Всю жизнь, сколько он себя помнил, Дротов чего-нибудь да боялся. В детстве боялся огорчить бабушку, рассердить дедушку, потерять мать и разбудить отца. Потом боялся быть отверженным среди сверстников, ошибиться в выборе профессии, нырять не проверив предварительно глубину водоёма. Позже было страшно признаться кому бы то ни было в своих слабостях, потерять уважение друзей, потерять здоровье, обнаружить, что оказался не на своём месте и делаешь не своё дело. Своей семей-ной жизнью он доволен не был, но боялся потерять хоть такое семейное житьё. Поведение детей ему тоже не всегда нравилось, но бывали минуты, иногда даже часы, проведенные в возне с детьми, кото-рые вспоминались с радостью, и он боялся потерять возможность когда-либо в будущем ещё раз испы-тать это приятное переживание родственного чувства. Для добывания средств к существованию он где-то кем-то числился и что-то делал, не утруждая себя вниканием в смысл и полезность своих действий. Но и такую работу он боялся потерять, ибо она давала хоть какую-то уверенность в своём будущем. Он боялся ссориться с соседями, поскольку не хотел, чтобы потом блуждали в умах этих самых сосе-дей всевозможные домыслы и сплетни о его повадках и прочей личной жизни.

Время шло и всяких страхов, боязней и опасений накопилось так много, что Дротов устал бо-яться. Осознание этой усталости произошло не вдруг, а было подготовлено всем нудным ходом его неуклюжей жизни. И вот, когда он в очередной раз обнаружил в себе желание ублажить и уважить свою давнюю, проходившую мимо, соседку, знаменитую на всю округу своей грубостью и наглостью, то сдержал, уже выстроившиеся было привычным порядком, вежливые слова и сказал что-то соответ-ственно грубое и обидное в ответ на её презрительный взгляд и насмешливое приветствие. Та понача-лу растерялась, затем опомнилась и разразилась отрывистыми, беспорядочными криками, которые по-степенно переросли в шумный, могучий вал первосортной брани, неостановимым потоком заливающий мирные окрестности, разрушая по пути не рассчитанные на такие бедствия ограды, качели, песочницы и прочие подобные постройки. Дротов, как бы ни казалось это странным для непосвящённых в его думы прохожих, чуть ли не с наслаждением слушал сии саркастические рулады. Он совсем не пытался вникать в их смысл, потому что был искренне убеждён в отсутствии смысла во всех действиях этой свирепой соседки. Зато в своём дерзком ответе смысл он нашёл скоро. Раньше Дротов готов был при-равнять себя к ней по признаку бессмысленности проживания жизни. Он давно уже думал о ней как о совершенно никчёмном существе. Столь же успешно он признавал и себя никчёмным существом, как и прочих людей, окружающих его в нынешней вялой и унылой жизни. Но теперь он действовал вопреки этому унылому течению. Мало того! Дротов смотрел на этот вулкан проклятий чуть ли не с нежно-стью. Да! ОН ЕЁ НИСКОЛЕЧКИ НЕ БОЯЛСЯ!

Дротов стоял напротив орущей соседки спокойно, расслабленно, раскрепощённо. Казалось, что разрушительные потоки злобы его не затрагивают, что они огибают его и устремляются дальше, не в силах хоть сколько-нибудь ему навредить. При этом неведомо было Дротову сколько уже времени длится означенное скоморошье действо и не терзался он мыслью "когда же это кончится?". Дротов просто стоял и наслаждался никогда ранее не случавшимся с ним настроением. Ему не было страшно. Он не боялся, не тревожился, не волновался. Он был свободен. И это состояние свободы не побужда-ло его вступать в борьбу с соседкой на привычном для неё поприще привычными для неё средствами.

Наоборот! Ему очень захотелось приобщить эту несчастную женщину к созерцанию открывшей-ся перед ним красоты. Красоты же в сделавшемся с ним спокойствии было так много, что непременно надо было с кем-то поделиться. Удивительно было и то, что такую красоту невозможно было ни от-нять, ни уничтожить. Дротов ясно осознал, что за сохранность этой красоты НЕЧЕГО БОЯТЬСЯ. Но как же быть с этой раскрасневшейся горемыкой? Она так старается его уязвить! Она уже многократно изрекла самые оскорбительные сравнения и самые сокрушительные проклятия, а с Дротовым ничего особенного не происходило. Он по-прежнему стоял, невозмутимо глядя куда-то в даль, и умильно улыбался. Оставалось только начать кидать в него какие-нибудь тяжёлые предметы, но у соседки на подобные подвиги уже явно не было сил. В изнеможении она села на землю.

