Старый дом за пустырём был одним из немногих, где камин ещё использовался по назначению, а не служил лишь украшением и напоминанием о давно канувших в Лету временах. Дом был двухэтажным, однако второй этаж исполнял исключительно роль кладовой – за последние десятилетия в этом строении, сером и мрачном на вид, но имевшем огромную стоимость, в силу своей почти полуторавековой истории, никогда не находилось более одного человека. От внешнего мира оно было отделено обширным пустырём, который плавно переходил в небольшую берёзовую рощу. Именно она находилась между домом и узкой, наполовину высохшей речкой с безжизненными каменистыми берегами.

 

Хозяева старого дома сменялись обычно не чаще, чем раз в поколение – он переходил по наследству, будучи огромной, загадочной семейной реликвией. Последним его владельцем был Вернон Коннолли, в своё время прослывший отчаянным путешественником. Ходили слухи, что он побывал в самых труднодоступных уголках планеты, но подтвердить их не мог никто: долгие годы после смерти жены Коннолли прожил в одиночестве. Можно сколько угодно фантазировать о том, были ли у него друзья или какой-то круг общения, но факт остаётся фактом: в последние годы жизни его затворничество приобрело характер мании. Мало кто видел его вне дома, а те, кому довелось лицезреть старого Вернона вне своего жилища, описывали его как бледного, высокого и худого человека, с постоянно опущенной головой и взором, устремлённым вниз, в землю и к сумрачным тайнам, скрытым под её покровом. Иногда дети, играя на улице, оказывались неподалёку от старого дома, и тогда они рассказывали, что слышали звуки скрипки, доносящиеся из-за обветшалых, но по-прежнему величественных стен. Дети не могли подобрать нужные эпитеты к этой холодной, пронзительной музыке, но по их рассказам и наивным сравнениям взрослым становилось ясно, какой характер она носила, и от этого осознания становилось не по себе.

 

Когда Коннолли стал вдовцом, единственный его сын, Тим, уехал работать в Испанию – к тому времени ему было уже двадцать три года. Отношения с отцом он поддерживал не особенно активно: Тим был общительным, довольно жизнерадостным, хотя и крайне уравновешенным человеком, ему был неприятен эгоизм, замкнутость и всевозможные странности отца. Вернон, судя по всему, не слишком страдал от такого невнимания, хотя дать точный ответ на все вопросы мог бы лишь тот человек, который хорошо знал старого Коннолли, но таким человеком был лишь он сам.

Последний полноправный хозяин старого дома за пустырём скончался в возрасте семидесяти двух лет от инсульта. Однако, вовсе не его сын Тим сидел у камина в тот день, ставший одним из самых таинственных в истории городка. Человеком, удобно расположившимся в кресле с сигаретой во рту, был Энди Фенсом, троюродный брат Тима. Всевозможным городским сплетникам, страдающим от вечного безделья, был известен путь, по которому дом достался Энди в наследство. Покойный Вернон завещал свой дом Музыкальной Академии, ни разу не упомянув в завещании своего сына, что было вполне на него похоже. С помощью знакомств и взяток Энди удалось доказать, что Вернон Коннолли был не в своём уме, составляя завещание. Тем же способом он оформил дом на себя, благополучно миновав большинство инстанций.

 

Энди сидел в мягком кресле с багровой обивкой – таком же старом, какой была вся мебель в этом доме – закинув ноги на журнальный столик, на котором стояла наполовину пустая бутылка чешского пива. В паре метров от него в камине полыхал огонь. Сигарета догорала в руке Энди, а его напряжённый взгляд был прикован к письму, которое он получил несколько дней назад. Письмо было из Мадрида. От Тима Коннолли, сына последнего законного хозяина дома.

 

«Энди!

Ты не ответил на моё последнее письмо – возможно, оно не дошло – поэтому я вынужден повторить своё послание. Мы с тобой не очень близко знакомы – думаю, ты не будешь возражать, если я обойдусь без обычных формальностей и не буду справляться о твоём здоровье, развитии твоего бизнеса и тому подобных вещах. Дело, о котором я уже упоминал, не терпит отлагательств.

Как я уже говорил, во мне нет ни малейшей обиды за то, как ты поступил с наследством моего отца. Никогда в моих мыслях не было претендовать на дом. Теперь ты полноправный хозяин в нём. Но, прошу тебя, опомнись и не продавай его. Дело не в том, что я испытываю какие-то трепетные чувства к нему, как к семейной реликвии – я очень далёк от подобных вещей. Пойми, меня мучает ответственность перед отцом. Как бы мало мы не общались в последние годы, я хорошо знаю его и прекрасно представляю себе его реакцию на твою идею о продаже. Этот дом был словно частью его личности, они не могли бы существовать друг без друга. Именно поэтому я настоял, чтобы после кремации прах отца хранился в этом доме. Я очень благодарен, что ты уступил этой моей просьбе, но, прошу тебя, прислушайся ко мне ещё раз.

Ты совершаешь большую ошибку.

С надеждой на понимание, Тим.»

