Валерий Саулов и его стихи

( 1941 - 2003 )

 

Валерий обращался ко мне на вы... Он же был намного моложе меня, хотя в Израиле, где мы с ним жили , даже солдат обращается к генералу на "ты", но мы же с ним были выходцы из страны сплошных советов...

И вот сегодня, когда Валерия нет в живых, когда его , как Поэта , забыли , я хочу предложить для тома "Избранные стихи" , который намечается в Израиле , его стихи…

Мы с Валерием встречались не часто – он жил в Димоне , а я в Хайфе , иногда , обменивались письмами , но по телефону – несколько раз на дню .

В Израиле у него вышла одна единственная книга .

Это из письма :

 

« … С удовольствием посылаю Вам свою - "Срединное море". Книга только что выпущена новым тель-авивским издательством Союза творческих работников Израиля, в членах которого состою. Предлагая ее издательству, пришлось выбирать из трех полностью подготовленных к изданию (на уровне оригинал-макетов) рукописей трех книг. В результате сформировась четвертая. Она целиком написана в Израиле (я в стране с 1991 года). Выпуск остальных книг, которому давно должно бы состояться, задерживается по финансовым причинам. "Срединное море" Вы прочтете первым - никто из наших коллег-профессионалов ее еще не видел...

Есть идея издать книгу стихов о Крыме - и непременно в Крыму. Если у Вас есть на примете подходящий тамошний издатель из людей порядочных - не сочтите за труд сообщить. Речь идет не об издании с целью заработка, так что условия для издателя будут максимально выгодными…»

 

Не знаю , удалось ли ему составить крымскую книжку , знаю только , - собирал ! Месяцев за восемь до своей смерти , он прервал связь со всеми своими друзьями , и не отвечал на телефонные звонки …

Конечно , я знал , что он тяжко болеет , но , когда мне позвонила Люба Знаковская , - тоже знавшая Валерия ещё по Крыму и заплакала … Я всё понял …

 

Несколько слов хочу сказать о книге … «СРЕДИННОЕ МОРЕ» :

 

Для своего поэтического « прыжка » , « планку » он поставил достаточно высоко , на уровне Осипа Мандельштама и Иосифа Бродского … И в возрасте , намного большем , чем эти гениальные поэты , понимая что :

 

«Старшинство, старшинство, Старейшинство — не возраст. Но его Не отменить. Не оберешься срама Перед самим собою - за и во Всё долгожительство своё...»

 

Не мне сейчас решать , взял он мандельштамо-бродскую высоту , но стихи , написанные Валерием Рубинштейном , приблизились к этой высоте и это надо отметить - вот , что значит , стоять на плечах великих .

 

В лучших , очень даже , отличных стихах - строках поэт глубок и далек от дешевых дидактитэ – моралитэ … Он утвердился на тверди земного шарика , народонаселение которого не однажды , не единожды пыталось ввергнуть хрупкую планету ЗЕМЛЯ , в хаос , в адскую пучину , в тартарары …

В этот ряд вселенских бед , конечно , с наименьшим знаком , я бы поставил и народопереселение –расстекание по земному шарику наших тел и душ …

При таком раскладе сил , самые тяжкие страдания , первыми принимают на себя , настоящие поэты . Правофланговые . А Валерий Саулов-Рубинштейн и был Настоящим Поэтом .

 

Михаил Лезинский .

 

 

Валерий Саулов (Рубинштейн)

 

ИЗ ЦИКЛА « СПРАВА НАЛЕВО »

 

В Израиле светло до слепоты.

В жару и вовсе жалюзи закрыты,

Как если бы за мною - всё не квиты –

Ползли с подслеповатой широты

 

Потемки - в четверть суток благодать,

Как если бы, в везучести отменной ,

Вдруг да случилось стужу и затменье

На зной и помраченье обменять.

 

Так крайности сошлись. Черта с чертой.

На сумерках. Иллюзия и чудо

Переплелись, как блудники для блуда,

Совпали полусветом с полутьмой.

 

И в этом правда перемены мест,

Ирония ее, тщета, граница,

Урок, что никому не пригодится:

Бог, мол, не выдаст - так свинья не съест.

Здесь день за днем без облака зенит.

Здесь тени коротки, а полдень долог

Закрыты жалюзи. Задернут полог.

Неистовствует свет. Судьба темнит.