- Что кулёма, потухла, - спросил её Дротов вкладывая в каждое слово самую трогательную за-боту и самое искреннее дружеское участие. Он уже сделал шаг в её сторону, но остановился, увидев, как его измождённая собеседница делает панические попытки отползти от него по-дальше. Пришлось подбирать соответствующие слова из её лексикона, чтобы они звучали не столь угрожающе и в то же время более доходчиво. И он резко крикнул: "Стой, сволочуга!"

Каким целительным бальзамом пролились эти слова на израненное дротовским спокойствием соседкино сердце! На её лице даже появилась робкая улыбка. Вглядевшись в её лицо Дротов понял, наконец, какая громадная работа ему предстоит, если он, всё-таки, захочет довести свой замысел до воплощения и приобщить это чудовище к открывшейся перед ним красоте.

- Что ж ты, Дротов, над человеком издеваешься? Молчишь да улыбаешься – этак с ума можно свести! Видишь – на ногах уже не стоит!

- Да, что ты к ней пристал?! Дай человеку оклематься. Молчит и молчит. Какой-то ты сегодня странный. И глядишь ты как-то по-особенному.

Это заговорили самые смелые и сострадательные представители собравшейся вокруг толпы. Они тоже были изрядно напуганы представшей пред их взорами панорамой. И впрямь происходило что-то небывалое. Где это видано, чтобы человека по всякому обзывали, а он только стоял бы да улыбался. Мало того, он же свою оскорбительницу ещё и жалеть принялся. Сумасброд какой-то.

- Ты только к ней не приближайся, а то чего доброго помрёт от страха!

- Может ты, Дротов, домой пойдёшь? И ей и нам спокойней будет.

А Дротов стоял и думал: "А нужна ли ей, да и им всем, эта пережитая мной красота? Ведь надо от этих боязней настолько устать, чтобы перестать бояться! Надо совсем смысл в этой постылой жиз-ни утратить, чтобы не бояться её потерять! Перестать цепляться за, их вот, уважение…. Как же мы убого живём! Что же мы со своими жизнями делаем?!"

Но ничего подобного не сказал он вслух. Он только молчал и смотрел на них всех, но в его сияющих глазах прибавилась теперь частица грусти. До чего же невыразимо словами было то, что с ним в это время происходило! Он прорвался. Он выскользнул из липких лапищ тупого бездумного быта. Он теперь знал КАК НАДО ЖИТЬ! Ничто не могло ему теперь помешать жить полно, свежо, ярко, сочно! Что ему оставалось теперь делать? Только стоять перед ними и смотреть им в глаза. В глаза, в самые их заповедные сердцевины, где должны были быть, непременно должны были быть за-жатые, замурованные, но, всё-таки, ЖИВЫЕ зернышки жажды красоты.

Как он смотрел в них! Для этого взгляда он прожил бесцветную свою жизнь. Для него разоча-ровался в прелестях бездумного бытия. И теперь выполнял своё жизненное предназначение – стоял и смотрел. Между тем уже стемнело. Зажглись кое-где ночные фонари. А люди не расходились. Им нужна была какая-то развязка. Нельзя было просто так взять и уйти.

- Давайте споём, - сказал Дротов. И затем запел знакомую всем застольную песню. Её нестройно и не сразу подхватили. А Дротов пел обычные, всем с детства знакомые слова, только вкладывал в них свой удивительный смысл. Он пел о том, что красота есть повсюду, что её надо только заметить. Надо только приобщиться к красоте, открыться ей, и тогда она воздаст многократно. Он пел о том, что ко-гда тебе есть что сказать, слова не имеют особого значения. Если ты вложишь свою созидательную страсть в любое начинание, оно зазвучит песней. И люди восприняли его вдохновение, запели строй-ней, смелей, свободней. Как же хотелось им прорасти, просочиться, прорваться из этой вязкой серой жизни в иную – бурную, кипучую, просторную, жизнь.

Дротов замолчал. Но никто этого не заметил, потому что песня уже увлекла собравшихся жите-лей окрестных домов, пришедших посмотреть что тут происходит. Люди постепенно разбивались на группы, в которых звучали разные песни, но вела их одна и та же страсть. И звучала окрест тоска по красоте, тоска по простору, тоска по удали.

- Ты ведь от страха такая злющая, - шепнул Дротов на ухо своей оскорбительнице, сидевшей теперь на скамейке и вяло пытавшейся подпевать то одним, то другим. Она вздрогнула. Обернулась. Он попытался объяснить, - понимаешь, я перестал бояться. И такая жизнь мне нравится. Ты, наверно, думаешь, что в столкновении со мной проиграла. Перед всеми меня хотела опозорить, а сама опозорилась. А они - все - тебе сочувствуют. Ты в них добрые чув-ства пробудила. И, вообще, давай-ка станцуем.

