Вначале я хотел бы выписать оба стихотворения с тем расчетом, чтобы мы видели их вместе:

 

 

SILENTIUM!

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои –

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне

Безмолвно, как звезды в ночи, –

Любуйся ими – и молчи.

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи, –

Питайся ими – и молчи.

Лишь жить в себе самом умей –

Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум:

Их оглушит наружный шум,

Дневные разгонят лучи, –

Внимай их пенью – и молчи!..

 

Федор Тютчев, 1830

 

 

SILENTIUM

Она еще не родилась,

Она – и музыка, и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,

Но, как безумный, светел день,

И пены бледная сирень

В черно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста

Первоначальную немоту,

Как кристаллическую ноту,

Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись,

И, сердце, сердца устыдись,

С первоосновой жизни слито!

 

Осип Мандельштам, 1910

 

 

 

Они потому и нужны нам именно вместе, что представить их вместе в другой ситуации себе невозможно. Во-первых, между первым опытом и вторым прошло такое время, что за этот срок автор первого успел состариться и умереть, а автор второго, родиться и вырасти. Во-вторых, кроме случайного исследователя, никто, конечно, не вздумает бросаться на поиски первого опыта сразу после того, как прочтет второй, или наоборот. В-третьих, авторы обоих опытов никогда у специалистов не стояли в одном ряду. Таким образом, ситуация, противоречащая всему, с чем приходится сталкиваться литературе – времени, читателю и литературоведу, уникальна. Смею утверждать, что она уникальна еще по одной причине: она моделирует историю появления второго стихотворения.

Дело не закончилось только тем, что Мандельштам прочел Тютчева. Он посчитал свой, второй, взгляд настолько отличным от тютчевского, первого, насколько вообще число 1 отличается от числа 2 – и число взглядов удвоилось. (Он спорил: это я говорю на том основании, что о согласии – если извещают – то извещают в прозе). Вся иноязычная часть стихотворения Мандельштама (то есть название) строится именно в стилистики второй реплики в разговоре. У Тютчева после «Silentium» поставлен восклицательный знак, а у Мандельштама стоит точка, что превращает «молчи» в «молчание»; иными словами, Мандельштам в ответ на призыв молчать действительно умолкает. Но в то время как он вежлив по-латыни, по-русски Мандельштам, как видим, еще и чрезвычайно осторожен сначала. Его, конечно, смущает неловкость положения (минимум дважды в истории некто вынужден говорить о молчании вслух), и он определяет неизреченное местоимением «она», сообщая: «я не знаю точно, о чем мы».

 

Она еще не родилась,

Она – и музыка, и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.

 

Молчание можно выдать за все, что угодно. «Она» у Мандельштама созвучно «музыке» и «связи»; но «связь», стоя под ударением в конце, обладает перед «музыкой» преимуществом. К «музыке» же стихотворение еще обратится:

 

И, слово, в музыку вернись,

И, сердце, сердца устыдись, –

 

отдавая «музыке» первородство по отношению к «слову», а конструкции возвращая равновесие. Кстати, это последние четверостишие интересно сразу многим. Мало того, что оно обнаруживает в местоимении «она» Афродиту, – оно еще словно осуществляет перевод первых четырех строк с языка «Silentium.» на язык «Silentium!», демонстрирует различие между мгновением «до» и мгновением «после»:

 

Она еще не родилась,

Она – и музыка, и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.

...

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись,

И, сердце, сердца устыдись,

С первоосновой жизни слито!

 

И здесь Мандельштам почти дерзок с Тютчевым. Он говорит: «Повелительное наклонение – прежде всего знак упущенной вами секунды. Я наблюдаю молчание как участник, а вы – только как исследователь». Мандельштам выполняет требование Тютчева молчать с пользой для себя.