 

21.6. 91

 

***

 

Подъезжая иерусалимским шоссе,

Понимаешь, что выйдет из-за поворота

Город всем городам, испокон не как все,

И дороги приводят к нему - оттого-то.

 

Но пока плоскогорье в камнях и траве

Округляется арками и куполами,

Взгляд еще обращен к предзакатной Москве

За вагонным окном и притянут полями

 

Среднерусскими, горькой рапой Сиваша,

Известковыми тропами древнего Тавра.

Это здесь человечий Гольфстрим, всполоша

Племена, и мешал, и срывал их недаром

 

С мест надышанных, влек их наискосок –

На Дунай и в Царьград, в Бухару, к Самарканду,

И мутил европейский северо-восток,

Передергивал и перекраивал карту.

 

А когда затихал, то отдельной судьбой

Проступало равно, что и в общем начале –

За три моря ходить, в Тегеране ли бой

Принимать, слушать в Грузии песни печали,

 

Эполеты носить в Кабарде и Чечне,

К Иордану пешком добираться, к Сиону.

Было этой дорогой податься и мне Суждено.

Эти строки не экскусионны.

 

Потому что когда завихряется круг

Чужекровной вражды без исхода и срока,

То великое благо - спуститься на юг,

Чтоб подняться в страну родового истока.

 

Потому что когда открывается вдруг

Золотеющий камень Иерусалима,

Обрывается прошлое (выломав крюк,

Так вагон отцепившийся катится мимо).

 

Потому что когда исполняются сны,

Обретает устойчивость их панорама –

Нет нужды, что не Храм, а остаток Стены

Лишь и явлен тому, кто не выслужил Храма.

 

Потому что, ладонь положа на разлом,

Принимаешь как должное: камни негладки.

И Стена отзывается долгим теплом

Заповедных времен в их нетронутой кладке.

Август 1991

 

***

Жизнь с распахнутой дверью,

Чтоб воздух горячий, стоячий,

Шелохнулся хотя бы.

Так что настежь страна,

Ничего от поглядки не пряча,

От Метулы до Табы.

 

Вот геенна пустынь –

А поверх облака кучевые Из Двуречья, Аравии,

Савского царства, Лергама –

Душный зной, укачавший когда-то

Шатры кочевые

Праорды Авраама.

 

Вот он, таборный быт,

Вот он, полог откинутый, сила

Племенного родства,

Соль общинного лада.

Ничего между трех средиземных морей

С той поры не остыло,

Ни на градус прохлады.

Дверь - наотмашь: войди! брат!

Как в день совершенья завета

Меж народом и Им.

А потемки дверного проема -

Не потемки ли Сам?

Не потемки - душа человека?

То же самое - дома.

Июль 1996

 

***

Был Страшный суд о Ханаане

В день сотворения: страна

На побиение камнями

Была вперед осуждена.

 

И вот из тартара веками

Через пласты пород иных

Восходят вверх, всплывают камни

Глубин таинственных земных.

 

Избавиться от камнеграда

Как раз, поди, и тщились встарь,

Впервые их сложив в ограду,

Жилище сладив и алтарь.

 

Здесь именно и был расслышан

Звук остывающих камней

Как небывалый голос свыше,

Что среди голых скал ясней.

 

И стала знаком первородства

Развалов щебенных туга:

Поля вдовства, сады сиротства,

Дорога не-ступи-нога.

 

До сева - каменная жатва,

А после, как поспеет злак,

Коса - на камень, что из ада

Над пашней выпростал кулак.

 

И уходил народ, отчаясь,

Бросая камни, и опять

Смотрел с надеждой, возвращаясь

Родные камни собирать.

 

Тут не один пришелец канул

Средь них с мечом. Конец един.

Тут испокон - на камне камень:

То городов, то их руин.

 

79.7.96

 

***

 

НЕГЕВ

Пустыня - абсолютный знак конца

Она как эпилог всему в пространстве.

Неважно, что причиной: долгий век

Бездарного правителя, потоп,

Конкистадоры или просто овцы,

Что выщипали всю траву под корень.

 

И овцеликие народы -

А именно в их землях почему-то

Обычно и находятся пустыни -

Единственно сберегшие на зное

Потребность пить и жажду размножаться,

Живут в оцепенении догадки,

Что скоро их лишат последних благ.