Но кто-то опередил Дротова в этой затее, поскольку к тому времени, когда бывшие враждующие стороны, наконец-то, взялись за руки, в толпе уже появились и люди с музыкальными инструментами, и танцующие пары.

- А я тебя действительно очень боялась. Я, вообще, всех боюсь. Особенно боюсь, что свора вся эта навалится и заклюёт. Это я от своей боязни на всех первая нападала. Всех - думаю - на-до запугать, чтоб им, ореховым скорлупкам, и подумать было страшно, чтоб на меня косо глянуть. И то - старухи-то лебезят, задами виляют, мужики про жизнь интересуются, заку-рить предлагают, бабы-то мне всё поддакивают. Тьфу! Один ты какой-то безмозглый оказал-ся. Будто какое-то тайное оружие против меня знаешь. Улыбаешься - а не лебезишь. Задум-чивый шибко.

Дротов добросовестно слушал свою собеседницу и одновременно наблюдал за собой. Он отме-тил, что в нём опять есть страх. Ему было страшно что-то невпопад сказать и сбить с настроя ожи-вающую и всё более смелеющую соседку.

- Ты, вот, лопочешь сейчас что-то, а я боюсь тебя перебить. Вот и перебиваю, чтоб страху в себе не дать утвердиться. Как думаешь - правильно я поступаю?

- Ты что-то такое сказал, что ли? - перебила его собеседница.

- Я теперь за собой наблюдаю - страх в себе выискиваю.

- Дурак ты. Чего его искать! Страху этого повсюду навалом! И я дура была - такого дурака столько лет боялась!

- А уж я как тебя боялся! А потом бояться устал. И я с тобой в перепалку ввязался не от смелости, а от усталости.

- А уж я как бояться устала!

Так они болтали на всякие наболевшие темы, пока не заметили, что остались одни в ночном дворе. Вообще-то были они не совсем одни. В тени деревьев на скамеечке сидели, притаившись, сосед-кин муж и Дротова жена. Муж боялся потерять свою соседку, в смысле, жену. А Дротова жена боя-лась, соответственно, потерять своего мужа. Чтоб было не так страшно, они постепенно прижимались друг к другу всё сильней, пока не заметили, что их прижимание уже пересекло незримую грань при-личий. Как только они это заметили, то стали бояться того, что представитель другой прижавшейся стороны может о первой прижавшейся стороне плохо подумать. Чтобы пресечь в противоположных сторонах недостойные подозрения они одновременно сказали:

- Не подумайте чего плохого!

А потом, так же одновременно, он сказал:

- Я боюсь потерять свою жену, будь она трижды искусана клопами!

А она сказала:

- Я просто очень боюсь потерять своего мужа!

Обнаружив, что говорят одновременно, они замолчали, пытаясь вспомнить и осмыслить сказанное собеседниками. Осмыслив же, они засмеялись и одновременно сказали:

- Так это ваш муж! - сказал соседкин муж.

- Так это ваша жена! - сказала Дротова жена.

Поскольку никаких других звуков в это время посреди двора не происходило, то они были ус-лышаны танцорами, кои не преминули поделиться между собой мнениями по поводу этого события.

- Это, наверно, моя жена. Я ж про неё сегодня совсем забыл!

- Это, наверно, мой стратостат! Я ж сегодня про него совсем забыла!

Наблюдательный Дротов, не желая поддаваться привычным страхам, строго спросил соседку:

- Ты боишься!?

Та, презрительно глянув на Дротова, ответила:

- Ещё чего! - а потом, подумав, ответила, - вообще-то, есть немного.

- Я уверен, что они тоже боятся. Твой муж боится потерять тебя, а моя жена боится потерять меня. А мы их боимся потерять? - снова строго спросил Дротов.

И ещё не докончив свою фразу Дротов понял, что в его словах скрыт ещё какой-то другой смысл, который теперь и соседке станет понятен. И он заметил, как в нём шевельнулся очередной страх. Он почему-то застеснялся своего открытия. Состояло же оно в том, что теперь соседка казалась ему самому ближе, чем даже жена, а ведь с ней он прожил, без малого, 16 лет. Почему-то он был со-вершенно уверен, что и соседка воспринимала его как человека более близкого себе, чем муж, которого она почему-то назвала "стратостатом".

- Что нам делать? - растеряно спросила соседка, сама себе удивляясь. Она ведь давно уже привыкла думать о себе как об очень решительной и воинственной особе.

- Ты знаешь, что делать, - ответил Дротов.

