Я лежал на постели и ничего не делал. Впрочем, в установившейся тишине меня посещали различные размышления. Если считать мышление деятельностью, обусловленной человеческой природой, то мне не было никакого покоя, как и всему людскому роду; но все-таки, с некоторыми оговорками, я совершенно ничего не делал.

В квартире было темно, не смотря на то, что летний день только начинался. Многоэтажный дом, в котором я жил на протяжении нескольких лет, имел П-образную форму, и окна комнаты выходили в пространство двора, окруженного монолитными бетонными стенами, как панцирем громадной морской черепахи. Солнце, которое начинало пробиваться в мою комнату обычно после обеда, оказываясь в самом центре небосвода над П-образным строением, пробуждалось с Востока, поэтому каждое утро я довольствовался вечерними сумерками Запада. Если мне было необходимо писать конспект, учить скучный материал по экономике или, что мне доставляло гораздо большее удовольствие, читать литературу, то приходилось включать искусственное освещение, но ничем из своего привычного графика в тот день мне заниматься не хотелось. Была суббота, и меня пригласил друг отметить его день рождение. Празднование намечалось на пять часов дня; куда деть оставшиеся семь часов, оставалось для меня загадкой. Я заметил, что в те дни, когда намечаются какие-либо празднества или мероприятия на вечернее время, то до назначенного часа человек находится в состоянии пассивной фрустрации: он словно оказывается перед неразрешимой задачей, чем занять свое свободное время. Я по причине отсутствия возможных альтернатив остановил свой выбор на ничегонеделании. Это занятие, как мы уже определили, хоть и не является деятельностью в известном смысле, но в большей мере относится к процессу творческому или особенному акту существования. Ничегонеделание, если в нем обрести особую атмосферу сущностной непроницаемости и невозмутимости, становится предпосылкой и возможностью обрести то, что в ходе скоротечных и наполненных суетой будней, скрывается от человеческого восприятия. Я говорю о времени. Нет ничего в мире, что настолько может быть обманчиво для человеческого существования, как ощущение течения секунд, минут, часов, дней, недель, месяцев и лет. «Если вы хотите почувствовать время, попробуйте провести на ринге хотя бы один раунд…» - писал американский писатель Эрнест Хемингуэй; Тургенев говорил, что время летит иногда птицей, иногда ползет червяком; но человеку бывает особенно хорошо тогда, когда он даже не замечает – скоро ли, тихо ли оно проходит, а Альбер Камю писал в свою очередь следующее: «Время идет медленно, когда за ним следишь… Оно чувствует слежку. Но оно пользуется нашей рассеянностью. Возможно даже, что существует два времени: то, за которым мы следим, и то, которое нас преобразует». Когда-то я прочел эти высказывания и запомнил их навсегда: по-моему, в них содержится все, что нужно понимать человеку о времени, хотя многие философы, космологи и физики со мной ни в коей мере не будет согласны, но я не претендую на объективность и научность. Основная суть заключается в том, что я занимался ничегонеделанием, и внимательно наблюдал за временем. Оно, когда устремляешь на него подозрительный взор, принимает густую, маслянистую форму, к которой в случае выпавшей удачи можно прикоснуться. Время, таким образом, изобрело способ защиты и средство борьбы с человеческой природой: когда Homo скучно или тоскливо, когда он стоит в длинной очереди или ждет прием к стоматологу и судорожно смотрит на часы, то время обращается в загустевшую массу и пронзает людское существо своей тягучестью и делает человека неповоротливым, тем и обретает над ним власть. Человеку не суждено остановить ход времени, однако существует два способа замедлить его течение. О первом способе упомянул Тургенев, когда писал, что человеку бывает особенно хорошо тогда, когда он даже не замечает – скоро ли, тихо ли проходит время. Не думаешь о времени тогда, когда ты счастлив; разве может хоть один нормальный человек на земле во время приступа счастья задуматься о собственном временном восприятии? Он будет думать обо всем: о любви, деньгах, успехе, радости, своем светлом будущем, но только не о времени, а если и задумается о нем, то только с той мыслью, что оно стремительно ускользает от него, приближая мгновение, когда лимит счастья иссякнет; время почти всегда говорит об ограниченности и конечности всего на этом свете. Но, именно те мгновения, когда человек оказывается вне времени, являются способом это время замедлить. Парадоксально, но как возможно замедлить течение времени, если оно по собственным ощущениям проходит молниеносно? Ответ очень прост: мы замедляем время тогда и только тогда, когда оно теряет над нами суверенную власть; и только тогда, когда оно теряет власть, мы перестаем его замечать, а переставая его замечать, мы останавливаем его течение. Если ты счастлив, то и время тебе не нужно – у тебя нет времени думать о времени как таковом; но, когда ты только задумываешься об упущенном времени, то считай, что твое счастье иссякло. Второй способ замедлить течение времени более прост, поскольку, чтобы воспользоваться первым, нужно для начала найти счастье, а потом еще и понять, что это счастье, а не что-то другое, и в конце концов это счастье нужно почувствовать. Второй способ не требует от человека ничего кроме достаточного запаса самого времени; этот способ как раз применил я, когда лежал на диване в темной комнате, поглотившей в себя тишину и вещи. Я ничего не делал; я смотрел в потолок, спокойно дышал и старался ни о чем не думать. Последнее получалось с большим трудом, так как человеческий мозг неизбежно будет блуждать от одной мысли к другой, но я старался их отбросить и сконцентрироваться на сосредоточенной слежке за временем. Я, как писал Камю, следил за временем, чтобы оно шло медленно. И оно в действительности тянулось бесконечно долго, но мне не доставляло это никакого внутреннего дискомфорта и никак меня не напрягало внешне: я наслаждался тем, что время становится зависимым от меня, а не наоборот. Я тогда подумал, что было бы большим успехом научиться применять второй способ в битком набитом общественном транспорте или когда ждешь опаздывающую подругу, или, наконец, когда торопишься на работу и стоишь в городской пробке. У меня, конечно, этого не получалось, поэтому в редкие дни я позволял себе напомнить о ничегонеделании и играл со временем.

