5.

 

Бревенчатый настил вертолетки располагался метрах в ста пятидесяти от буровой вышки, взметнувшейся к белизне облаков, проплывающих будто бы прямо над ней в голубом прозрачном небе. Металлическая стрела всеми своими пятьюдесятью тремя метрами как бы олицетворяла связь между землей и им. По крайней мере, так на мгновение Жене показалось.

Поначалу обложившая уши ватная тишина не пропускала ни звука - слух после двухчасового грохотания вертолетного двигателя еще не успел адаптироваться к новым условиям. Но глубокая тишина уже начинала постепенно сдаваться. Она странным образом сжималась. Откуда-то издалека стали проникать сквозь нее звуки окружающей жизни. Выделился шум ветра в листве невысокого – метра в полтора-два – березового подсада, окружавшего вертолетку и жужжание насекомых, где главную партию выводил комариный звон. Со стороны леса раздавались голоса каких-то птиц. А вверху стал разрывать своим криком небо ворон-крумкач – то, казалось, улетавший, то снова возвращавшийся.

Женя все еще не мог сдвинуться - топтался на месте, разглядывая со всех сторон свои владения. Пришло ощущение связи с миром – непередаваемого словами восторга растворения в живом пространстве планеты, которого никогда не возникало на базе, а тем более в городе. «Вот для чего нужно оказаться за тридевять земель от людей, - подумал, - Чтобы почувствовать, что на Земле ты и только ты. Что ты - ее часть. И что она – Земля – это продолжение тебя самого. Наконец, осознать, что ты не Емельянов Евгений Иванович, ты - Человек. Именно так – Человек. Высшее творение – синтез Бога и Природы».

Так ему чувствовалось. Так думалось. И пришло все это спонтанно. Само по себе. Обезличивание, и в то же самое время, расширение личности до уровня представительства от человечества. Ситуация как бы короновала его в земном мире: он – самое развитое биологическое существо на Земле, вершина эволюционного развития живой природы на этой планете. Восторгу не было конца. Он - Человек - торжествовал. Но торжество это не было эгоистичным, возвышающим его над природой. Оно существовало гармонично, как общение на равных, где любовь и уважение достигают своего апогея, где чувства единства и обособленности на какие-то мгновения сливаются, порождая уже незабываемые никогда впечатления.

Постепенно обычный ход мыслей восстановился - логика брала свое. Она привычно вернула Человека к своей линейности, погасив, хотя и не полностью, вдохновенное состояние, которое стало фоном, растворявшим в своем окоеме обыденность существования. Приходившие из бессознательной сути мысли толпились, поочередно вплывая в сознание. Каждая из них претендовала на первенство, не представляя, что Человек ее хозяин, и ему решать, что будет сначала, а что потом.

Оставив пайву и спальник на площадке, Женя отправился к стоявшим метрах в ста от буровой и примерно столько же от вертолетки вагончикам. Их было шесть и предстояло выбрать себе место для жилья. Хотя вариантов могло и не быть, если в одном из них окажется печка, которая иногда оставалась на буровой от начальных вышкомонтажных работ. Ее использовали до установки дизель-электростанции, чтобы потом, когда приедет вся бригада, отапливать остальные помещения электротенами.

Жене везло. В крайнем вагончике - самом маленьком - стояла сваренная из железных листов печурка. И сам вагончик внутри оказался довольно уютным, отчего пришло удовлетворение: «Небольшая уборка и будет класс».

Судя по оставленным по стенам картинкам, в вагончике жили женщины. Обычно, это повариха, кухонный работник и лаборантка: им в буровой бригаде, как правило, отдавали меньшее помещение, если такое было, и делили они его с буровым мастером через тамбур. Здесь висели с плохим качеством цвета вырезки из журнала «Мода» и с хорошим – из какого–то импортного.

Глаза зацепились за картинку, где девушка в прозрачном пеньюаре и таком же красивом кружевном белье, почти не скрывавшем ничего, улыбалась каждому, кто только мог ее видеть. Сразу вспомнилось: точно такая же картинка висела и в общежитии - над кроватью. В той комнате, в которую его вселила татарка-Сонька во вторую по счету залётку…

 

Он лежал на кровати поверх одеяла и читал «Милого друга», когда в дверь после стука просунулось простоватое девичье лицо.