- Да, пойдём к ним.

И они спокойно пошли к ним в тень со скамейкой, по пути продолжая разговаривать о волно-вавших их вопросах.

- Неужели завтра всё потянется как и раньше, а этот день будет только маленьким кусочком счастья? Я ТАК не хочу!

- А как объяснить им всё, что с нами произошло? Мы ведь теперь другими стали. Ты теперь для меня прямо родным человеком сделалась.

- А ты, - начало было соседка, но запнулась, а потом всё же договорила свою фразу, - меня боишься потерять?

- Я про это уже, наверно, час размышляю. Поначалу мне показалось, что я боюсь тебя поте-рять. Потом я подумал, что я же бояться не должен, я же теперь как бы новой жизнью живу. А в новой жизни страху места нет. Потом я подумал, что самая главная во мне боязнь - это боязнь снова оказаться во власти всяких страхов и боязней. Тогда я решил: буду бояться те-бя потерять!

- Это, что ли, чтоб не бояться бояться?

- Ну да! А ты, оказывается, умнее, чем я думал.

Тут они вошли в тень и замолчали, приглядываясь. Она привычными движениями ощупала ска-мейку и уверенно изрекла:

- Тут сидели два человека. И, между прочим, очень близко. Сам потрогай.

Дротов потрогал и убедился в верности слов соседки: скамейка по краям была холодная, а в сере-дине тёплая. Тёплый участок был весьма обширным и равномерно прогретым, что свидетельствовало об одновременном присутствии на этих местах как раз двух человек. Если бы сидел один, то прогретое место было бы поуже, а если бы он с места на место пересаживался, то наиболее прогретым было бы место его самого последнего сидения, а не такой большой участок. Человек, мог, конечно, и разлечься на скамейке, но отсюда было слышно два голоса: мужской и женский. Стало быть, они сидели рядом и что-то их рассмешило.

- Ты так тут ловко всё обшарила! - изумился Дротов.

- Так ведь я главная сплетница в округе! Я же всё про всех должна знать! Теперь, вот, я знаю, что они перед самым нашим приходом удрали в кусты. Наверно, там и сидят, корячаться.

- Тебе это не приятно? - спросил Дротов.

- Приятно это мне или не приятно? - задумчиво прошептала соседка. Помолчав немного, она наконец, решила: Да, это мне не приятно! А тебе?!

- Давай сядем, что ли? - предложил Дротов и сел первым на скамейку. - Это долгая история. Садись, садись, не дуйся. Так вот. Отвечаю на твой вопрос.

- Ты тут отвечаешь, а они, между прочим, там вдвоём! - напомнила соседка, нехотя садясь ря-дом. - Надо бы кусты вокруг обшарить!

Услышав такие речи Дротов затосковал. Он так давно не говорил с людьми открыто, по душам. Вот, вроде бы, представился удачный случай - и на тебе! Куда что подевалось?! Еще минуту назад ря-дом с ним была разумная женщина, а теперь сидело какое-то хищное существо.

- Ты кто? - спросил Дротов.

- Это я-то? - мгновенно ответило существо. - Малка Ветрова - зашибу любого!

- Оно и видно, - с тяжким вздохом произнёс Дротов.

- Что тебе видно!? Твоя жена с чужим мужиком где-то по кустам шарахается, а ты тут бредни всякие расселся городить!

- Чем других искать, ты сначала себя найди, - ответил ей Дротов. Он постарался вложить в эти слова всю свою тоску по красоте отношений, в которых нет места ревностям и завистям, пошлостям и банальностям. Он вложил в них всю свою отчаянную жажду великого доверия и от того, что так много всего из себя наружу вывел, сразу же замолчал, опустошённый.

Его собеседница тоже замолчала. Что-то в ней такое происходило, что-то, пожалуй, на пределе её умственных, а, может быть, и вообще всех жизненных способностей. Через некоторое время, про-должительность которого определить чрезвычайно трудно из-за его небывалой насыщенности собы-тиями, за скамейкой послышался шум и шаги.

- А мы тут боимся вас обоих потерять, - сбивчиво сказал женский голос.

- А я устал бояться… и даже бояться уже не боюсь…, - ответил голосу Дротов.

- Есть такая штука, её для штукатурки используют, вот она и называется "малка", - задумчиво произнесла Малка Ветрова.

- Вы бы это… подвинулись чуть-чуть, нам тоже сесть надо, - подал голос муж Малки Ветро-вой. Дротов и Ветрова подвинулись молча и даже не удивившись такому предложению.