Достаточно было одной непредвиденной случайности, легкого внешнего раздражителя, чтобы вывести меня из приятного и пассивного состояния. Мне позвонили. Наверное, я несколько раз выругался и с раздражением взял телефон в руку, но, когда увидел, что мне звонит Вероника, удивился. Пятнадцать лет я ее знаю, из которых пять лет я ее любил, два года старался забыть, и один год я самоотверженно о ней не думал. Наша с ней история была обычной для человечества, но бесконечно важной и значимой для каждого из нас. Впрочем, я не имею никакого права утверждать за нее, но мне хотелось бы думать, что и она в глубине души чувствует нечто схожее с тем, что чувствую и я спустя годы. Я нерешительно ответил на звонок. Ее голос как всегда показался мне прекрасным: задорным, словно он не терял с годами детской наивности и игривости, но, главное, он был таким же светлым и любящим эту жизнь. Порой мне был ненавистен мир, я проникался к нему молчаливым презрением, показывая ему свой характер; у Ники, думаю, тоже случались дни, когда мир становился для нее невыносимым, но в отличие от меня, она продолжала ему улыбаться. В этом заключалось наше существенное отличие: она принимала мир таким, как он есть, а я все тешил себя надеждами его изменить. Вероника в коротком диалоге сумбурно рассказала мне, что также как и я приглашена отметить день рождение нашего общего с ней друга и уже на всех парах мчится из столицы в город Р. на автобусе. Она просила меня встретить ее на автовокзале, чтобы мы вместе добрались до загородного дома, в котором будет проводиться празднество, так как не имела никакого понятия, как добираться до этого места. Я сухо дал свое согласие и отключился; я сразу же подумал, что философские рассуждения о времени гораздо более легкое занятие, чем собраться с мыслями и встретить девушку, которую когда-то любил. Мысли никогда не вторгаются в личное пространство помимо человеческой воли; они сохраняют тактичность и галантность по отношению к думающему, а если и призывают человека совершить поступок, то только с его согласия. Я говорю сейчас не о свободной воле, но, скорее, мне хочется показать, что вторжение в частную жизнь Другого – это всегда испытание и проверка на прочность. Я размышлял о времени, и ничто меня не беспокоило в этом мире, но стоило только услышать ее голос и осознать, что мы встретимся через несколько часов, как ход моей жизни кардинально изменился. Я хотел оставаться спокойным и невозмутимым, но я начал волноваться: подходил к зеркалу, рассматривал свое лицо, бесчисленное количество раз поправлял прическу, погладил свежую рубашку и нашел приличные джинсы, достал из коробки запыленные туфли и начистил их до блеска. Потом оделся и критично осмотрел свой внешний вид; остался недоволен, но подумал, что все-таки это лучше, чем шорты, футболка и сланцы, в которые я хотел первоначально облачить свое тело. Я чувствовал себя глупо, но если волнение и имеет некоторое обозначение, то оно заключалось именно в сумме этих действий. Человек существо противоречивое и странное; если сейчас я могу признать, что испытывал волнение от предстоящей встречи, то в те минуты, я намеренно себе твердил, что нет ни одного повода для беспокойства. У нас были совершенно разные и непересекающиеся жизни; мы оставались друг для друга теми, кем мы являлись в прошлом и, конечно, никто не захочет его ворошить и тем более делать его настоящим. Я убивал на корню стремительно рождавшиеся, как сорняки, безумные идеи и мечты. То были праздные размышления, но отрицая их, я успокаивал себя и призывал оставаться целомудренным наедине с собой.