- Можно? – она вошла, не дожидаясь ответа, проговорив это «можно» просто так, не вкладывая в него смысла, - Здрасьте, - произнесла отчужденно еще один непререкаемый символ общения и провела взглядом по комнате, захватив им и Женино лицо. Взгляд тут же вернулся. Он оживился. И живость эта, Женя понял, проявилась в интересе к нему – к его особе. Он мельком оглядел ее коротенькое – намного выше пухленьких колен летнее платьице из ситца, уже начинавшего от времени и частых стирок терять свой вид. Ткань оказалась настолько тонкой, что ее складочки не только не скрывали рельеф пышного, без лифчика, бюста, но, наоборот, обыгрывали его так, как если бы хотели подчеркнуть лучшее из того, что было. В руке девушки, запечатанной в резиновую перчатку, Женины глаза обнаружили ведро с водой. Она поставила его и смущенно извинилась за то, что, хочешь, не хочешь, а обязана помыть в комнате пол. И за то, что, наверное, мешает ему читать.

- А что ты читаешь, если не секрет? – она тут же забыла, за что только что извинялась. Природное любопытство взяло верх.

- Мопассан. Милый друг, - он прикрыл книгу, чтобы показать обложку.

- Интересная? – в голос девушки вплелась хрипотца, и от этого он стал походить на мурлыканье, - Про любовь? Я слышала аб ней, но у меня не получилось ее найти… Кстати, меня зовут Таней. А тебя?

- Меня? – опешил Женя от столь грациозного «кстати», но его бесхитростное подсознание уже торжествовало победу. «Ну точно… Не ровно дышит, - подумал, и в душе что-то шевельнулось, - Нет! – сказал себе и не поверил, - Нет, нет и нет…», - Меня – Евгений.

Девушка вышла и тут же вернулась со шваброй и тряпкой.

- Женя, ты ложись – читай, я не буду тебя больше отвлекать, - сказала она, словно сестра, решившая сделать брату приятно – помыть пол в его комнате, отвернулась и, взяв тряпку, наклонилась над ведром.

Ее пухлые ноги моментально оголились. Почти до самого конца.

Женя нехотя отвел глаза. Стало до чертиков неудобно. Но приятное чувство, сопровождавшее стеснение, перехватив дыхание, заставило взгляд вернуться. Он боролся с собой, но ничего не мог с этим поделать. То, что происходило внизу его туловища, отметало все сомнения, которые пытались навязать высшие уровни психики. Тем более что он чувствовал – все это делается ею неспроста. Не потому, что она не понимает, что он видит это. А наоборот – она прекрасно понимает, что делает и для чего это делает. Но вот так - вдруг подняться, схватить ее и завалить на кровать - не смог. «А вдруг выпендривается и только… А сунься – скандал. Сбежится пол общаги… Зачем мне все это?», - он чуть не застонал от навалившегося переизбытка чувств и невозможности действовать. Лег на кровать, отвернулся к стене и попытался вникнуть в текст книги.

Но адской машине в нем, чей маховик до предела раскрутили железы внутренней секреции, не суждено было так быстро остановиться. И хотя Женя, как мог, абстрагировался от навязчивой картинки, звуки выкручиваемой из тряпки воды за спиной, бряцание ручки о ведро и размеренные движения швабры – туда-сюда, туда-сюда – все это не давало возможности уйти от проблемы.

Наконец, послышался звук дверных петель и удалившиеся за пределы комнаты шаги. Снова противно скрипнуло. И наступила относительная для общежития тишина. Женя вздохнул: «Слава богу!»

Он уже почти успокоился, вживаясь в мир героев книги, и если и вспоминал мельком произошедшее, то уже, скорее, как что-то нереальное - надуманное воображением, когда в дверь снова постучали. Оглянувшись, он увидел в проеме знакомое лицо. Девушка улыбалась. И, казалось, просто и открыто. Но за этой простоватой улыбкой прятался вожделенный взор Евы, с его точкой бифуркации, равнозначной для него точке невозврата, за которой неизбежно нравственное падение.

- Можно? - Таня так же, как и в прошлый раз, не спрашивала разрешения. «Можно» было лишь следствием того специфического свойства психики, за которым не стоит вопрос, но лишь утверждение. «Можно» - это, скорее, лишь легкое сомнение, за которым следует – «… тебя осчастливить». И неважно, что, может быть, именно тебе такое счастье поперек горла. Важно, что это нужно тому, кто тебе это счастье несет.