Ветров сел рядом с Дротовым, а жена Дротова села рядом с Ветровым. Следовательно посереди-не сидели мужчины, а женщины по краям. Жене Дротова, Славе Дротовой, урождённой Славе Муко-моловой, хотелось ясности и определённости, хотелось спросить остальных обитателей скамейки о перспективах и планах на ближайшее будущее, но она молчала, потому что боялась сказать что-то не-впопад и этим всё усложнить, и, чего доброго, совсем всё испортить.

Муж Ветровой, которого в округе сострадательные мужики называли "жертва террора", имея в виду его совместное житьё с Малкой Ветровой, и, особенно, следствия этого житья, проявлявшиеся в его сутулых плечах, мрачно-саркастических шутках и невероятно подвижной шее, теперь совсем изме-нился. Диковинные события последнего вечера внезапно раскурочили его самодельную картину мира. В этих руинах он и пытался теперь найти хоть какую-то опору для дальнейшего существования. Он совсем не был уверен в том, что произошло нечто хорошее и потому ещё менее был уверен в хорошем будущем. Чтобы чего-нибудь не напортить неуместным жестом или словом, он сидел неподвижно.

- Что-то есть хочется, - произнёс вопиющую банальность Дротов, затем добавил, - да и пить тоже… хм… и не только пить…. Знаете, что – пойдёмте к нам! Чего тут голодными сидеть?

Он встал со скамейки и перекинулся взглядом с женой, которая давно уже смотрела ему в лицо и ждала только этого взгляда. Ей очень нужно было сейчас знать, что они с мужем заодно, что они, образно выражаясь, по одну сторону прилавка, или, выражаясь ещё образней, по одну сторону барри-кады. И вот она получила подтверждение своим мыслям, от чего на душе стало спокойней и ясно обо-значилась перспектива: надо что-то накрывать на стол.

- Я пойду, на стол что-нибудь соберу, - торопливо проговорила она и быстро пошла к своему подъезду, оставляя Дротова решать задачу привлечения Ветровых в свои среднестатистиче-ские квадратные метры. Войдя в квартиру, она обнаружила не выключенный в прихожей свет, благодаря которому ясно разглядела настенные часы, добросовестно сообщавшие о том, что полночь давно миновала. Дети столь же добросовестно и даже, можно сказать, ответст-венно спали в своей комнате. Жена Дротова закрыла все промежуточные между спальней и кухней двери, после чего принялась хозяйствовать на кухне.

Когда вода в чайнике начала закипать, подошли и остальные участники намечавшейся трапезы. Дротов принялся сразу шёпотом объяснять гостям где что находится и, убедившись в том, что его слова правильно поняты, устремился на кухню. Жена что-то нарезала, размешивала, взбалтывала, но заметив вошедшего на кухню Дротова, прервала свою суету и, взглянув ему в глаза, немного помолча-ла, а потом сказал тихо и проникновенно: "Мы…".

- Мы, - кивнул Дротов.

- Ну, к чему приложить свои мозолистые трудовые руки! – затребовал фронт работ вошедший на кухню Ветров.

- А что если мы Вам предоставим неограниченную свободу для… - Дротов подбирал подходя-щее слово, - для… для самовыражения своей личности!

- Хм, ну давайте, только сразу ограничьте её рамками привычек вашей семьи, чтобы моё само-выражение личности не зашло слишком далеко!

- Вот, хлеб режьте, - протянула ему Слава Дротова булку и принялась доставать из ящика ку-хонного стола нож и специальную доску для нарезания хлеба.

- А Вы остроумный, - удивлённо сказал Дротов.

- Это у него лозунг такой "Ударим остроумием по грубости"! – включилась в разговор подо-шедшая Малка Ветрова.

Дротову очень хотелось посетить те заповедные места, где только что побывали его гости и, не взирая на начинающийся интересный разговор он рванул из кухни даже не пытаясь что-то соответст-вующее обстоятельствам объявить. Оставленные им собеседники переглянулись и рассмеялись.

Когда Дротов вернулся на кухню, там уже вовсю кипела работа.

- О! Да мы тут собираемся пировать! А я думал что просто чайку вприкуску попьём под раз-говор.

- Не каждый день такое случается, - ответила ему жена, - надо такое событие торжественно отметить. Подключайся.

Дротов взял протянутую ему женой посудину и сел за стол прислушиваясь к продолжающемуся разговору. А гости и Слава пытались выяснить кто из них тут когда поселился. Оказывается, живут они в одном доме уже пять лет рядом, а вот так на одной кухне встречаются впервые. Семью Дрото-вых бытиё их большого дома занимало мало. Они были совсем не склонны к участию в общественных мероприятиях. К тому же для Дротова было совсем не очевидно, что длительное проживание в одном доме непременно должно приводить к совместным застольям. Дротову вообще-то очень хотелось есть, потому это затянувшееся приготовление каких-то мудрёных блюд начинало его злить. И когда он был уже готов задать свой главный вопрос текущего момента, жена его опередила на ничтожный миг.

