщина – она стояла у калитки. Я бы ее и не заметила вовсе, там такой пышный куст сирени растет, но она сама вышла к нам навстречу…

Юля сглотнула слюну, и продолжала:

- Ей Полина понравилась, ну, знаешь, как это обычно бывает. Мы остановились, разговорились, как-то все само собой получилось. Да, собственно, и говорила-то в основном она, все рассказывала, как всю жизнь мечтала иметь ребенка, но так и не смогла забеременеть…

- Не смогла забеременеть? Так у нее, значит, был муж? Но почему ты тогда ее “старой девой” называешь?

Юля как-то нервно пожала плечами, мне показалось, что она на грани истерики. Что она исчерпала весь свой запас хладнокровия, которого у нее, по правде говоря, и не было никогда.

- Не знаю. Вдруг на язык пришло. Да какая разница? Назвала, и назвала. Она все с Полиной сюсюкалась, а мне это почему-то совсем не нравилось. Она мне не нравилась. Что-то в ней было такое – отталкивающее.

Я подумал, что в одиноких людях, наверное, всегда присутствует что-то отталкивающее, что-то, чего мы и сами-то толком не можем объяснить. Просто антипатия, и все. Может, поэтому они и одиноки? А может, это приходит потом, когда надежда обзавестись “второй половиной” уже исчерпала весь запас своего терпения и перестала ждать.

- Проклятая колдунья! – чуть ли не выкрикнула Юля, и ребенок на ее руках беспокойно завертелся.

- Тихо, тихо, успокойся, - я положил ей руку на плечо, присев перед ней на корточки. – Ты хочешь сказать, это… Что ты веришь в колдовство?

- А ты нет? – она как-то странно улыбнулась, пристально глядя мне в глаза. – А ты не веришь в то, что видел собственными глазами? Или ты и им перестал доверять? Что же тогда это по-твоему, если не колдовство? Что такое, по-твоему, это мерзкое существо, которое прячется в ночи и хочет отнять у нас нашего ребенка? Что?

- Успокойся, - я видел, что она теряет над собой контроль, нотки истерики в ее голосе уже захлебывались подавляемыми слезами.

- Я не могу успокоиться, Саша. Если ты можешь, то я – нет. Я боюсь! Да, я боюсь, что нам уже не удастся дождаться рассвета, потому что мы умрем раньше, умрем от рук этого демона с вырванным сердцем.

Мы смотрели друг на друга и молчали. Комнату окутала тяжелая гнетущая тишина, такая, что стало слышно биение наших сердец и дыхание спящего ребенка. Я не помню, как долго мы сидели вот так, друг напротив друга, словно придворные замка в сказке «Спящая красавица». Мы слушали тайный шепот безмолвия, слушали до тех пор, пока, упавшая на жестяной карниз окна капля подобно звенящему удару колокола не возвестила нам о том, что гроза прошла, и дождь закончился. И тогда, откуда-то из далекого далека, послышалось приглушенное стрекотание кузнечиков…

 

- Ну, так что, чай-то пить будешь? Я Полину уложила.

Я обернулся, с трудом освобождаясь от навязчивых мыслей об этой проклятой кукле. Юля стояла в дверном проеме, одной рукой придерживая занавеску, и смотрела куда-то мимо меня, в пространство вечерних сумерек.

- Похоже, дождик собирается.

- Да, что-то вроде того, - подтвердил я ее предположение, и зашвырнул в кусты смородины потухший окурок. – Ну, ладно, пойдем действительно чего-нибудь перекусим.

Это вечернее чаепитие вошло у нас в привычку почти сразу после рождения Полины. Ведь ребенок всегда вносит свои коррективы в уклад жизни его родителей. А в эти несколько часов перед сном, когда малыш уже спит, можно было спокойно посидеть за чашечкой крепкого чая, поговорить о чем-нибудь личном, внутрисемейном, не отвлекаясь, обсудить насущные вопросы. В общем, все то, что весьма тяжело осуществить, когда вокруг тебя копошится это маленькое озорное существо, требующее к себе особого внимания, словно весь мир сосредоточен только вокруг него, и ему совершенно не понятно, почему эти взрослые так легкомысленно отвлекаются на посторонние и абсолютно неинтересные вещи.

Но ребенок делал нас ближе, гораздо ближе, чем мы были тогда, когда вышли из Дворца бракосочетаний, и даже ближе, чем в первую брачную ночь. Хотя тогда нам казалось, что мы вообще нечто единое, неразрывное. Это действительно странное, но прекрасное чувство. И можно только пожалеть людей, его никогда не испытавших.

