Приморский готический город под натиском зимних штормов. Плотнее запахивай ворот, ступай между темных домов. Валы ударяются в дамбу, а где-то в высоком окне играет виола да гамба свой реквием вечной весне. Если бы рецензируемое стихотворение состояло только из этих двух строф, оно все равно стало бы событием на конкурсе. Две первые строки отточенно-четко рисуют время и место происходящего. Больше и не надо – готические шпили и ледяной ветер. Пожалуй, описание не только города, но и души. Устремленность к небу и холод. И движение. И настоятельная потребность найти себя, найти свое счастье, ускользающее из-под рук. А отсюда еще одна ассоциация – погоня за счастьем и немецкая философия – Артур Шопегауэр, «Мир, как воля и представление». Грустный вывод о невозможности достижения счастья, поскольку мы всегда только в вечной погоне за желаемым. Вот этот наш сегодняшний путь: плотнее запахнув воротник, в темные пещеры улиц. С одной стороны – море, пытающееся затопить город, с другой – высокое окно. Как всегда в стихах, это не просто стрельчатое окно старого дома с эркерами. Это и небо. Это и просто недосягаемая высота над муравьиной суетой. И где-то там наверху играет виола да гамба, музыкальный инструмент с сумрачно-красивым названием. Если заглянуть в энциклопедию, то можно узнать, что это теноровая или малая басовая виола, вытесненная, как и все семейство виол, в 17 веке скрипичными инструментами. Имела нежный матовый звук, бытовала в аристократических салонах. Наверное, потому и «реквием вечной весне»… Не ей ли, забытой виоле да гамбе, знать, что не бывает вечной весны, а наплывает черная мгла забвения, и золотится новое утро, и в прожилках свежей листвы уже записан полет сухих листьев. Поэтому и создан ее реквием: «Из трелей серебряных терций и звона надкрылий сверчка меж нежною мякотью сердца и волосом конским смычка», Здесь нет необязательных строк, вдумайтесь – серебряные терции – ритм мира, жесткий конский волос смычка – его материальность, звон надкрылий сверчка и нежная мякоть сердца – его вочеловеченность… А дальше стихотворение уходит и уводит читателя за грань – туда, в сновиденный, пророческий мир. В сновиденном мире есть место всему – и диким химерам, терзающим наши души, и вервольфам, скалящимся из тьмы, в сновиденном мире отгадывают загадки так, что ответ равен тайне на ступеньку выше заданного вопроса. над чёрною бездной Вселенной ломая привычный размер, плетет канитель кантилены в тенёта для диких химер, играет, забыв осторожность, несёт несусветную дичь, что жизнь - это шаг в невозможность хоть что-нибудь в мире постичь. И вновь из сновиденного мира – к началу стихотворения, к его средневековости, готичности, к горестному выводу Шопенгауэра: Ухмылка вервольфа играет в оскале реальных волков, и нет ни конца и ни края безмолвию средних веков. И еще дальше, глубже. К тому времени, когда еще был единый язык, и был он внятен людям, а потом стал немотой… Музыкой… За дерзость затей вавилонских по взмаху владыки-руки смешались, как в доме Облонских, все мысли и все языки. И уже трудно понять, где мы с героем – в приморском городе? У обрушившейся Вавилонской башни? В безмолвном пространстве средневековья? Hи слова, ни шага навстречу не будет тебе. Потому внимай же единственной речи, понятной тебе одному, дыши и не думай о лучшей, щемящие звуки лови, пойми: немота - не беззвучье, но неизъяснимость любви! – Вот оно! Вот смысл мучительной немоты матовых звуков возродившегося инструмента!. Вот шаг из утомительного кружения в колесе Вчера-Сегодня-Завтра На мой взгляд, здесь прослеживается две главные темы, если говорить о стихотворении, как о музыкальном произведении. Первая – это рассказ о музыке, услышанной из высокого окна. Рассказ высокий и вдохновенный, практически не поддающийся пересказу и истолкованию. То есть то, что называется Поэзией в ее чистом виде. Вторая тема, вплетенная в первую – тема средневековья – готический город, аристократический инструмент 15-17 века, химеры, вервольфы, немота. Не ад ли это, на самом краю которого играет виола да гамба? Отсюда выпадает строфа о вавилонской башне. Мне она кажется здесь поясняющей, лишней. И так понятно, что безмолвие – это разноязычие, это неумение говорить между собой и услышать Голос Бога. А вот шаг от безмолвия к единственной речи – к речи поэтической, музыкальной, щемящей, равной немоте, и немоту любовью раскрывающей, этот шаг прописан поэтом великолепно. И обрывается он томительной хрустальной нотой: - В мерцании масляной лампы у ада на самом краю играет виола да гамба прозрачную песню свою. И только потом вдруг понимаешь, что ритмический размер этих взволнованных стихов точь-в-точь лермонтовский: "В глубокой теснине Дарьяла". А подумав, скажешь, что это неудивительно - та же романтическая наполненность, тот же взгляд - снизу вверх, на башню. В том и другом стихотворении, там, наверху, вершится тайна. У Лермонтова воплощенная женственность и власть расправляется со своими поклонниками, у Ксении Полтевой средневековая музыка обретает свои слова.... Можно посмотреть, как это сделано, увидеть тонкую звукопись: «Из трелей серебряных терций», «плетет канитель кантилены», отметить метафоры, настолько органичные, что их уже и не вычленишь из общей ткани стихотворения – цитировать нужно строфами, но разбирать такие стихи – это все равно, что препарировать эльфа… Страшно прикоснуться, чтобы не погасить волшебство. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