- Всё! Это пусть варится, а мы пока чай попьём.

- Наконец-то! Ну почему же торжествам непременно должны предшествовать пытки! – возо-пил, не в силах сдержать своего возмущения Дротов.

- Не злись, - произнесла магическое заклинание его жена. За много лет совместной жизни она многократно имела возможность убедиться в его бесполезности, но никак не находила вре-мени для того, чтобы поискать ему на замену что-то ещё.

- Вообще-то можно было и не дожидаться разрешения, а чего-нибудь поклевать как мы, - гля-дя в потолок почти прошептала Малка Ветрова.

- От голода я делаюсь страшно несообразительным, - ответил Дротов.

- Не зря же в сказках говорят: "Ты меня сначала в баньке попарь, накорми, спать уложи, а по-том и спрашивай", - высказал догадку Ветров.

- Неужели оно так быстро всё взялось да и схлопнулось…, и Вы снова стали таким же обык-новенным как прежде, - послышалось разочарование в голосе Малки Ветровой.

- Пять минут назад я этого очень боялся. Теперь мне кажется, что я не боюсь быть обыкно-венным. Вот – я испытываю голод, вот – я просто ем. А вот – я смотрю на Вас. Это же всё – самые обыкновенные дела! Я ведь и не очень-то понимаю что это такое – быть необыкно-венным. Но уже боюсь им не быть.

- Наверно, это смешно…, - неуверенно произнёс Ветров.

На кухне звякала посуда, лязгали, касаясь зубов, ложки, скрипели стулья и табуреты, пахло свежезаваренным смородиновым листом и яблочным вареньем. Тела собеседников, насыщаясь пита-тельными веществами, добрели и размякали соответственно съеденному. И всё это было потрясающе обыкновенно! И среди этого пиршества плоти и торжества обыкновенности раздался растерянный го-лос Малки Ветровой:

- Что-то я запуталась…. Ну, а вот я, к примеру, обыкновенная – это какая?

- И я тоже про себя так подумала…, - откликнулась Слава Дротова.

- И я, - добавил Ветров.

И они замолчали надолго, гадая каждый о своей обыкновенности. Ели они уже значительно медленней, от чего на кухне становилось всё тише и тише пока звуки не иссякли совсем. Наступила полная ночная тишина. Если бы сейчас появился кто-то посторонний и задал бы им вопрос "о чём вы думаете?", то вряд ли они смогли бы ответить что-то вразумительное. Да и вообще вопрос такой пока-зался бы им неправильным. У их дум не было конкретного предмета. Если бы они ответили, что ду-мают обо всём сразу, то и такой ответ показался бы им неверным. Хотя бы потому, что они не думали обо всём сразу. Вернее даже сказать, что они не столько "думали", сколько были "погружены в думу". Иногда это состояние ума называют словом "задумчивость". Люди с открытыми глазами сидели молча за кухонным столом и ничего вокруг не видели и не слышали. Они как бы выпали из текущего мо-мента их земного бытия в какое-то другое бытиё, в котором не бывает моментов. Поначалу выражения их лиц могли бы насторожить пришельца, поскольку на первый взгляд могло показаться, что они пе-чальны или даже скорбны. Но, приглядевшись, пытливый наблюдатель заметил бы, что лица эти про-сто расслаблены, а оси глаз слегка разведены в стороны, рассеяны, не собраны. Он мог бы даже поис-кать какое-нибудь образное сравнение, что-то наподобие такого: "людей нет в их лицах", или "люди ушли из своих лиц в думу". О том, что лица позабыты, может свидетельствовать и то обстоятельство, что глаза остаются не мигающими в течение очень длительных временных промежутков. Если же пришелец окажется не столь спокойным и наблюдательным, то он может обеспокоиться настолько, что примется тормошить эти пучеглазые окаменелости, чтобы спасти их от возможной беды. Но вряд ли они обрадуются такому спасению, потому что там, в думе, им открывается величественный мир мета-фор. Причём метафоры не нуждаются в словесных упаковках, которые неизбежно их обедняют. Это мир ДОСЛОВЕСНЫЙ. Людям, привыкшим к словам, он кажется лишённым опоры, каким-то безза-конным, произвольным. Безнаказанность своеволия их поначалу ошарашивает. Потом окрыляет, заво-раживает, пленяет. О, как же там хорошо! Но вот в причудливых вихрях метафор всё чаще проявляет-ся один и тот же мотив: то тягучая, заунывная музыка, то тяжкое бремя ответственности, то груз гро-мадных булыжников, падающих в пропасть и увлекающих за собой прилипшие к ним руки, от чего руки становятся всё длинней и длинней…. Постепенно человек возвращается в тело, и становится спо-собен им управлять: он сжимает затёкшие кисти рук, мигает веками, поворачивает голову и видит пе-ред собой какого-то другого человека, повторяющего: "Мама, мама, мама…".

