Его привезли на извозчике в канун Нового, 1910, года; осторожно внесли по парадной лестнице на второй этаж и установили в просторной гостиной. «Ах, какая прелесть! –обрадовалась пожилая, хрупкая дама, хозяйка квартиры. – Резные гроздья винограда, таинственные тропические кущи... А какие стёкла! В них будут играть огни люстры, огни ёлки. Да, буфет делал Мастер!» Буфету было лестно слушать восторженные отзывы о себе и о своём создателе Тимофеиче. «Похоже, я попал в хорошие руки», - думал буфет. Меж тем, прислуга Даша заполняла его выдвижные ящички столовым серебром, накрахмаленными салфетками… Нежные фарфоровые чашечки, хрустальные фужеры, безделушки смотрелись в стёкла буфета. А нижний этаж его хранил ароматный чай, купленный на Мясницкой; кизиловое, клюквенное и персиковое варенье с орешками. В среднем закрытом отделении лежали сыры от Елисеева, печенье от Филипова… «Не буфет, а цельный дом!» - говорила Даша. Постепенно буфет полюбил и пожилую даму, Анну Станиславовну, и её нежную, похожую на фарфоровую статуэтку, дочку Алину, и мужа Алины - морского офицера Виктора, и толстуху Дашу. По вечерам он слушал, как Алина играет Шопена, как читает Блока Виктор. Буфет подсматривал за пасьянсами, которые любила раскладывать пожилая дама, сидя в креслице за ломберным столиком. Высокая белоснежная кафельная печь – голландка испускала мягкое, расслабляющее тепло. Было уютно, спокойно. «Жаль, что я бессловесный и не могу сказать этим милым людям, как мне хорошо среди них», - думал буфет.

Потом началась война. Её называли Мировой. Ушёл воевать Виктор. Алиночка стала работать сестрой милосердия в госпитале по соседству. За войной пришла революция. Виктора так никто больше и не увидел. Даша уехала куда-то с заезжим красноармейцем. Из буфета исчезли банки с вареньем. Чай пили теперь только морковный. Не было больше ни печенья от Филипова, ни сыров от Елисеева, да и сами Филипов и Елисеев, как говорили, растворились в потоке времени. Постепенно стало исчезать из буфета столовое серебро: его меняли на хлеб и картошку. То, что не успели поменять, конфисковали бравые парни в кожанках. Вскоре явился грозный управдом: Алиночку и старую даму уплотнили. За стеной, в бывшей спальне, поселился польский пролетарий Сигизмунд с деревенской женой Марусей и двумя детьми. В бывшей комнате Анны Станиславовны разместилась ещё одна семья с детьми. Ребятишки носились по коридору, и фарфоровые чашечки в буфете жалобно позвякивали. Но дети были хорошими, и буфет к ним привык, а потом и привязался. В закрытых ящиках буфета теперь хранили картошку и квашеную капусту. Это был, конечно, нонсенс. Но… как говорила Анна Станиславовна: «С´est la vie!». Постепенно жизнь начала налаживаться. Алиночка работала машинисткой в какой-то конторе. В буфете появились продукты из числа почти забытых. Но… в конце тридцать первого года Алиночку неожиданно выслали: с запозданием вспомнили, что она была женой белого офицера, который то ли погиб, то ли вредит где-то рабочее-крестьянской власти… Бывшую гостиную перегородили фанерной стенкой, прорубили ещё одну дверь. Анна Станиславовна жила теперь в маленьком отсеке, к счастью, возле голландки. Буфет, с его старорежимными габаритами, в её клетушке не помещался. Он остался в другой части комнаты, отошёл вместе с квадратными метрами к семье бывшего латышского стрелка, а теперь работника наркомата Иосифа Ивановича, его жены – учительницы Розы Моисеевны и их трёхмесячной дочки Октябрины, которую все звали Олечкой. Истощённая крохотная Олечка плакала ночи напролёт. Буфет не сразу понял: девочка плакала от голода. У Розы Моисеевны пропало молоко, а купить его в торгсине было не на что. Из еле слышных разговоров Иосифа и Розы буфет знал, что с продуктами в стране совсем плохо, а на Украине вообще страшный голод. Но об этом нельзя говорить вслух.