Она вошла, и Женя быстро сел на кровати, нащупав ногами тапочки.

- Да. Конечно, - запоздало предложил он.

Девушка была все в том же платьице, но уже свежепричесанная и без резиновых перчаток. Руки у нее тоже оказались пухлыми. Она стояла, явно не зная, что говорить или с чего начать. «Хотя ведь за чем-то пришла», - промелькнула в Жениной голове глупая мысль, совершенно не соответствовавшая ситуации.

- А у тебя есть… еще что-нибудь почитать? Для меня, - уточнила она, и вдруг, не дожидаясь ответа, спросила, показав рукой на кровать, - Можно я присяду? – и добавила, - Устала я что-то сегодня.

- Да, конечно, - Женя суетливо сдвинулся в сторону, предлагая место рядом.

Таня села и, повернувшись, качнулась в его сторону. По инерции. Не совладав с ней. Панцирная сетка придала телам центростремительную силу. Женя почувствовал плечом ее мягкую и одновременно упругую грудь, ощутил горячее дыхание. И все сомнения, пытавшиеся нейтрализовать собой сумасшествие крови, словно шелуха разом отлетели…

 

Девушка в прозрачном пеньюаре и таком же красивом кружевном белье, почти ничего не скрывавшем, все так же улыбалась Жене улыбкой всеведения. Она, словно знала о его позоре, который он, как мог, старался забыть. Но вот вспомнил же. Благодаря ей. Вспомнил, как еще толком тогда не начал соображать, еще оставался на пике чувственности, когда ощутил душевное опустошение. Вспомнил, как почти сразу, дойдя до предела, пустота стала заполняться тягучим стыдом. Как стало отвратительно все, к чему только что вожделел, к чему стремился в этой подброшенной судьбой женщине. Потому что все в ней было не его. И эта неприятная, даже отвратительная пухлость – особенно в пальцах. И неряшливость, которую он почувствовал лишь после того, когда все закончилось.

- Тьфу, ты черт… - взглянув еще раз на картинку, Женя вышел из вагончика наружу.

Буровая своей безжизненностью на мгновение заронила в душу масштаб одиночества в пространстве, обозначив понимание необходимости выживания.

Оценив ситуацию с чуть выступавшей над крышей вагончика трубой, Женя понял - придется искать лист жести на буровой. Трубу надо было удлинять. «Так не пойдет. Дымить будет, - он зашел с другой стороны, - Да и искры… Надо забраться наверх, посмотреть, не завернут ли где лист обшивки, не оголен ли утеплитель».

Но на вагончик сразу не полез, пошел сначала на вертолетную площадку - забрал пайву и спальный мешок.

Долго не мог найти ничего подходящего для наращивания трубы. Наконец, в сарае с остатками химреагентов, у дальней стены все же удалось обнаружить лист жести. Из него он и свернул, скрепив проволокой, подобие трубы. А шов, как пластилином, замазал глиной.

 

Печурка приветливо разгорелась. С хорошей тягой и хорошими сухими дровами она быстро нагрелась. Оказалось, Человеку совсем несложно было найти с ней общий язык. Она благодарила его за огонь, за наращенную трубу - за жизнь, которую тот вдохнул в нее, пусть даже и на короткое время.

Вода, которую Женя нашел в яме - под корнями одного из вывернутых когда-то ветром деревьев, по цвету могла бы поспорить со слабеньким кофе. Она довольно скоро закипела в алюминиевом котелке, чтобы стать ароматным - наполовину индийским, наполовину грузинским - чаем. Этот, со странным названием - №36 – чай специально сберегался для такого случая, чтобы в полной мере насладиться ощущением праздника. «Человек, интегрированный в природу, плюс чай – вот оно счастье». Женя улыбнулся.

Он сидел на кровати, где заранее разобрал спальник, положив под него найденный в другом вагончике кусок фанеры для жесткости, и наслаждался покоем. Результатом работы. Ароматным, с вяжущим и одновременно сладковатым привкусом чаем. Единством с окружающим миром, дающим эту жизнь. Солнцем, заглядывавшим в запыленное с той стороны окошко. Для полного счастья осталось залезть на вышку и осмотреться - получить представление о ландшафте. «Хотя, в принципе, какой тут ландшафт? Тайга и тайга кругом».