Перрон автовокзала был многолюден; светило яркое и теплое солнце; автобусы и маршрутные такси курсировали от оживленных платформ к автостраде. Я пришел на минут пятнадцать раньше намеченного времени. Мне с раннего детства нравилась атмосфера автовокзалов, поэтому я не упустил выпавшую возможность побыть в этом месте подольше. Во всяком случае, я именно так хотел думать, когда закрывал дверь своей квартиры, в которой сил никаких не было оставаться ни на минуту дольше. Я изнывал от скуки и не мог усидеть на одном месте, но на минут тридцать у меня получилось отвлечься от мыслей о предстоящей встрече. Включив телевизор, который сохранял неприкосновенность с нового года, я случайно попал на фильм «Загадочная история Бенджамина Баттона». Мне приходилось пять или шесть раз его пересматривать, настолько картина Дэвида Финчера по мотивам одноименного рассказа Селенджера запала мне в душу. Помню, когда-то давно этот фильм был мне противен по той причине, что в нем я видел от начала до конца сплошную небылицу. Неудивительно, ведь со мной ничего подобного не происходило; то есть фильм замечательный, но явно не про меня, и я имею в виду не про мое желание родиться стариком и умереть ребенком; я говорю про проникновенную лирическую историю. Этот фильм когда-то давал мне ложные надежды на существование настоящей любви, а идеалы помимо созидательной силы имеют тенденцию разочаровывать. В итоге, я не без интереса полчаса провел перед телевизором, вспомнил, как впервые посмотрел эту постановку с Вероникой и решил, что пора бы выходить ее встречать.

Автовокзалы, железнодорожные станции и аэропорты являются уникальными местами. Находясь на перроне, в зале ожидания или платформе всегда можно наблюдать человеческую искренность и способ ее выражения: печаль расставания, радость от долгожданной встречи, влажные глаза, безмолвный жест рукой, провожающий в путь, нетерпеливый взгляд, высматривающий номер поезда или люминесцентные таблички автобусов с единственно ожидаемым рейсом, улыбающиеся лица, выглядывающие из пространства задернутых штор… эти места настоящее прибежище знаковых изображений искренности. Я внимательно наблюдал за людьми и думал о Веронике. Воспоминания сами собой всплывали в моем сознании. Наверное, столкнувшись с искренностью, мне захотелось почувствовать ее в себе. С годами неизбежно становишься подозрительным и во всем высматриваешь подвох; должно быть, это и есть критерий человеческой испорченности, но как жить по-другому оставалось туманной абстракцией, ведь наивность никогда не приносила счастья и понимания со стороны других. Если и есть искренность, то она присутствует в детях, на вокзалах и в человеческих воспоминаниях; другими словами искренность понимается исключительно через процесс отчуждения.

Вероника как всегда опаздывала, а я как всегда ее ждал. Одного мгновения было достаточно, чтобы вспомнить, как каждый день я подъезжал на машине к ее дому, глушил мотор и всматривался в извивающуюся тропинку, по которой она пойдет ко мне навстречу. Я привык и никогда не злился за ее непунктуальность, потому что знал: рано или поздно она откроет двери, бегло поздоровается, улыбнется и наполнит салон приятным мускатно-ванильным ароматом. И сам акт оживания был не менее приятным и наполненным осмысленным предвосхищением предстоящей встречи. Прошли годы, и ничего не изменилось: я ожидал, она опаздывала, и словно все возвращалось к тому, с чего начиналось. Я подумал тогда: «…мы всегда возвращаемся к тому, с чего начинали…» и на минуту жизнь показалась ясной и понятной, но потом я заметил, как из салона автобуса выходит Вероника. Мы сухо поздоровались, обменялись шаблонными фразами, и я заказал такси. Между нами не было чувства неловкости, которое свойственно людям, которые не виделись долгое время: складывалось ощущение, что только вчера я довез ее до дома и пожелал доброй ночи, а уже сегодня встречал на автовокзале в другом городе.