Да, дети изменяют всю вашу жизнь, изменяют ваши привычки и взгляды. Именно за счет их непосредственности и чистоты вы становитесь мудрее, добрее и сильнее. Дети возвращают вам то, что вы растеряли, без оглядки следуя вперед, забывая и познавая. Дети являются тем необходимым компонентом, который превращает все-таки отдельные понятия «муж» и «жена» в нечто единое – «семья». И это верно. Штамп в паспорте – это всего лишь очередная клякса на бумаге, каких бывало полным полно в школьной тетради. И даже церемония венчания с ее божественным таинством – ничто в сравнении с долгим ожиданием в холле родильного дома и слезами, подкатывающими к горлу, когда вам, наконец, под утро сообщают, что вы стали отцом.

Тогда, возвращаясь домой, с переполненной противоречивыми чувствами душой, вы еще не знаете о том, что впереди вас ждут бессонные ночи, описанные ползунки и хроническая усталость. Вы не думаете о том, что скоро вам придется забыть о таких привычных понятиях, как «личная жизнь» и «внимание жены». Вас теперь стало трое. Но этот треугольник, он словно таинственный магический знак, словно некий мистический талисман, олицетворяющий жизнь на земле. Ни больше и не меньше, но целую жизнь!

И если вдруг вас спросит кто-нибудь из ваших друзей – закоренелых холостяков, или тех, кто считает, что наличие в доме женщины – само собой предполагает наличие семьи:

- Ну, что, понял теперь, что такое дети?

Вы ответите ему, загадочно улыбаясь:

- Да уж, теперь понял…

А про себя добавите: «Дети – это ВСЕ!» ВСЕ то, на чем зиждется этот шаткий неустойчивый мир, из чего проистекают ВСЕ существующие на земле чувства и стремления, в чем скрыт ВЕСЬ смысл нашего, в общем-то, достаточно глупого и непутевого существования. Вы поймете, что когда рождается ребенок, вам уже не нужно искать ответ на этот затасканный философский вопрос: «В чем смысл жизни?», ибо ответ на него будет лежать у вас, что называется, на ладони. Вам нужно будет ее только раскрыть, чтобы увидеть. Возможно, вы зададите его снова, но это будет потом, когда старость обнимет ваши сутулые плечи и поведет, словно очень хороший знакомый, туда, куда никто не стремиться, но все рано или поздно приходят.

В тот вечер, попивая горячий ароматный чай с листами смородины, мы почему-то молчали, думая каждый о своем, уткнувшись взглядом в линялый рисунок клеенки, покрывающей кухонный стол. Но мне кажется… Даже не кажется, я уверен, что и я и моя жена вспоминали ту странную встречу у столба электропередач, вспоминали со скрываемым чувством какого-то суеверного страха, вспоминали и ждали грозы.

И гроза не заставила себя долго ждать…

 

Я поднял с пола печной совок и поднялся. У меня вдруг возникло чувство, что в моей голове кто-то взял и переключил некий воображаемый переключатель. И механизм сознания, замерев на какое-то мгновение, вдруг заработал в том направлении, в котором и должен был работать изначально. Так и должно было быть, ему просто что-то мешало, что-то застрявшее между шестернями, или же нуждалось в хорошей смазке.

- Пойдем, - сказал я, глядя в темноту уходящей вниз лестницы. – Со всем этим надо заканчивать. И чем быстрее это будет сделано, тем лучше.

- Куда ты собрался? – Юля настороженно смотрела на меня, я видел боковым зрением ее встревоженные глаза, но смотреть в упор почему-то боялся.

- К этой твоей колдунье. Если это действительно ее рук дело, то нам сидеть тут и ждать у моря погоды нет никакого смысла. Это гребаное существо рано или поздно все равно найдет лазейку, если уже не нашло. Либо через погреб, либо через печную трубу. За ним не заржавеет. Странно, что оно до сих пор не разбило стекло и не залезло в окно…

И, словно в подтверждение моих слов за стеной что-то заскрежетало и осыпалось. И я, и Юля знали, что там между панельной стеной и скатом крыши проходит печная труба. И я, и моя жена уже давно не верили в добродушного Санта Клауса, нечаянно перепутавшего времена года, а за одно и страну назначения.

Мы замерли, прислушиваясь. Но повисшая тишина мансарды более не нарушалось, лишь равномерное отдаленное стрекотание кузнечиков, дождавшихся, наконец, благоприятной погоды для их, прерванного дождем, концерта.