Но все же решил - надо. Надо знать, как течет речка - каким образом она огибает буровую? Как далеко геодезические профили? И, может быть, хотя маловероятно, отсюда видно пересечение с «косым»? Если не выбраться из такого, можно дезориентироваться и остаться в тайге навсегда. А ближайший поселок в трехстах километрах. Не считая буровых, которые, как и эта могут оказаться без людей. «Компас не забыть…»

Вспомнив о вышке и о том, что уже вторая половина дня, он уже почти машинально допивал чай, думая о пятидесяти трех метрах, которые ему придется преодолевать по крутой железной лестнице. О речке, огибающей буровую почти со всех сторон – как он видел это на карте. «Похоже на атолл… Или, точнее, на полуостров».

Так, постоянно перескакивая в мыслях с одного на другое, он и подошел к буровой. Поднял голову.

- Ух, ты! – вырвалось само по себе. «Есть в людях что-то божественное», - как ответ на восторженность чувств, пришло откровение. Верхушка вышки с кажущимся небольшим отсюда, но на самом деле огромным шкивом с перекинутыми через него тросами плыла среди белых облаков. У Жени даже закружилась голова. «Как красиво!»

Преодолев подъем рядом с пологим настилом, по которому затаскивают и стаскивают бурильный инструмент, он оказался на рабочей площадке. Здесь все хранило след недавнего пребывания человека, как будто бурение закончилось вчера-позавчера. Даже брезент, закрывающий рабочую зону от ветров, и тот выглядел довольно свежо, хотя именно он в первую очередь мог сказать, сколько здесь простояла буровая.

А вот и первые ступеньки лестницы, с круглыми, чуть развальцованными вверх отверстиями, чтобы не скользила нога. Ступеньки гулко откликнулись на прикосновение сапог. В относительной тишине мерный ритм железных шагов, неработающая техника вокруг буровой и отсутствие людей провели в сознании параллель с концом цивилизации. «Аж не по себе», - в позвоночнике появилось мгновенное ощущение легкого прострела. Словно электрический ток пробежал по нему, вызвав тяжелое ощущение. Женя даже не смог охарактеризовать его - какая-то вселенская тоска. В то же мгновение одиночество, которому он совсем недавно так радовался, показалось невыносимым.

Но продлилось это недолго. По мере подъема усилилось напряжение, и уже было не до лирики. Солнце стало жарким и напрягающим, расплавив окончательно драматизм железной разрухи, оставшейся далеко внизу. Перед Женей, насколько хватало глаз, расплескалось «зеленое море тайги». Мелодия старой песни, слышанной не единожды по радио, вдруг возникла сама по себе, высвободившись из памяти.

- Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги, - замурлыкал он исподволь.

И вот, наконец, вершина. Огромный шкив, внушительно выглядевший вблизи, венчал это чудо инженерной мысли прошлого века. Выше него был только громоотвод.

Площадка вокруг шкива довольно просторная. Женя, обходя ее, поочередно осмотрел каждую из четырех сторон горизонта, внимательно выглядывая ориентиры, которыми не особо-то изобиловала местность.

Направление речки трудно было определимо из-за крутых изгибов. Она бросалась из стороны в сторону - то на запад, то на восток. Место, где расположилась буровая со всеми сопутствующими постройками, как бы представляло полуостров, своей конфигурацией напоминавшей полукруг. Восточной оконечностью полуостров соединялся с уходившей к горизонту тайгой. Вот здесь как раз - примерно на трехкилометровом перешейке - и стояла вышка. «Точно, - подумал Женя, - на севере река снова уходит на запад и на юге тоже. Значит, где-то поблизости должен быть профиль, который я видел с вертолета. А севернее – косой, идущий от этого на северо-восток. А еще дальше от «меридианного» профиля – параллельно - почему-то еще один. Как-то необычно… Слишком близко. Наверно, и километра нет между ними… А с ближнего профиля должна быть видна, по идее, вышка… Да. Обязательно… здесь около километра… даже при высоких деревьях. Но местами-то есть и залысины. Если я пойду вдоль реки, то рано или поздно попаду на косой профиль, а с него - на меридианный. Так можно будет быстрее вернуться. До темноты точно успею».

Он заторопился.