- Мама, я тебя уже четвёртый раз окликаю, а ты сидишь как статуя и ни на что не отклика-ешься!

- Сынок, я задумалась…, - растеряно отвечает Слава Дротова своему сыну.

- Мама, а это кто? – указывая глазами на Ветровых, спрашивает сын.

- Это гости.

- А почему они пришли ночью?

- А потому что проголодались.

- А у них дома что ли еды нет?

- А наш дом оказался ближе.

- Мам, а когда они оживут?

- Это я не знаю…

- А можно им в ухо карандаш засунуть?

- Давай лучше с папы начнём, а то они всё же гости….

Сын помчался в свою комнату за карандашом, а Слава Дротова спешно принялась придумывать способ выведения остальных сотрапезников из столь глубокой задумчивости. Но сын её опередил. Вот он уже стоял рядом с отцом и прицеливался карандашом ему в ухо.

- Только осторожней, - вяло пыталась направлять она действия сына.

- Конечно, я очень осторожно, - сказал сын предвкушая что-то небывалое.

Чтобы уберечь гостей от подобных испытаний хозяйка принялась дергать их за рукава, ибо в создавшихся обстоятельствах ничего лучшего придумать просто не успевала. Сын крепко установил в отцовском ухе карандаш и вдруг, испугавшись видимо непредсказуемых последствий своего смелого поступка, стремглав ринулся из кухни. Так что его кроме матери на кухне никто и не видел.

Надо признать, что приходили в себя гости весьма неохотно. Но завидев хозяина квартиры с выпученными неподвижными глазами и карандашом в ухе, они как-то сразу засобирались домой. Пер-вым поднялся Ветров и пробормотал: "Ну, что, Слава, пойдём домой, что ли?"

Слава Дротова замерла от удивления, услышав такой призывный вопрос. А Малка Ветрова по-яснила: "Вы не удивляйтесь, это мой папа…, ну…, отец, таким сдвинутым был. Очень ему хотелось ме-ня как-то по особенному назвать.

- А меня наоборот, мама очень хотела Славой назвать.

- Так Вас, выходит, тоже Славой зовут! Да-а-а, поздненько же мы познакомились…! - отклик-нулась удивлённо Ветрова, - я ведь уже привыкла - Малка да Малка. Я свою трудовую карь-еру в штукатурах-малярах начинала. А там главный инструмент это она самая - малка. А мне очень нравилось стены ровными делать. Это мой был любимый инструмент - малка.

Тут из уха Дротова выпал с грохотом карандаш. Следствием сего события явилось оживление Дротова. Вынырнув из метафорических глубин посреди своей кухни он оглядел присутствующих мут-ным взглядом, вяло улыбнулся и, наклонившись, поднял карандаш.

- Вот видишь, Дротов, сколько нам с тобой славы досталось, - объявил ему Ветров, даже и те-перь, в столь непривычных обстоятельствах, пытавшийся следовать своему девизу - "Ударим остроумием по грубости".

- Вы про что? - недоумённо спросил Дротов.

- Наших жён Славами зовут. Обоих.

- А нас как зовут? - поверг Дротов в нокдаун своего собеседника.

- Вообще-то мы уже домой собирались, - осторожно начал было Ветров.

- Совершенно верно! - прервал его Дротов, - кому нужны наши имена! Спасибо вам, я теперь не боюсь остаться без имени. Знаете, я даже не боюсь расстаться с вами навсегда…. Я не бо-юсь показаться вам невежливым и т.д.. Пока я в отключке был, витал непонятно в чём, я ус-пел осознать, что бесстрашие приводит к цинизму. Да, цинизм - это его, бесстрашия, верши-на. И уж если быть последовательным, то и собственного цинизма бояться не должно.

- А я думал, что цинизм - это крайняя степень правды…, - задумчиво вставил реплику Ветров, медленно опускаясь на свой табурет.

- Какие-то вы жуткие вещи говорите, - неодобрительно пробурчала Слава Дротова.

- Вы про цинизм у меня спросите, я про него много знаю, - вступила в разговор Малка Ветро-ва.