- Это она? – Юля поднялась со стула, прижимая к себе Полину и продолжая смотреть на стену, из-за которой доносились звуки.

- Не знаю. Но что-то мне подсказывает, что – она.

Юля непонимающе посмотрела в мою сторону, мол, не время для иронии, дорогой.

- В любом случае, - я снова повернулся к лестнице. – Мне кажется оставаться здесь больше не стоит. До рассвета далеко, и еще не известно, успокоится ли эта стерва, когда взойдет солнце. К тому же за этой ночью последуют другие.

- А если мы придем к этой старушенции днем, она просто вызовет “психушку”. И ей поверят, а нам ни фига, - подытожила Юля, и меня поразили эти непривычные металлические нотки в ее, всегда таком, женственном голосе.

- Вот именно, - и это, пожалуй, все, что я мог добавить.

Я взял свою жену под локоть, переложив совок, с которым уже не мог расстаться, в больную руку, и мы стали спускаться вниз. Медленно, нащупывая мыском ноги ступеньки, прислушиваясь к каждому шороху и скрипу, теряющемуся во мраке.

Почувствовав под ногами пол, я огляделся по сторонам и, нащупав в замочной скважине ключ, открыл входную дверь. Живительная прохлада ночи лизнула мое лицо, словно собака в дружелюбном порыве – воздух был прекрасен. В другое время я бы сел на ступеньки крыльца и вдыхал его полной грудью до головокружения, наслаждаясь его первозданной свежестью и чистотой. Но сейчас я видел над собой темное глубокое небо, усеянное миллиардами звезд и бледной ущербной луной, одиноко висящей где-то на западе, над неровной полосой дальнего леса. И эта угольная чернота неба не давала расслабиться, небо, словно предостерегало.

Перехватив в здоровую руку совок, я вышел на крыльцо, не сводя настороженного взгляда с густых кустов смородины, росших вдоль дорожки, проходящей через весь участок.

- Иди к калитке, я за тобой, - сказал я, пытаясь попасть ключом в замочную скважину, чтобы запереть дом. – Держись подальше от кустов, ближе к газону… Вот, черт бы побрал этот ключ! Что ж он не вставляется?

- Мне страшно, Саша, - прошептала Юля, не решаясь сойти с крыльца.

- Все будет нормально, не бойся.

Юля сошла на дорожку, а я вновь повернулся к двери.

«Если она там», - подумал я: «Это должно будет ее задержать».

В доме что-то приглушенно “бухнуло” и послышались чьи-то семенящие шаги. В тот же момент ключ, наконец, отыскал замочное отверстие, и я, придавив плечом дверь, повернул его на два оборота. Сердце бешено застучало, пытаясь выпрыгнуть из груди. Из окна веранды, выходящей на крыльцо, на меня смотрело обезображенное лицо адской твари.

- Саша, ты идешь? – из темноты донесся голос Юли, она, видимо ничего не слышала, отойдя уже на приличное расстояние.

- Да, да, иду.

Мое сердце продолжало рваться на свободу, а горло превратилось в пустыню Сахара. Я попытался сглотнуть слюну, словно это могло помочь справится со страхом. Нужно было идти, но я не мог оторвать взгляда от этих безумных злобных глаз, глядящих на меня с кошмарного потрескавшегося лица.

Обрубок-культя кукольной руки неуклюже ударил в оконное стекло, заставив меня очнуться и отпрянуть.

- Клянусь, я убью тебя, кем бы ты не была, сука, - прошептал я сквозь зубы, отступая назад. – Но прежде я разберусь с твоей хозяйкой.

- Саша! – снова, уже громче позвала Юля. И я не оглядываясь, пошел к калитке. Во мне занимался костер злости, казалось уже полностью затушенный проливным дождем страха. Огонь, правда, еще еле теплился, но я раздувал его, не щадя своих легких.

Подойдя к калитке, я аккуратно взял с Юлиных рук Полину, и передал ей печной совок. Она приняла его двумя руками, сжав, словно меч самурая.

- Идем, - сказал я. - И как можно быстрее.

- Почему ты задержался? - спросила она, поспешив за мной.

- Пописать на дорожку захотел.

Я не стал говорить ей правду. Это был не тот случай. И, думается, в этом я был прав. Мы выиграли время, не много, конечно (я не тешил себя лживыми надеждами). Но его нужно было как можно более рационально использовать, ибо ставкой в этой безумной игре была жизнь, жизнь нашего ребенка, да и наша, скорее всего.