По пути к загородному дому я иногда о чем-то спрашивал Веронику, а она мне старательно отвечала. Когда она говорила, у меня с трудом получалось концентрироваться на ее словах; я всматривался в черты ее красивого и подвижного лица. Большую часть пути мы молчали; в ее привычку никогда не входило задавать вопросов, а я предпочел остаться немногословным – все-таки мне хотелось сохранить в себе частицу искренности, а слова почти всегда все портят. Спустя полчаса мы встретились с друзьями и радостные с наполненными бокалами, начали праздновать.

Мы держали друг друга на расстоянии, а если и говорили, то в окружении наших друзей. Ни я, ни Вероника не хотели оставаться наедине, что часто случается с людьми, выпившими и между которыми существовало некоторое общее прошлое: нам просто не о чем было с ней говорить; все, что возможно было сказать уже сказано, а о невысказанном лучше было бы молчать. В мире все бывает до банальности просто, как и понимание того, что молчание есть наивысшая форма искренности. То есть оставить человека в покое и не вторгаться в его мир – поступок смелый и требующий большого мужества. Такими были и мы: радостными, хмельными, словоохотливыми со всеми и молчаливыми друг с другом, но, главное, мы сохраняли дистанцию и верили в общее целомудрие.

Наступила глубокая ночь; ряды компании начали редеть: кто-то уезжал, другие, уединившись, беседовали о чем-то важном, третьи топили парную и с гоготом бросались в ледяной бассейн, четвертые уже покорно спали, и среди всей суматохи и хаотичного движения я и Вероника случайным образом оказались вдвоем на прохладной террасе дома. Она пила вино, я – виски; задумчиво курили в молчании. Вдалеке играла ритмичная музыка.

- Ты не заметила, что с возрастом мы начали черстветь? Мы словно теряем вкус к жизни. – Наконец сказал я. – Мы перестаем радоваться мелочам и забываем, что такое беззаботный смех. Неужели чем дальше, тем будет еще хуже?

Вероника игриво пожала плечами и ответила, что она не думает об этом.

- Я смеюсь, когда хочу; грущу, когда мне вздумается; плачу, когда надо и даже когда не надо; могу капризничать и отправлять весь мир ко всем чертям ежедневно, но всегда я счастлива. Ведь это так просто.

- Где-то я слышал, чтобы найти счастье нужно обойти весь мир и в конечном итоге обнаружить, что оно зарыто рядом с твоим домом.

- Ничего глупее я с роду не слышала. – Весело ответила Вероника. – Словно счастье – это то, чего нужно добиваться. Оно есть и этого достаточно, чтобы его почувствовать.

- Твоя философия жизни очень проста. – С упреком сказал я, чувствуя, что Вероника обманывает и меня и себя, чтобы показаться выше абстрактных рассуждений, к которым я так часто любил прибегать, когда не мог быть чувствительным.

- Куда мне до философии! – Посмеялась она. – Философия объясняет мир и его устройство, мне же достаточно просто его любить.

- Тебе очень повезло оказаться женщиной.

- Увы, я этого не выбирала, но, как видишь, не жалуюсь.

Я рассмеялся; мне было приятно с ней разговаривать так же беспечно, но в то же время осмысленно, как и несколько лет назад, когда мы еще что-то значили друг для друга.

- Все-таки ты еще такое дитя. Ты настоящий ребенок! Как тебе это удается? – Вскрикнул я.

- Не преувеличивай, я всего лишь хорошая актриса и ничего больше.

- Но где граница между тобой настоящей и твоей вымышленной героиней? – Спросил я.

- Границ нет, понимаешь?… и ты как всегда все слишком усложняешь.

- Ника, но как по-другому? Как иначе?

Вероника поставила бокал на стол и жестом руки приказала мне встать вместе с ней.

- Теперь подойди ко мне. – Сказала она; я, не понимая ее замысла, подошел.

В следующий момент, Вероника обхватила меня руками и поцеловала. Я почувствовал ее влажные и прохладные губы, на которых еще оставался вкус терпкого вина.