Спускаться было легче, хотя напряжение все же оставалось. Особенно в руках. Они цепко по очереди хватались за поручни. «Напряга-ает высота. Интересно? - Женя удивился пришедшей мысли, - Я, вроде, высоты не боюсь. А туловище… Вон ручонки-то как за поручни цепляются…» Появилось странное ощущение. «Словно я… и туловище – не одно и то же, - усмехнулся, - Шизофрения…»

Ощущение, чуть преобразившись, оказалось двойственностью. Вроде бы он – Емельянов Евгений Иванович – и одно целое, и не одно. Социальный опыт говорил - одно. А нынешнее мгновение показывало, что тело ведет себя вразрез с тем, чем живет его внутренняя суть и чем он себя на самом деле сейчас осознает.

Так он миновал рабочую зону буровой установки, спустился на землю и направился к вагончику.

Войдя, приоткрыл дверцу печурки: дрова уже прогорели, осталось лишь несколько тлеющих угольков.

Женя расчехлил и собрал ружье. Нацепил патронташ с приготовленным заранее набором патронов - с обязательными тремя жаканами. Один в ствол - на всякий случай – а вдруг медведь. Разобрал рюкзак, полностью освободив его. Положил туда полбулки хлеба, банку тушенки. Поколебавшись, бросил мешочек с сухарями. Проверил боковые карманы, где у него всегда лежали спички - НЗ, компас и фонарь. Подумал, и положил еще пачку «Беломора» в жестяной коробочке. «Все. До ночи хватит. Может, и это не пригодится? Может, и есть-то не придется?»

Решил сразу идти на юго-запад от буровой, к внутренней середине «подковы», и оттуда двигаться по течению вдоль берега. По идее, до косого профиля – часа четыре хода, если все нормально. «А там до темноты останется часа два… Ну, два с половиной. По профилю доберусь до буровой быстро, еще почти засветло, чтобы увидеть ее оттуда - не пройти мимо».

 

6.

 

В этой стороне преобладало низкое редколесье. Иногда встречались деревья и повыше, но в основном небольшие березы перемежались с небольшими же сосенками. Иногда попадались кедр и пихта. Невысокие ели. Кусты багульника на низких прогалинах. В таких местах ландшафт напоминал уже наполовину болото с поросшими травой кочками и темным мхом между ними, говорившим, что влаги здесь маловато.

Ближе к реке лес еще больше поредел. Прогалины с болотной растительностью стали шире. Деревья ниже. Появились - и их становилось все больше – засохшие, да и просто оголенные – без веток стволы. Они как воткнутые слеги торчали то тут, то там, портя пейзаж своей морщинистой растрескавшейся поверхностью, говорившей о бренности бытия. Сухостой как бы напоминал о неизбежности смерти. «Вот уж точно, - подумал Женя, - Парадоксы жизни. Куда упадет зерно, такова и жизнь его».

Эти мысли вытянули из памяти еще один позорный факт из его жизни, чего он стыдился и всегда вспоминал с неохотой.

 

Жизнь только начиналась – ему исполнилось от силы около пяти, чтобы по-настоящему понимать человеческие взаимоотношения. Но уже тогда он прекрасно понимал, что делает плохо.

Они повздорили с бабушкой. Почему - уже и не помнил. Да и какая разница. Суть-то совершенно в другом. В том, что он воспользовался ее беспомощностью. А она, кроме того, что находилась в преклонном возрасте – родила Женину маму в сорок три года, еще была больна полиомиелитом. Тяжело передвигалась и еле умудрялась что-то держать в руках.

Бабушка попыталась поставить его в угол за то, что он нагрубил ей. Но он вдохновленный ее положением, стал дразниться, убегая. Она заковыляла за ним, обескураженная таким поворотом событий. А Женя залез под кровать и оттуда выдавал свое «бе-бе-бе, не достанешь-не достанешь». В памяти до сих пор осталась горечь от того разговора.

- А-я-яй! Как нехорошо ты ведешь себя, Женечка. Все расскажу отцу! – говорила бабушка.

- Не расскажешь-не расскажешь, - твердил он, зная, что бабушка никогда этого не делала, чтобы между ними не происходило.

- Расскажу, - настаивала она.

- Ну и говори, бе-бе-бе…

Казалось бы, что здесь такого - он же был ребенком. Со стороны, наверное, да. Но Женя всегда испытывал угрызения совести при воспоминании, казалось бы, безобидного поступка. Может, потому еще, что, когда бабушка, находясь в то время у своей старшей дочери, умерла, и мама, забрав младшего брата, уехала на похороны, он снова совершил постыдное и даже преступное деяние - «пляски на костях», как впоследствии для себя сформулировал.