Мы быстро продвигались по грунтовой дороге, и под нашими ногами скрипел щебень. Его эхо настоятельно требовало обернуться назад, потому что казалось, что кто-то идет следом за нами. Но я не желал этого делать, ибо сердце мне подсказывало, что этого делать сейчас просто нельзя. Я думал только об одном, что бы эти скрипящие звуки не разбудили Полину. Пусть весь этот кошмар на утро обернется для нее всего лишь сном, пусть страшным, пугающим и очень реалистичным, но все-таки сном. Ведь сны имеют свойство со временем забываться.

 

В тот вечер, предшествующий ночи полной кошмаров, мы с Юлей уснули, как никогда крепко и без сновидений. Может быть потому, что в тот вечер мы любили друг друга так, как бывало только в наш с ней медовый месяц, в небольшом, но уютном номере отеля на побережье Тирренского моря в районе Амальфи, где море было чисто, словно хрусталь, а лимоны росли, казалось, на каждом дереве. Мы любили друг друга, скинув на пол одеяло и сминая простыни, любили до тех пор, пока в изнеможении не откинулись на подушки и мгновенно уснули. А ночью нас разбудил детский крик. И это был не просто крик, это был вопль детеныша волка, угодившего в капкан, который, захлопнувшись, сломал ему лапы.

Юля вскочила с кровати настолько быстро, что при ее обычной медлительности могло даже поразить. Но сознание только что проснувшегося человека в первые мгновения бодрствования измеряет окружающее немного другими мерками. Она вскочила с кровати и, как была – нагишом, кинулась в детскую, чуть не сорвав с петель дверь. Я поспешил за ней.

Когда вслед за Полиной закричала Юля, я понял, что произошло нечто по-настоящему ужасное, и эта мысль окончательно освободила меня от сна. Детскую осветила вспышка молнии, сопровождаемая мощным ударом грома, который заставил содрогнуться весь дом, как во время землетрясения.

Юля застыла у старого комода, почему-то закрывая рот ладонями, и при этом не переставая истерично кричать. Ее глаза, в буквальном смысле этого слова, округлившиеся от ужаса, смотрели куда-то на пол комнаты, туда, где стояла детская кроватка. Вначале я даже не мог понять, что происходит. Может быть, мешала темнота, сгустившаяся после вспышки молнии, а может быть, мозг просто отказывался верить в то, что такое вообще возможно. Ведь с самого рождения мы приучаем наше сознание мыслить рационально, так как же еще оно должно реагировать на то, что попадает под гриф «НЕ ВОЗМОЖНО»?..

Там, на полу, неуверенно балансируя на одной ноге, а другую задрав, словно цапля, стояла та самая кукла, которую мы повстречали днем на обочине дороги у деревянного столба электропередач. Да, та самая старинная кукла, которая каким-то непостижимым образом вдруг ожила и забралась в наш дом. И теперь, просунув свои гипсовые потрескавшиеся руки сквозь прутья бортов детской кроватки, пыталась дотянуться до нашего ребенка, который, в свою очередь, забившись в угол и прикрываясь подушкой как щитом, кричал не своим голосом, взирая с ужасом на это кукольное страшилище.

Так до конца толком и не осознав происходящее (если подобное вообще можно осознать), я, руководствуясь, по-видимому, одними только инстинктами, врезал по кукле ногой, вложив в этот удар все, что только можно, словно футболист, пробивающий решающее исход игры пенальти. Она отлетела от кровати, глухо ударившись о стену, и рухнула на пол.

- Унеси Полину! – крикнул я, стараясь перекричать стоящий в комнате вой, и не сводя глаз с дьявольской твари, пытающейся снова подняться на ноги.

Я боялся, что Юля не отреагирует на мои слова, так как, похоже, все еще пребывала в глубоком шоке. Но я ошибся, среагировала она практически моментально: схватила, продолжающего кричать ребенка, и исчезла с ним за дверью детской. Кукла попыталась прошмыгнуть следом, юркнув между диваном и моей ногой, что ей, в общем-то, и удалось. Но я все-таки успел схватить ее за ногу уже на пороге двери, правда, сам я при этом потерял равновесие и свалился на пол, напоровшись плечом на угол приоткрытого ящика комода. Режущая боль острыми иглами пронзила все левую сторону от плеча к шее, груди и животу. К горлу подкатила тошнота, но я не ослабил хватку.