- Видишь, все может быть очень просто, – прошептала она и еще раз поцеловала меня, - а теперь мне пора уезжать. Сможешь заказать такси до автовокзала и посадить меня на автобус?

- Разве ты уже уезжаешь?

- Да; посмотри, веселье уже закончилось. Именинник поздравлен и одарен подарками. И мне неуютно ночевать в новых местах. Я посплю в дороге и с утра начну новый день.

Я отошел в сторону и начал судорожно искать в телефоне номер такси, стараясь осмыслить произошедшее, но на минуту остановился и поднял взгляд на звездное небо. «Зачем она это сделала? Зачем поцеловала меня? Разве это что-нибудь значит? Для меня, вероятно, да; для нее – всего лишь подтверждение ее слов и милая шалость, которую она может себе позволить, зная, что всегда найдет взаимность. Вот, я как-то жил, о чем-то думал, строил планы, и стоило одному человеку прикоснуться ко мне, как все изменилось».

 

Начинался утренний рассвет. Таксист медленно вез нас по пустынным улицам города Р., по радио начали читать рассказ Бунина «Солнечный удар».

- По-моему, самое удачное время для литературы. – Сказал я Веронике.

- Я почему-то не удивлена, что мы попали именно на этот рассказ.

- Обычная случайность. – Ответил я и добавил с легкой усмешкой. – Не усложняй.

- «На меня точно затмение нашло. Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара» – Артистично проговорила Вероника и рассмеялась.

Я ласково посмотрел на нее и подумал: «Зачем ты уезжаешь? И почему ты не со мной? Отчего в жизни все сложилось не иначе, когда я бы мог тебя любить бесконечно сильно всем своим сердцем?».

- Иногда мне кажется, что я когда-то видела подобный взгляд. – Прошептала мне Вероника.

Я, смутившись, отвернулся от нее и, уже не слушая голос диктора, принялся смотреть в окно; спустя минуту мне отчетливо стало понятно, что хочу признать Веронике в любви. Я хотел ей сказать: «И все-таки я люблю тебя» или «Несмотря ни на что, я тебя люблю», или «Вопреки здравому смыслу я люблю тебя» перед тем как она сядет в автобус и снова уедет от меня к человеку, которому она принадлежит и которого она любит также, как когда-то любил ее я. Мне было непонятно, откуда взялись в моей хмельной голове эти слова, но я страстно желал высказаться и быть услышанным. Что-то внутри меня заставляло отказаться от здравого смысла и послушать голос опьяненного сердца. Я держался из последних сил, чтобы не закричать об этом прямо в машине. «И все-таки я люблю тебя» - меня мучили и терзали эти слова, они прогрызали мою душу изнутри, как древоточец-жук дубовую кору. Одновременно я чувствовал прилив бурного и странного счастья от того, что я еще способен любить и эту любовь чувствовать, но потом я задумался о времени… «Что будет дальше? – Спросил я себя. – Что произойдет в будущем? Она снисходительно улыбнется, и, не доехав столицы, забудет обо мне. И мне придется жить со своими словами, а ведь у меня есть любимая девушка, которая искренне любит меня в ответ просто за то, что я существую. И откуда было взяться такой странной любви?».

 

На прощанье Вероника обняла меня; я пожелал ей счастливого пути. Через минуту автобус скрылся на автостраде, я провожал его взглядом, пока он окончательно не скрылся из поля моего зрения.

«Можно ли существовать, имея две любви? Первая любовь – это любовь для другого человека, когда ты делаешь все, чтобы эту любовь доказать, подтвердить и материализовать, эта любовь требует конкретных действий, умений и навыков. Вторая любовь – это любовь для себя, когда ты любишь тайно и молчишь о ней, как о счастье, которое любит тишину, и ты никак свою любовь не проявляешь. - Подумал я. – И могут ли две любви уживаться вместе, при этом оставляя друга в покое? И какое, должно быть, счастье чувствовать две любви в одном человеке».

………………………………………………………………………………………………

Я неторопливо шел домой и жадно вдыхал свежий воздух. Приближалось раннее утро. Я набрал номер Полины.

- Ты с ума сошел, милый? Ты видел, который час? – Сказала она.

- Я просто хотел сказать тебе, что очень сильно тебя люблю.

- И я тебя люблю… что-то случилось?

- Нет. Все прекрасно. Я звонил только ради этого. Больше не отвлекаю, спи сладко.

Спустя десять минут я с приятным чувством удовлетворения провалился в глубокий сон.