Кто из нас на свет появился первым, я не знаю. В некоторых домашних и соседских хрониках живы намеки на то, что Трезора подарили на какой-то мой день рождения. Может быть. Но сколько я себя помню в детстве и юности, столько он , Трезор, был со мною. Мы были друзьями. От первого и до последнего дня. Его будка была моей. Она росла по мере нашего общего роста. Как это здорово; читать ночью при ослепительно большой луне, высунув головы из будки, лежа на свежей хрусткой соломе. Моя «морда» с книгой, а его - без. Но он переживал мои переживания. Уходил со мною в далекое море с героями Грина. Висел над пропастью на предательской веревке вместе с героями Жюля Верна. Я сжимала кулачки от ярости в попытке помочь Оводу, а Трезор пугающе скрипел зубами. Разве можно было не дружить с таким? Пришла пора познакомить вас с моим другом.

Это массивная рыжая собака размером с доброго мужика без меры выпившего, но твердо стоявшего на четвереньках посреди качающейся дороги. Голова собаки, как хорошая колода для колки дров, даже при ходьбе могла достать до моего носа. При попытке слегка приобнять меня на собачьих радостях Трезор возвышался на до мною, как колокольня церкви над прижавшемся к забору домом батюшки. Мне при этом объятии следовало срочно найти опору для тела. Для сравнения: если кто-то из вас бывал в городском зоопарке и видел там коричневого цвета пони, то вы близки к описанию Трезора.

Правда, пес не страдал такой лопоухостью, но зато клацал своими «копытами» по земле и зубами - по воздуху. Его клыкастая улыбка, бывшая в любое время для меня доброй, для окрестных мужиков и собак почему-то считалась оскалом.

Привязывать Трезора было без толку, так как любую веревку он с наслаждением и ехидством рвал на части, помогая себе зубами. Вечно находясь в беспривязном состоянии, легко преодолевая любой забор, Трезор никогда не искал для себя мрачных, с плохими последствиями. приключений. Встречных чужих людей он обходил стороной, будучи уверенным в их испуге. Гавкать он не умел, за чужими собаками, тем более кошками, не гонялся. Он их игнорировал, просто не замечал. Коров и быков не боялся, - они его боялись. К остальным животным относился как к пустому месту, не придавая им никакого значения.

Дети всей деревни были у него в преданных товарищах: и зимой, и летом катались на его могучей спине, которую он, не задумываясь, подставлял под каждого желающего. Искусанных им людей в деревне не было, загрызанных кур и уток - тем более. Жители деревни мирились с его медлительной слонообразной походкой по их огородам и даже дворам. Собаки всей деревни, даже собравшись вместе, соперниками ему стать не могли, поэтому при его приближении сноровисто забивались в будку или в любой глухой уголок и терпеливо молчали. Лаять на него они имели полное право, но только лишь тщательно и многократно убедившись в его отсутствии.

Вот вам примерный, неполный облик моего друга. Зимние холода и крутобокий снег вдоль протоптанных дорог. Заледеневшие морозными узорами окошки домов. Остывающая изба вместе с остывающим белолобиком - теленком. Он, глупенький, родился вовремя и ужасно не вовремя. Стоит в накинутой на спинку дерюжке, как высокая тощая табуреточка и дрожит. Я бы потерпела до утренней топки печки, а он почему должен страдать?

Валенки, топор, веревка и... вперед. Уже на огороде маленький отряд встречает белая целина. Трезор пробивает путь, ломит снег, гонит его перед собой. В его фарватере я. Над снегом лишь две ушастых головы: у него - природные уши, у меня - от старой разношенной шапки. Путь до леска по имени Парусник с его сушняком не так уж далек. Летом.

А сейчас два наших ледокола пыхтят сильно, а ползут медленно. Порой мы меняемся. Трезор, прыгнув на сугроб последний раз, обессиленно замирает. Проползаю, пробиваюсь мимо него и колю снег-лед дальше. А он, отдохнув, дыша с хрипом, догоняет.

В Паруснике снега еще больше. Сугробы и верхушки дубков сравнялись ростом. Бой Руслана с Головой - ничтожное зрелище по сравнению с попытками добраться в этом снегу до сухой ветки и срубить ее. Но не только Руслану сопутствует удача. Две больших ветвищи наконец то повержены и брошены к ногам непокоренных сугробов. Одного плененного врага, самого страшного и дольше всех сопротивлявшегося тащу я, другой - помельче, послабее, плетется вслед за Трезором. Конечно, не на своих двоих, а на веревке, привязанной к моему верному помощнику и деревоносцу. И он тащит, не сдается, старается не отстать от меня. Наши поверженные враги расчищают дорогу, раздвигают сугробы. Правда, за нами. Но эта дорога пригодится завтра. Если вновь не хлынет с неба колючий холодный снег.