Дьявольская тварь отвратительно взвизгнула и, вывернувшись, словно кошка, вцепилась своими твердыми гипсовыми пальчиками в мою руку. Боль перешла границы терпения, и я сорвался на крик:

- Ах ты, сука!

Чувствуя, что боль ослабляет мою хватку, кукла еще яростней начала терзать руку, помогая себе ногой. Но мне удалось повернуться и встать на колени. Я ухватил ее за ногу свободной рукой, так, словно это была рукоятка топора, дернув на себя и вверх. Она оказалась весьма тяжелой, но силы еще не оставили меня. И подняв ее извивающееся и визжащее тело над собой, обрушил что было мочи на столешницу комода. Удар о дерево сопровождался оглушительным раскатом грома, словно внутри ее тела был заложен динамит, детонатор которого неожиданно сработал. Я выпустил ее из рук и отскочил к двери. Как будто обмякшее, тело куклы сползло с комода и упало на пол. При падении от нее что-то отскочило, подкатившись к моей ноге, это была кисть ее руки.

«Лучше бы голова…» - подумал я, отшвырнув ногой гипсовый обломок, и покинул детскую, закрыв за собой дверь.

Проходя мимо печки, я машинально схватил, прислоненный к ней тяжелый кованый совок для выгребания золы, и вышел на террасу.

Юля с ребенком на руках сидела, забившись в дальний угол террасы у черной громады старинного деревянного буфета. Она молчала, затравленно глядя в мою сторону, но как бы сквозь меня, словно не узнавала. И это молчание пугало, а этот взгляд отнимал последние силы. Мне кажется, он даже мог в итоге вообще сломать ту решительность, с которой я действовал последние несколько секунд… или минут, не знаю.

Но кукла вернулась. Она влезла в открытое окно террасы, разодрав натянутую на раму сетку от мух, когда я пробовал электрический выключатель на наличие света. Это отвлекло меня буквально на какие-то секунды, но ей хватило их, чтобы снова забраться в дом. Электричество отключили, видимо из-за грозы. А на нас с кухонного стола смотрели два глаза, горящих во тьме безумием и злобой. Тварь явно готовилась к прыжку.

Печной совок в моих руках настиг ее уже в прыжке, и потому удар оказался не столь точным, как я надеялся. Рукоятка совка лишь скользнула по ее голове. Тварь взвизгнула, развернувшись в воздухе, и приземлилась в метре от Юли и ребенка. Полина снова закричала. И я опять замахнулся совком. Но кукла, неожиданно изменив тактику, вдруг ринулась на меня. Видимо, она все-таки, наконец, поняла, что я так и буду выступать в роли торчащего в стене гвоздя, за который вечно зацепляются ваши подтяжки, когда вы опаздываете на работу. Этот гвоздь надо вырвать, или забить в стену по самую шляпку…

Мы сцепились, словно два кота на лестничной площадке, используя все имеющееся у нас в наличие для борьбы: мускулы, когти и зубы. И наша возня посреди террасы, сопровождаемая вспышками молний и дьявольскими раскатами грома, могла бы, наверное, даже показаться неким пародийным гротеском, смотри я на это со стороны в другое время и в другом месте. Но я был в центре, здесь и сейчас, и только благодаря тому, что сознание вдруг прикрыло свои глаза ладонью, повторяя про себя: Я ни хочу в это верить и не хочу отвергать, я просто этого не вижу, и это происходит не со мной. Только благодаря этому я не сдался и не сошел с ума в этой странном поединке между человеком и демоном. Изловчившись, мне все-таки удалось схватить это мерзкое создание за шею и, оторвав от себя, отправить обратно, туда, откуда оно пришло, в темноту ночи, захлопнув следом окно.

- В детской… - закричала за спиной Юля, но я уже понял, что она хотела сказать, и опрометью бросился туда.

Споткнувшись в темноте о порог двери, я чуть не растянулся на полу, но, чудом сохранив равновесие, все-таки подскочил к окну раньше, чем это сделала кукла, если, конечно, она вновь решила бы воспользоваться этим входом. И когда я захлопнул тяжелую раму, со звуком задвигаемого затвора, защелкнув шпингалеты, во мне вдруг что-то надломилось. Что-то в груди, и к горлу подкатил удушливый ком горечи. Глаза защипало от слез, и я не смог сдержать всхлипа. Предательское чувство отчаянья и страха рвалось наружу, но его нельзя было выпускать.