 

Энди в очередной раз перечитал письмо и, в раздражении, с силой раздавил сигарету на дне пепельницы. Он был зол. Ему надоело суеверие сына старого Вернона, да и сам мрачный дом действовал ему на нервы. В такие моменты ему казалось, что больше всего в своей жизни он хотел бы избавиться от этого дома, любой ценой. Если не удастся как можно быстрее найти покупателя, он скорее подстроит пожар и потребует страховку, чем задержится здесь хотя бы на один лишний день.

 

Он бросил взгляд на вазу, стоящую на полке над камином. В этой вазе, по просьбе Тима Коннолли, хранился прах Вернона. От мысли о том, что в нескольких метрах от него находится сожжённый труп безумного старика, у него мурашки бежали по коже. Огромное количество пыли, скопившееся в доме, усугубляло неприятное ощущение – слишком уж сильно эта серая субстанция вызывала ассоциации с прахом почившего хозяина. Он уже не раз замечал, что пыль оседала там, где ей совсем не место. Она могла попасть на хлеб, если Энди нарезал его и отлучался на несколько минут. Пыль была на только что застеленной кровати, на стуле, куда собирался присесть Энди… Пыль, повсюду эта назойливая, удушливая пыль!

Чёрт возьми, на этот раз нужно было обязательно написать ответ на письмо, чтобы раз и навсегда поставить точку во всей этой истории, такой же ненормальной, как и сам благополучно отошедший в мир иной дядюшка.

 

«Тим!

Твоё предыдущее письмо дошло в целости и сохранности, и в данный момент хранится в ящике моего стола. Но мне было нечего ответить на тот бред, который ты пытаешься до меня донести. Ты совершенно прав – теперь я полноправный хозяин дома и имею право делать с ним то, что посчитаю необходимым. Вынужден напоминать тебе об этом в такой форме, т.к. не представляю, что ещё должен написать, чтобы ты, наконец, оставил меня в покое.

Тим, твой отец мёртв! Никакие твои опасения, предостережения и чувство ответственности не оживят его! Он мёртв и сожжён, от него осталась лишь пыль, которую я сейчас имею несчастье лицезреть каждый день, а Харон давно перевёз его душу через воды Стикса. Обратно ещё никто не переправлялся. Вернон был просто свихнувшимся эгоистичным стариком, и мне доставляет немалое моральное удовлетворение, что я смогу получить от него хоть какие-то деньги после его смерти. Я уже продал его древнюю потрескавшуюся скрипку – нашлись идиоты, которые захотели купить это старьё.

Вот моя ответная просьба: пожалуйста, дай мне спокойно довести своё дело до конца. В дальнейшей переписке не вижу ни малейшей необходимости.

Энди».

 

Энди Фенсом поставил точку в письме и сложил его вчетверо.

«Всё-таки ты достоин своего ненормального папаши, Тим», – злобно подумал он.

Когда он бросил письмо на журнальный столик, оно мгновенно покрылось слоем темноватой пыли.

– Чёртова пыль! – почти заорал Энди и вскочил с кресла.

Пройдя к другому концу комнаты, он схватил первую попавшуюся тряпку и начал лихорадочно протирать столик. Пыль не желала поддаваться так легко. Устав и запыхавшись, Энди в сердцах бросил тряпку на пол и взялся за открытую бутылку пива, по-прежнему хранившую прохладу. Наклонив бутылку и попытавшись сделать глоток, он выронил её и закашлялся.

Бутылка была полна пыли.

– Ненормальный старик, когда же ты в последний раз делал уборку!

Энди вдруг почувствовал резкий упадок сил и мысленно списал всё на нервы. На ослабевших ногах он подошёл к камину, не отрывая тяжёлого презрительного взгляда от вазы с прахом Вернона.

– Ты сам – всего лишь пыль. Такая же, как та, что оседает на всём, что находится в твоём проклятом доме. Ни ты, ни твой суеверный сынок не помешаете мне осуществить то, что я хочу сделать. Можешь успокаивать себя в Аду тем, что хотя бы после смерти сделаешь одно доброе дело – поможешь мне заработать.

– Ты всего лишь пыль! – произнёс он и, с трудом понимая, что он делает, сорвал крышку с вазы, стоящей на полке над камином. То, что он увидел, а точнее, чего он там не увидел, заставило его пошатнутся.

Ваза была пуста.

Энди ощутил резкое, непреодолимое желание пустить сюда поток свежего воздуха. Он обернулся с мыслью немедленно открыть окно… И понял, что эта задача будет не из лёгких.

По комнате летали клубы пыли… Клубы праха Вернона Коннолли.

Глаза Энди расширились. На дрожащих ногах он сделал пару шагов к окну.

Пыль удушливым вихрем сгустилась вокруг его головы. Через несколько секунд Энди уже с трудом мог различить силуэты окна и предметов в комнате.

Он взмахнул рукой, пытаясь разогнать серое облако, и тут прах Вернона начал своё решающее наступление в борьбе за последнее, что у него оставалось – старый дом за пустырём. Пыль забила глаза Энди, и он уже не мог их открыть. Фенсом попытался закричать, но издал лишь сдавленный хрип – пыль забила его горло и дыхательные пути.

Последнее, что пришло в голову Энди, прежде чем он потерял способность дышать, была мысль о том, что любимую скрипку Вернона было бы совсем нетрудно выкупить обратно.