В сугробах не слышен ветер. Ветвистый враг яростно сопротивляется, предчувствуя свой пожарный конец. Сугробы, как песчаные дюны в пустыне Сахара: кончится один, сразу под ноги бросается второй.

Занесенные снегом хаты уже невдалеке, Трезоровы соплеменники по очереди визгливо плачутся о своей привязанной к забору судьбе. И вот враг доставлен в лагерь. Двор, очищенный с утра от выпавшего за ночь снега, еле вместил притащенные дубовые ветки.

Греться некогда.

Трезор, правда, сник. Вполз в свою будку, рухнул на распушенную солому и ругнувшись по-собачьи, измучено замер.

Топор не хуже сабли в сильных руках сечет непокорные головы. Толстые и не очень ветки сдаются с трудом. Гора нарубленного сушняка растет.

Первая охапка вместе с морозным воздухом врывается в хату и валится с грохотом на пол, пугая вскочившего телка. С грохотом извлекается печная заслонка, поджигается пропитанная керосином тряпка, и в печи с гулом начинает плясать обжигающий пальцы огонь. За закрытой рисунчатой дверцей печки в начинающей темноте сигналят ярко красные отсветы, как прибрежные маяки.

Главное дело сделано - теленок получил долгожданное тепло. Кровати и столы, одежда и занавески, все в хате жаждало тепла. И оно пришло со мною. И с Трезором. Остается помыть руки под ледяной струей из дождавшегося тепла умывальника, отрезать солидную краюху испеченного на капустном листе хлеба и выйти на хрустящий, разбавленный щепками снег двора.

Трезор открывает один глаз, втягивает в ноздри воздух и ощущает в моей руке волшебный запах располовиненной краюшки. Он бьет хвостом по соломе, как вытащенный на берег налим, слегка отодвигается, освобождая местечко для меня. Краюху я делить поровну умею с детства: ведь нас всегда было двое.

Прошу прощения на отсутствие сала. Трезор особенно любит насаленный хлебный бочок. Но лезть за салом в подвал лень и я надеюсь на прощение.

Едим, одновременно двигая челюстями, хлеб предательски исчезает, но настроение поднимается по мере его, хлеба, окончания.

Трезор уже согрелся, от его тела тянет теплом и сном. Из высокой кирпичной трубы, показывающей дымящим пальцем в серое небо, выскальзывают и сразу же гаснут искорки. Нужно оставлять друга в его полудреме, идти домой, зажигать каганец и контролировать хлопотанье резвого огня. Да и чугуны с уложенным в них картофелем просятся в печь.

Завтра с утра домашняя живность будет мычать, хрюкать, крякать с единственной целью - выпросить этот самый картофель, сдобренный мукой и соличкой. И этот подвиг для них совершили два отважных снегохода - я и Трезор. Слава нам за этот прожитый не зря день. А завтра начнется новый, с походами и победами. Маленькими, но такими нужными.

Трезор начал чудить.

На смех и ворчание односельчан. На мое удивление и беспокойство.

Ни с того, ни с сего он стал таскать все, что ни попадя домой. Обувь и горшки, ведра и веники. Если это был день, - принесенные вещи складировались на крыльце. Ночью Трезор поступал подлее: долго и настойчиво стучал лапами и всем телом во входную дверь.

Я, как самая шустрая и, тем более, ответственная за его собачьи действия, оказывалась крайней.

Накидывала на разгоряченное семью шубами тело что-нибудь из одежды, размазывая сон ладошкой по лицу, выглядывала на заснеженное крыльцо. Увидеть это было страшно, осознать, что это такое, было еще страшнее.

Ночь, луна, снег и что-то огромное, круглое, с дырками лежит на крыльце. Дырки забиты снегом. Ошарашенное сознание в первую очередь выхватывает длинную пасть и огромные оскаленные зубы.

Мне повезло - я была сельским жителем и знала, как выглядит отрезанная голова свиньи.