Какое-то время я просто сидел на диване, бессмысленно глядя в пол и пытаясь взять себя в руки. С трудом, но это получилось. Я поднялся, придерживая левую руку, липкую от крови, и вышел из детской. Зайдя в нашу с Юлей спальню, я сгреб со стула у кровати ее и свою одежду, и прошел на террасу. Жена и дочка так и не покинули своего угла у громады старинного буфета. Но Полина уже не плакала, лишь тихонько всхлипывала, уткнувшись в плечо матери. А Юля нежно поглаживала ее по спине, прижимаясь щекой к маленькой головке ребенка.

- Она ушла? – прошептала Юля, когда я закрыл за собой дверь в комнату.

Полина, оторвавшись от плеча матери, тоже повернулась ко мне. Она смотрела на меня, словно хотела задать тот же самый вопрос, но слезы мешали ей это сделать.

- Ее нет в доме, - ответил я, положив одежду на кухонный стол. – Нам надо бы одеться. Ночи все еще прохладные. Простудимся.

Террасу осветил призрачный свет молнии, и дом снова вздрогнул от раската грома, да так, что в буфете зазвенела посуда. Мы смотрели друг на друга, и чувствовали как наше, окончательно пробудившееся сознание, начинает медленно осмысливать происходящее. Так медленно, как только возможно, чтобы не растерять остатки здравого смысла.

 

Калитка была открыта нараспашку, словно хозяева ждали гостей этой ночью. Густой пышный куст сирени, росший рядом, отбрасывал огромную черную тень на утоптанные плитки узкой дорожки, ведущей к низенькому крыльцу ветхого покосившегося дома. А ветви деревьев, освещаемые бледной луной, создавали рисунки поразительно напоминающие трещины на теле дьявольской куклы. В одном из окон дома, закрытом изнутри занавеской, явно горел свет. Но это был не свет от электрической лампочки, свет исходил от пламени свечей, он был слишком бледным и живым.

Передав Полину жене, я забрал у нее свое незаменимое оружие.

- Я войду в дом первым. Подожди какое-то время здесь, на крыльце, и иди следом. Следи за дорожкой. Если что – кричи. Когда зайдете, попробуй запереть дверь, - я на мгновение замолчал, не зная, что еще сказать, но потом добавил. – Держись, все будет нормально.

- А почему ты решил, что дверь открыта? – Юля недоуменно посмотрела на меня и перевела взгляд на дверь.

Я взялся за ручку и потянул на себя. С легким скрипом в несмазанных петлях дверь действительно открылась, за ней царил мрак и чувствовался какой-то отвратительный запах, почему-то напоминающий болотную гниль.

- Не знаю, - ответил я, делая шаг внутрь дома. – Наверное, потому что калитка была открыта.

- А вдруг это западня? – услышал я за спиной встревоженный голос Юли, но я уже находился в доме, и потому сделал вид, что не слышал ее. А может, я просто боялся самому себе в этом признаться.

Большинство дачных домов обычно имеют стандартную и простую планировку: с крыльца попадаешь на террасу, а оттуда в комнату, или комнаты, да плюс лестница на мансарду. Этот дом не был исключением из правила: лестница на мансарду отсутствовала, видимо там был просто чердак, а дверь в комнату, на фоне обитых “вагонкой” стен, выделялась темным пятном дерматина. Я взялся за ручку, ощутив исходившей от нее холод. Сердце снова попыталось вырваться из груди, но отступать было нельзя, я открыл дверь и вошел в комнату.

Старуха сидела на полу спиной ко мне, сгорбившись, на коленях, в позе молящегося. Вокруг нее в подсвечниках, выполненных в виде глубоких тарелок, горели пять толстых восковых свечей. Их играющее пламя плясало бликами мертвенного света на стенах, заставленных шкафами и полками. На них и в них за стеклянными дверцами располагались детские игрушки. Их было несметное количество, большие и маленькие, плюшевые, деревянные, пластмассовые. Они стояли, лежали, сидели: зверушки, куклы, матрешки, кубики и солдатики. И вид этих детских игрушек здесь, в этой комнате окутанной полумраком с удушливым запахом болотной тины внушал самый настоящий, тошнотворный ужас.

И среди этого колдовского кошмара, слова колдуньи, произносимые нараспев, словно декламация псалмов, адресуемые кому-то, кто находился перед ней, звучали поистине угрожающе. Они напоминали хлюпанье трясины на зыбких топях и кваканье жабы в камышах, они были подобны завыванию ветра на заброшенных кладбищах и зловещему хлопанью крыльев нетопырей.