Голодающие бегут из деревень, если удаётся. Маме соседки Маруси повезло: она вырвалась и поселилась пятой в бывшей спальне…

Между тем, приближалась зима. Родители Олечки поставили печку – буржуйку. Копоть от неё оседала на стенках буфета, но он старался не обращать внимания на такие мелочи. Лишь бы все были живы и здоровы. Буфет уже не стоял у стены, лицевой стороной к окнам. Теперь он отгораживал столовый уголок от спального. Буфет привык видеть свет в окошках. Без этого ему было грустно. Следующий, 1933, год, как и все последние, начался без ёлки. Украшение ёлок считалось буржуазным пережитком. А старый буфет так любил новогодние ёлки. В одну из январских ночей во сне тихо скончалась Анна Станиславовна. Она умерла в своём, не видимом буфету закутке. Соседи её похоронили, и Сигизмунд, с присущей его классу решительностью, предложил, не мешкая, снести фанерную перегородку, чтобы семья Олечки получила доступ к голландке. «Ребёнку тепло нужно. Печка одна, значит и комната одна», - заявил он,не обращая внимания на мягкотелые, интеллигентские причитания Розы, боявшейся кар за самоуправство. Буфет давно понял, что пролетарий Сигизмунд, несмотря на отсутствие образования, человек благородный. Ближе к ночи Сигизмунд, второй сосед –Фёдор и отец Олечки за какой-нибудь час снесли стенку. Кары не последовали. Буфет снова поставили лицевой стороной к окнам. Он уже не играл роль ширмы. Ширму, настоящую, хотя и не совсем целую, Роза Моисеевна купила по случаю на Сухаревке.Её привезли на извозчике. Буфет с удовольствием смотрел на ширму: они были из одного далёкого, но милого его сердцу времени… Постепенно буфет полюбил и Олечку, и её маму, и даже её отца, хотя тот и считал, что вещи связывают человека. Буфет пригляделся к бывшему латышскому стрелку и пришёл к выводу, что Иосиф тоже человек благородный. Со времён Алиночки и Виктора это было для буфета высшей похвалой. Да, Иосиф, как говорила Роза Моисеевна, был немного зашоренным, но он был бессеребряником, никогда не повышал голоса, запоем читал книжки. Ну а водки в квартире вообще никто не пил. К счастью, думал буфет, вспоминая запои своего создателя - Тимофеича. Года через четыре в комнате поселился страх. Буфет видел, как родители Олечки вскакивают ночью от шороха шин по булыжной мостовой их тихого переулка, в темноте смотрят в окно. Буфет знал: они ждут ареста. Ему вспоминался арест Алиночки. Неужели опять, думал он… « Стены имеют уши», - шептала Роза Моисеевна, как когда-то Анна Станиславовна. Вскоре мама Олечки уговорила мужа уехать в длительную командировку на север, от греха подальше. Он уехал, и всё обошлось. В их квартире жили порядочные люди. Никто из них не польстился на чужие квадратные метры, не писал доносов… Втридцать девятом году Иосиф благополучно вернулся домой. Олечке было уже семь лет. Она росла худенькой, болезненной, но умненькой девочкой. Она любила мечтать, глядя на резные кущи буфета о дальних странах. Когда приходили гости, Олечку ставили на табуретку, как на эстраду, и она читала стихи Пушкина, Фета…Соседские дети были уже старшеклассниками. Зимой они, два мальчика и две девочки, отправлялись на каток в сад «Эрмитаж» или устраивали танцы на кухне под патефон, лавируя между плитой и тремя тумбочками с примусами и керосинками. Хорошие были времена!