Хозяйка этой головы в феврале или марте беленькой крохой появляется в каждом сельском доме. Несколько первых, еще детских месяцев живет под печкой, хлебает супчик из глубокой щербатой тарелочки. Привыкает и привязывается ко всем жителям хаты. Видит только добро, слышит только ласковые слова. Затем отправляется в хлев на свежую соломку, в которую по ночам приходится зарываться по пятачок, прячась от тянувшего из щелей холодка. Хорошо, если хозяева не пьют, как нехорошие свиньи. Иначе некоторым хорошим свинкам ой как не сладко живется! От начала до конца жизни. У добрых хозяев - просторный и теплый хлев, в котором очень сладко храпится после выеденного до дна ведра с болтушкой. Чудные гуляния по двору теплым солнечным днем. Сорванные с нижних веток вишневого деревца, брызжущие ярким соком плоды хрустят на клыках. Разлетаются во все стороны заполошные куры и утки от скачущей с радостным взвизгиванием подросшей за лето той самой маленькой свинки.

А потом наступает глубокая осень и последний ее день. Уходила кровь, отсекалась голова. Уши после осмаливания съедались любившими ее весной детишками, тело разрубалось и уносилось в сени, а сама голова водружалась, как памятник людской несправедливости и утробной похоти на снег сарая для промокания.

Вот такое заснеженное чудище и лежало на нашем крыльце, направив свой пятак на луну. Казалось, еще мгновение и эта клыкастая пасть издаст отчаянный волчий вой, оповестив небеса о прерванной безжалостными людьми жизни. Но молчит голова, молчат небеса. Лишь Трезор склоняет влево-вправо свою хитрющую морду, будто молвит: «Тебе решать, дорогой хозяин, с какого конца начнем грызть мою славную добычу!»

На крыльцо выходит встревоженная бабушка. Начинаются охи, ахи и грозение пальцем нечистой силе, то есть Трезору.

А тот лишь увеличивает скорость вращения хвостом, выпрашивая прощения непонятно за что. Ведь он совершил не собачий поступок: сам не съел, а приволок хозяевам! Где же уважение, где любовь, выраженная в трепании жаждущих ласки ушей?

Выслушав упреки и даже угрозы, пес в полном недоумении плетется в сторону родной приветливой будки, где и скрывается на всякий случай.

А для меня начинается мутатня! Голову нужно втащить в хату, уложить на чистое рядно и тщательно выколупать набившийся во все отверстия снег. Бабушка в это время гадает без всякой кофейной гущи - откуда этот «черт» притащил запчасть от кабана.

Богомаз резал своего на прошлой неделе, бабка Уля вчера, но у нее не свин, а подсвинок, голова с кулачок. На дальнем конце деревни собаки вечером брехали, может Брей к приезду сына постарался? Через часок-другой примерные адреса для возврата нежданной головы были определены, а тут уже пришла пора засовывать ее в мешок, громоздить на санки и в путь по старым и новым сугробам.

Как правило, хозяева зарезанной хрюшки не подозревали такой подлости, спали безмятежно, основательно «оплакав» за обильным столом бывшего милого дружка.

Потом неделю по деревне ходили суды-пересуды, постепенно сходя на нет. До нового пришествия головы на наше крыльцо, очередной головы вчера зарезанной свиньи.

По подсчетам въедливого соседа дяди Кузьмы, бывшего счетовода колхоза, за свою долгую жизнь Трезор перетаскал ко своему двору не менее двадцати таких «подарков», ни разу так и не испробовав их на вкус.

Поэтому потерпевшие ругали кобеля беззлобно, даже с некоторым восхищением. Вот мол. стервец, ничто его не останавливает, никакие преграды!

Трезором восхищались, а я, пацанка, весом меньше его, отдувалась, таскаясь с неподъемным мешком из края в край довольно длинной деревни.

Но зато через несколько лет я не хуже Трезора знала, кто и когда режет очередного кабанчика.

К концу своей жизни Трезор слегка одряхлел или обленился и этим шкодливым ремеслом стал пренебрегать. Но привычка прятать подальше отрубленные свиные головы у хозяев осталась. Как ни странно, но мои односельчане стали обижаться и частенько задавали вопросы: что это с кобелем случилось, не заболел ли? Приходилось им врать - мол, поумнел Трезор!

А может быть приносимой добычей надо было воспользоваться? И я бы стала повыше ростом и кобель потолще. Так ведь нет же! Ну да ладно, что было, то прошло. Я не обижаюсь на Трезора, а Трезор, надеюсь, простил меня за то, что мы не поняли друг друга.