- …подземная, земная и небесная Бомбо, богиня дорог и перекрестков, приносящая воздух, ходящая ночью, враждебная свету, благосклонная к ночи и сопутствующая ей, радующаяся лаю собак и пролитой крови, бродящая во мраке блуждающим огнем среди могил…

Этот голос, эти слова, и смысл сказанного, начинающий проникать в мое сознание, становился невыносим. Он сковывал тело, от него веяло холодом и смертью, он проникал все глубже и глубже, к самому сердцу…

- Заткни свою гнусную пасть, старая дура! - закричал я, схватившись за виски, ибо голову мою вдруг пронзила дикая одуряющая боль. – И повернись к лесу задом, а ко мне передом, если хочешь, чтобы я не размозжил твою голову.

Она резко обернулась и, признаюсь честно, я никогда в своей жизни не встречал столько злобы и ненависти в глазах человека, сколько было в этом морщинистом старческом лице, с крючковатым носом и уродливыми узкими губами.

- Что ты здесь делаешь? – прошептала она подобно змее, вылезший из-под гнилого пня в жаркий солнечный день, сощурив при этом глаза до узких слезящихся щелок.

Но я не ответил ей, хотя и готов был ответить, потому что, наконец, увидел то, к чему или к кому были обращены ее черные молитвы, ее страшные заклинания, насылающие проклятие на все живое вокруг. Это была статуэтка, сделанная из какого-то черного материала, и представляющая из себя некое фантастическое трехтелое существо, кошмарную помесь женщины и чего-то отвратительного и противоестественного, чего даже не возможно описать словами. Эта статуэтка была сантиметров сорок в высоту, и была сплошь облеплена живыми шевелящимися ящерицами. Они ползали по ней, мерзко извиваясь своими склизкими чешуйчатыми телами, создавая тем самым жуткое впечатление, что статуэтка тоже как бы живая.

И в тот момент, как я увидел эту картину, я понял, вернее, вспомнил, вспомнил то, что тщетно пытался отыскать в темных уголках своей замусоренной памяти, стоя прошлым вечером на крыльце своего дома и наблюдая, как с запада приближается гроза. Мысль еще не успела принять форму, но мне достаточно было ее туманных очертаний, чтобы занести над головой тяжелый кованый совок и обрушить его на зловещего идола старой ведьмы.

- Не-е-ет! – срываясь на хрип, взвыла старуха, схватив меня за ногу своими костлявыми пальцами. – Ее нельзя было разрушать до рассвета, сукин ты сын!

- Можно, - ответил я, скидывая дряхлую старческую руку со своей ноги. – И нужно, Ламия, крадущая детей.

Ведьма вскинула на меня свой злобный взгляд, и я увидел в ее слезящихся подслеповатых глазах страх, страх, не убивающий злобы, но заставляющий ее спрятаться у него за спиной.

- Удивлена? – спросил я, присаживаясь перед ней на корточки, но продолжая сжимать тяжелую рукоятку совка. – Это ведь ты, Ламия, проклятая на бездетность, ворующая из колыбелек спящих детей, чтобы пожрать их сердца. Ты, приносящая в семьи горе, и делающая матерей безумными, ухитрившаяся каким-то образом пережить века, и воплотится из мифа в реальность. Не своей ли госпоже – трехтелой Гекате ты пела тут псалмы, прося ее о помощи в своем гнусном деле? Что, угадал? Но теперь ты – никто без своей богини. Ее обломки ее уже не склеить, не собрать. Все! И кукла созданная тобой, она тоже мертва. Ты проиграла, старуха, проиграла потому, что проигрывала всегда, и будешь проигрывать впредь. Вот твое истинное проклятие!

Слушая самого себя, весь этот бред, почерпнутый мной из книг по древнегреческой мифологии еще тогда, когда я учился на втором курсе филологического факультета, я уже не боялся за свой рассудок, не боялся сойти с ума. Я решил играть, не отходя от правил этой ночи нескончаемого кошмара, я отыскал среди своих карт затерявшийся козырь, и теперь уже не сомневался в исходе игры. Я просто сказал себе, что все еще сплю в теплой и дремотной постели, обнимая свою жену, и вот-вот, уже скоро должен проснутся. Говорят, что сны снятся людям именно тогда, когда они вот-вот должны проснуться. Просто сны эти иногда бывают очень реалистичными, и страшными. Но они все равно остаются всего лишь самыми обыкновенными снами, даже если заставляют вас просыпаться в холодном поту.