Потом началась Отечественная война. Ушли на фронт и Иосиф Иванович, и Сигизмунд, и его сын Рэм, названный в честь революции, электрофикации и мира, и Фёдор, и сын Фёдора Алёша. Иосиф Иванович по возрасту мог остаться дома, но ушёл добровольцем. Роза Моисеевна и Олечка – Октябрина уехали в эвакуацию. Дверь комнаты запломбировали. Всю зиму буфет мёрз. По ночам он слышал разрывы бомб, тряслись гранёные стаканы и тарелки на его полках. В стёклах буфета отражались лучи прожекторов, шарящих по небу. Буфет боялся сгореть понапрасну вместе с домом от залётной зажигалки. Но остающиеся в доме соседи, тётя Маруся, её дочка Янина, другие женщины и подростки, дежурили по ночам на крыше; иногда им приходилось тушить зажигательные бомбы песком. Через стенку до буфета доносились разговоры об этом. Фашистов от Москвы отогнали, но… начали приходить похоронки. Первыми погибли мальчики, Рэм и Алёша. Потом принесли похоронку на Сигизмунда. Олечка и Роза Моисеевна вернулись в сорок третьем. Роза работала с утра до ночи. Олечка после школы сама топила буржуйку. Картонный репродуктор рассказывал о новостях. В сорок четвёртом вернулся Иосиф Иванович. Буфет сначала его даже не узнал: у Иосифа не было обеих ног, и он катался теперь по комнате на доске с колёсиками. Выйти из дома он не мог. Иосиф страдал от беспомощности и безделья и читал, читал… Ещё через полгода без правой руки вернулся сосед Фёдор. Иногда он пил и пытался склонить к этому Иосифа, но тот держался. В день Победы все побежали смотреть салют. Только Иосиф остался в комнате. Тогда буфет впервые увидел, как он плакал.

Время шло. Олечка стала студенткой. Иосиф умер от инфаркта. А буфет старел, его начали есть жучки. Никто с ними всерьёз не боролся: все были заняты другими, более важными делами. Буфет никого не корил за это. Он радовался успехам хозяек, тому, что на полках снова появились варенье, печенье, хороший чай. Он был альтруистом, как и большинство окружавших его людей.

В пятьдесят шестом случилось удивительное событие: в квартиру позвонили, и буфет с радостным изумлением увидел Алиночку. Она очень постарела, кожа её была испещрена морщинами, у неё даже спереди не хватало нескольких зубов. Но это была она!

- Я вернулась в Москву, - сказала Алиночка Розе Моисеевн. – Не обессудьте, захотелось взглянуть на квартиру, на буфет.

- Мы в любой момент отдадим его Вам, - заверила Роза.

- Спасибо, но в моей комнатке его не разместить, – вздохнула Алиночка.

Она провела мозолистой, с распухшими суставами рукой по резным кистям винограда. Вспомнила, должно быть, Анну Станиславовну, Виктора, а, может быть, и ёлку далёкого 1910 года. От чая Алиночка отказалась. Больше буфет не видел её никогда.

А ещё через пару лет Розе Моисеевне и Олечке дали ордер на отдельную квартиру на окраине. Они были так счастливы. И буфет был счастлив за них, хотя для него в их малогабаритной квартирке, конечно, не было места. И брать буфет, даже задаром, никто не хотел: не модный, размеры не те да и жучки… «Не товар, - сказал дворник Муса, - разве что на дрова сгодится». Буфет с трудом выволокли во двор, поставили между дровяными сараями и старой помойкой. Муса пошёл за топором и пилой. «Ну что ж, - думал старый буфет, - это не такой уж плохой конец. Я умру, служа людям, давая им тепло». Вернулся Муса с пилой. Пила вонзилась в стенку буфета, брызнули опилки… Скоро всё было кончено. Он умер молча, как и жил, этот старый, так много повидавший на своём веку буфет.