- Ты что же, собираешься теперь всем в лицо говорить что ты про них думаешь? Раз не страшно тебе их уважение потерять! - возмутилась между тем Слава Дротова направленно-стью мыслей своего мужа, - а своих детей ты тоже не боишься потерять?

- Боюсь, - не мешкая ответил Дротов.

- А дров наломать, что потом не разгребёшь - тоже не боишься!? - напирала на него жена.

- Если ты имеешь в виду глупостей всяких наделать, то дров наломать я тоже боюсь, - спо-койно ответил Дротов, - ты только не путай некоторые смыслы, просто в русском языке много путаницы есть. Вот, к примеру чувства и ощущения постоянно путают: говорят "я чувствую запах жжёной резины!" А он вед его не чувствует, а обоняет! Но обоняние это же не чувство, а ощущение! Вот и со страхами да боязнями такая же мешанина.

- Ну-ка, ну-ка, поясни, - заинтересовалась Малка Ветрова.

- Ну, вот, к примеру, такие чувства как чувство долга, чувство ответственности заставляют людей беспокоится о правильном выполнении своего дела. Чтоб ошибок не допустить, а ес-ли уж вкрались ошибки, то быстро их исправить. Тот, кто к делу ответственно относится, НЕ БОИТСЯ ЭТУ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ НА СЕБЯ ВЗЯТЬ. Ну и сравни его с тем, кто старается от ответственности уклониться. Наверно, можно же про него сказать, что он БО-ИТСЯ ответственности? Мне главное отличие видится в том, что в чувстве ответственности нет судорожности, метаний. А страх как раз из таких судорог и состоит!

- Да уж, мой Ветров к семейной жизни очень ответственно отнёсся с самого начала. Я тогда очень просто на жизнь смотрела, а он все подступы и обходные пути пронюхивал. Очень живучим он мне тогда показался. Надёжным.

- Во, дождался признания… - буркнул Ветров, - даже ещё саваном не покрыли….

- И вот этих вот метаний в нём не было. Теперь, правда, появились…. Небось из-за меня? А про себя могу точно сказать - столько страхов натерпелась! Говорят, что сердце в пятки опускается - точно же! И в жар, и в холод бросает!

Тут из-за полуоткрытой кухонной двери неожиданно прозвучал детский голос:

- Папа, прояви ответственность, дай чего-нибудь ребёнку поесть!

- Двум, двум ребёнкам! - подхватил просьбу другой детский голос.

- А можно и трём! - высказался третий детский голос.

- А на четырёх хватит? - с ноткой тревоги прозвучал четвёртый детский голос.

Сидевшая ближе всех к двери Ветрова повернулась и шире открыла дверь. За дверью стояли двое Ветровских и двое Дротовских детей. Лица их были строги, взгляды суровы. Но длилось это только миг, потому что улыбки взрослых быстро размягчили их суровость и кухня тотчас наполнилась гомоном и смехом.

- Ловко вы нас передразнили, - самокритично высказался Дротов.

- Берите всё, что на столе есть, - призвала молодёжь хозяйка квартиры.

- Как же вы так тихо-то всё провернули! - дивилась Малка Ветрова.

- А это мы у тебя научились! - гордо ответили Ветровские дети своей матери.

- Папа, мы понимаем, что ты нисколечки за нашу жизнь не боишься. Но это же не от безраз-личия к нам! А от того, что ты нас очень хорошо к борьбе за существование подготовил и теперь полностью уверен, что мы любые трудности одолеем, - обнадёжили Дротова его дети.

- Ну, что ж, пора уступить место за столом новому поколению, - торжественно объявил, под-нимаясь, Ветров, - а нам, старикам со старухами, пора спать!

- Да уж, отец, это точно. К тому же, мы там, дома, для вас уже все блага цивилизации подго-товили! - сказал один из Ветровских детей, усаживаясь на освободившееся место.

- Чего-чего? Какие блага? - встревожился Ветров.

- Ну, там, пуховые перины, бархатные халаты, павлиньи опахала, ну и другое всякое.

- Чего ты городишь? - встревожилась Ветрова-мать.

- Вестимо - забор! Дальше леса, выше гор! Из дырявой рубахи, чтоб не брали вас страхи! - выдало дитё мгновенный, явно заранее подготовленный ответ.

И побрели они, в смысле, отцы и матери, палимые утренним солнцем по своим лежанкам. И взгромоздившись на оные лежанки быстро и блаженно заснули. О! Какие же роскошные сны им сни-лись! В этих снах раскалённые вулканические страсти закономерно превращались в прохладу безмя-тежной неги. Вместо страхов были у них теперь осторожность и осмотрительность, вместо панических метаний собранность ответственности и на всякое начинание было достаточно сил.

А дети резвились.