- Я просто хотела иметь детей, - простонала старуха, уронив голову на грудь, ее седые косматые волосы коснулись пола. – Этого хочет каждая женщина, даже если на ней лежит проклятье древних богов.

- Моли о смерти своих богов! - услышал я за спиной голос своей жены. – Может быть, они и внемлют твоим мольбам со своего Олимпа.

- Но чем я хуже тебя? – вскинув голову, прорычала старуха.

- Тем, что ни одна мать не способна украсть чужого ребенка, ибо знает, что это такое – лишиться частицы самой себя, самой ценной ее частицы, выношенной под сердцем. И, думается мне, твои боги знали об этом всегда.

Полина проснулась, и теперь, тихонько похныкивая, терла кулачками свои заспанные глазки. Вспомнит ли она тот кошмарный сон, что приснился ей этой ночью? Я искренне надеялся, что нет. И потому нам стоило поскорее убраться из этого дома, насквозь пропахшего болотной тиной и древним ужасом, чтобы, не дай Бог, потревожить память своего маленького ребенка.

Бросив последний взгляд на жуткую старуху, мы вышли на улицу, оставив ее наедине со своим отчаянием и слезами. Мы вышли на свежий прохладный воздух раннего летнего утра, доверху наполненный тонкими ароматами распускающихся полевых цветов. Вышли из дома, где проклятие одного человека вполне могло стать и нашим проклятием. И, глядя на тонкую бледную полоску света над темнеющей громадой леса, я снова подумал о том, что дети – это ВСЕ, как драгоценные камни, имеющие душу.

 

* * *

 

Знаете, порою мне кажется, что истина, как олицетворение реальности, совершенно не способна быть выразительной. Она представляется мне в виде небольшой статейки на клочке пожелтевшей газеты, покоящейся в ящике для туалетной бумаги, висящим на стене дачного сортира. Не исключено, что это звучит несколько грубовато и мой литературный язык весьма далек от совершенства. Но тем ни менее такие мысли иной раз все-таки приходят мне в голову. Наверное, это потому, что я еще не до конца потерял связь с теми временами, когда мама перед сном читала мне сказки. Разница только в том, что тогда я верил в эти сказки, а теперь мне хочется в них верить.

Мир без фантазии – не мой мир, и мне, пожалуй, не найдется в нем места. Человек не знает, для чего он родился и ради чего живет на этой грешной земле, и потому он имеет полное право сам выбирать себе дорогу, по которой пойдет к своей смерти. А находятся ведь и такие, которых тянет в бездорожье. Это называется – право выбора. Я выбрал сказку, и до сих пор еще ни разу не пожалел об этом, даже сознавая, что окружающий мир уже никогда ею не станет.

 

Где-то в середине августа, в очередной раз приехав на дачу, где проводили лето моя жена и дочка, мне снова довелось встретиться с куклой. Она сидела все там же, на обочине дороги в траве у деревянного столба электропередач. Дожди, ветра и непогода сделали свое дело. Старая игрушка почернела и завалилась на бок, утратив тот жуткий и таинственный образ, который пару месяцев назад произвел на нас такое неизгладимое впечатление. Вылинявший грязный чепчик сполз с ее головы, и теперь безликой тряпкой болтался на шее. В макушке ее черепа действительно оказалась здоровенная дыра, из которой на нас смотрела своими выпученными глазами огромная зеленая лягушка.

- Гушка! – закричала Полина из своей коляски, вытянув в направлении куклы указательный пальчик. – Дать, дать!

- Не стоит, малыш, - сказал я, погладив дочурку по голове, покрытой белой панамкой. – Это мама-лягушка ждет своего непослушного лягушонка, который скоро придет с прогулки.

Полина недоверчиво посмотрела на меня, высоко задрав голову, потом перевела взгляд на лягушку и задумчиво произнесла:

- Мама… Ждет…

Мы прошли дальше по дорожке, почти не останавливаясь. А когда проезжали густой пышный куст сирени, росший у самой калитки, закрывающей чей-то дачный участок с ветхим покосившимся домом в глубине, Юля вдруг сказала:

- Эта кукла… Знаешь, она бы могла стать неплохим сюжетом для твоих рассказов. Ты ведь любишь всякое такое, ужасное…

- Да уж, - ответил я, задумавшись. – Это точно…

Но думал я о том, что мне будет очень тяжело написать такой рассказ, потому что кукла, как понятие, являлась олицетворением чего-то детского, а смешивать детей и ужас… Это то, что способно просто свести с ума, потому что ребенок – это, наверное, все, ради чего вообще стоит жить и на что-то надеяться.