 

Тогда они берут своих верблюдов,

Ослов, гаремы и через границу

Плетутся в сопредельную страну,

Где есть еще вода и тень - циновку

Раскинув, лечь. И кто их остановит –

Те миллионы жаждущие чресл

И ртов? И что в краях пустынь граница?

 

К тому же сопредельная страна

Населена народом, чей язык

И внешний вид, верблюды и ослы,

Потребность в размноженье и питье -

Почти как у пришельцев. Все отличье

Лишь в способе плетения циновок

И в привкусе воды. А там, глядишь -

Один народ, одна страна, а там -

Одна пустыня,

Когда вода вся выпита до капли

С чудовищным приростом населенья.

И прах умерших

Не перегноем делается - пылью,

И переходит в воздух, а не в почву.

И ветер носит тучи мертвой пыли,

Так что нельзя дышать. И умирать

Перестают, поскольку смерти

 

Не может быть в местах, где жизни нет.

Тогда они становятся ордой,

Через кордоны прущей наудачу,

Как стадо, подминая под себя

Иные земли, расы, государства,

А сзади расстилается пустыня.

 

Чтоб кто-то после них сюда пришел

Для поселенья? Прежде мировые

Устои сдвинутся.

И вот мы здесь,

В пустыне, всеми брошенной, кто прежде

Захватывал ее и опустынил.

Мы выбрали ее, чтоб поселиться.

Нам больше не осталось места в мире,

Где сдвинуты устои мировые.

 

24.7.96

 

***

Эмигранты, пыль чужих дорог,

Чем мы были в прежнем воплощенье,

Ведает об этом только бог,

Нас подвигшии на перемещенье.

 

С тверди, уходившей из-под ног

Вкось, в тартарары, хаос, пучину –

Каждый, кто осмелился и мог,

Спрыгивал, как покидают льдину.

 

Вот оно, переселенье душ!

Вытолкнув поболе миллиона,

Чай, в отчестве играют туш,

Чай, таскают мясо из бульона?

 

Но к чему поглядка в зеркала

Заднего обзора, коль достало

Там, куда кривая привела –

Ни кола! - всем непутем начала,

Весть о коем нам не докучала

Впрок из чужедальнего угла.

 

26.8.96

 

***

 

Я ехал с родины, куда глядят глаза.

Мне было все равно. Скорей бы прочь. В исконном

Величии родные небеса

Неведомым ко мне вставали склоном.

 

Молчало все. Упреков ли, угроз

Не раздалось. По следу, вместо слова –

Лишь подмосковный шум сырых берез

В районе Шереметьева-второго.

 

Все было кончено. Я убывал

В пространство мира. Будущее с прошлым

Раэъялись. И уже не уповал

На чудо с возвращением и прочим.

 

Я оставлял страну средь бела дня,

За отческие уходя пределы.

И, отпуская, родина меня

Удерживать минуты не хотела.

 

Она меня не различала. Я

Был просто прах, в иную даль влачимый,

Прощально обозрев ее края

И становясь еще неразличимей.

 

Но прежде чем рвануть из-под крыла

Бетоном взлетной, словно бы в немилость,

Она, шатаясь, из-под ног ушла

И омутом беззвездным заменилась.

 

Прощайте, всё. Обмолвясь невзначай,

Не поминайте лихом, ибо лихо

При мне : забвенье, память и печаль –

Удел пропавших без вести, ни лика

Не обратив, ни ждать не завещав.

31.5.96

 

***

Час ужина, жареной рыбы, чувяк

Разношенных. Час обретения дома.

Тот гомон гнезда, без которого всяк

Не птица и не человек. Та притома,

Что с детства понятна. Заведомый знак,

Что вечер уже. И домашние дома.

Все живы еще. И за окнами мрак.

 

И в новой стране, за чертой судьболома,

Вдруг все повторяется рейсом парома

И, как у причала, стоит у порога

Полвека спустя, поменявшее флаг.

И жарят кефаль или камбалу - так,

Как прежде, а может, хамсу или сома.

 

Всемирный порядок! Всеобщий просак,

В который не зря попадают. Исконно

Нам это знакомо, и это законно,

Порою - искомо, порою - оскома.

Но жареной рыбою пахнет. Итак,

Час ужина, общего сбора, чувяк.

Все живы еще. И за окнами мрак.

 

Ноябрь 1997