Почувствовав свободу, он - тогда уже девятиклассник - со своим закадычным другом Вовкой через какого-то взрослого знакомого прикупил после обеда две бутылки портвейна.

Выпитое содержимое здорово ударило по мозгам. Женю сначала мутило. Потом тошнило. А потом выворачивало наизнанку, когда блевать уже было нечем.

А вечером, когда стемнело, Вовка, который был постарше и поздоровей, стащил у соседа – дяди Славы со двора мопед. Двухскоростную «Ригу». Они тихо откатили ее подальше, чтобы никто не услышал, завели в раскачку и прокатались полночи, пока не кончилось топливо. А потом бросили бесполезную технику на том месте, где «Рига» в судорогах умерла», посмеявшись над удачным сравнением.

Стыдно. Тогда, когда бабушка в другом городе лежала на смертном одре, он, ее внук, развлекался, как мог…

 

Появился новый звук. Вернее, он выделился из ритма шагов, похрустывания под ногами, шороха легкого ветерка в листве и перезвона насекомых и птиц. Выделился специфическим переливом. Журчанием быстро текущей воды.

Стали появляться кусты смородины.

Как-то не вписывались они в представляемую не местным человеком картину таежного края. Как будто что-то инородное – из другого мира. Женя никогда раньше не видел смородину в диком состоянии. Только на приусадебных участках. Появилось острое чувство связи между тем и этим миром. Через воспоминания детства, связанные со смородиной, с деревней, куда его возили в совсем юном возрасте.

Он пробрался через кусты, плотной изгородью закрывавшие от него воду с этой стороны речки, и остановился. Та сторона смотрелась более высокой. И именно поэтому, наверное, на ней уже возвышался настоящий лес. По самому берегу – кусты, дальше – редкие березки, а еще чуть дальше начинался ельник. Темный и - отсюда казалось - непроходимый. Немного в сторону по течению от места, куда подошел Женя, река расширялась метров до двадцати пяти-тридцати, образовывая с правой стороны заводь.

Берег оказался трудным - идти было сложно. Где-то приходилось в прямом смысле продираться сквозь кусты, чтобы не обходить их по болоту. Так продолжалось с час, пока местность не стала забирать вверх, а течение реки уходить влево. Болотистая с кустами местность сменилась редколесьем, правда, с невысоким подсадом. Но все же идти стало полегче, и речка здесь смотрелась красивее. О птице, конечно, не было и речи. «Гусь очень осторожен, а так, как я иду, не то, что подойти к нему, его и увидеть-то невозможно – так далеко он чует человека».

Слово «человек» снова ввело его в сомнительный транс собственной исключительности. И он снова испытал восторг чуть ли не планетарного масштаба: тот, кто наделил всех тварей земных разумом, его зачем-то возвысил над ними. Даже моховики смотрели на него так, словно просили оказать честь – сорвать их.

Вслед за ними стали появляться подосиновики. Они кучками стояли то тут, то там, зазывая Человека к себе. Их яркие головки приятно выделялись среди серо-желтых пятаков, которыми почти сплошь была усеяна тайга. Складывалось ощущение, что моховикам все равно, где расти – в болоте или среди деревьев. Такого обилия грибов Женя прошлой осенью не видел и сейчас очень жалел, что не может собирать. «Не за этим я… Времени нет, - боролся с соблазном, - Жаль, что родители этого не видят».

Вспомнилось, как с отцом ездили в лес по грибы и как отец объяснял ему - маленькому мальчику, где съедобные, а где ядовитые. «А мне, дурачку, больше всех нравились мухоморы, - Женя улыбнулся собственной наивности, - Конечно. Они же были самыми красивыми. И мне так хотелось собирать именно их».

Прошли уже больше трех часов, как он в дороге. Уже река, обогнув возвышение, вновь сделала большой поворот - теперь вправо. И снова лес поредел. Появились кочки и кусты. Пики сухостоя. Высокая кое-где трава. Глаза начали искать с правой стороны просвет косого профиля. По карте он начинался где-то здесь - прямо от реки. Смотреть в ту строну было не очень удобно, потому что оттуда подсвечивало невысокое солнце. И он боялся, что не увидит, что пройдет мимо, потому что по опыту знал - начало профиля может быть нечетким, заросшим подсадом и кустарником, если тот был давно пробит. Надежда - не проворонить это место основывалась лишь на том, что дальше лес стоял четкой плотной стеной. А значит, профиль можно было увидеть.

Но неуверенность все же была. Была и неприятная перспектива заночевать в тайге - без спальника. Нет, страха заблудиться не было. Всегда можно вернуться на исходную. Но при последнем варианте событий - не сегодня. «Уже, по идее, должен быть. От поворота с километр. Ну, может, полтора». Волнение усилилось. Появилось неприятное ощущение - когда подпирает время, а работа подкидывает новые вводные, растягивающие сроки ее выполнения: у Жени оставалось не более трех часов до темноты, а профиля - как не было. «Вот будет весело, если я проскочу его… А может, уже проскочил?»

Такая простая мысль поразила, потому что, когда он об этом думал в будущем времени, еще оставалась надежда. Противно похолодело в районе солнечного сплетения. «Только без паники… Не нервничать. А то точно проскочу, - он постарался взять себя в руки, - Профиль впереди. Я еще не дошел до него. Он вот-вот будет». По-другому просто не может быть. С ним – не может. Он как-то всегда выкручивался из любых ситуаций. Правда, однажды эта самая уверенность подвела его, и ему на целый год пришлось дольше учиться.

 

Он играл на бас-гитаре в университетском ансамбле. Когда встал вопрос – ехать с концертами по области на две недели, председатель студенческого профкома обещала участникам группы, что «все проблемы, если таковые возникнут с преподавателями, будут улажены через ректорат».

Но на самом деле эти тотчас же появившиеся по приезду проблемы пришлось разруливать самостоятельно, и один из предметов – английский язык разрулить не удалось. Преподаватель давала задание за заданием, обещая каждый раз, что поставит зачет. Но ставить не ставила.

Борьба продолжалась месяц. А потом еще полгода – до следующей сессии длилось противостояние. Емельянову продлевали сроки сдачи, идя навстречу хорошему студенту. Связываться со склочным преподавателем декан, видимо, не хотел. Говорили, что у того – хорошая крыша, где-то в горисполкоме. Да и зачем декану эти проблемы? Кто - декан, а кто он - Женя.

Председатель профкома, когда он к ней пришел, пообещала походатайствовать в ректорате. Но на этом все и закончилось. В конце концов, вопрос встал ребром. Женя написал заявление на академический отпуск, надеясь на нормальную запись, но был отчислен за неуспеваемость. И целый год – до того, как восстановился - пришлось пропустить…

 

- Вот он, - почти крикнул, задохнувшись от восторга. Судя по всему, впереди была невысокая сопка со спуском, и поэтому отсюда казалось, что профиль четко разрезал тайгу на две части. Если бы не это обстоятельство, кто его знает, как бы все повернулось.

Охвативший восторг вылился вдруг в усталость. До сих пор не чувствовал, что утомился, не до этого было. Мысли крутились вокруг поисков. А тут усталость прямо навалилась. Решил: «Посижу пару минут - перекурю случившееся. Да и мышцам дам возможность расслабиться. Пять минут все равно ничего не решат. Дойду по любому». Он был настолько уверен в этом, что чувствовал себя уже победителем, предвкушая горячий ужин и отдых на кровати. «Как приятно будет снять сапоги… - подумал мечтательно, - Растянуться на спальнике под мерное гудение и потрескивание огня в печке… Закурить папиросу». Женя нашел глазами сушину, лежавшую почти параллельно профилю и, видимо, совсем недавно рухнувшую, судя по состоянию слома. Снял рюкзак и ружье - приткнул их к ней. Сел. Достал из нагрудного кармана энцефалитки «Беломор» и закурил. Запах серы от спички с крупной головкой смазал удовольствие первой затяжки. Женя непроизвольно поморщился. «Будто в первый раз», - съязвил по поводу реакции. Пришла мысль - может, заодно и перекусить? Но по мере того, как организм насыщался никотином, она стала ослабевать. Решил - дома. Это привычное «дома» как-то не вписалось в ход размышлений.

Нехотя встал. Мышцы затекли – отдыха, как такового, не получилось. «Пора. Надо засветло успеть дойти до буровой. Хотя бы увидеть ее с профиля по светлому. А там уж пусть темнеет. Как-нибудь доползу».

Продравшись через кусты и старые валежины, оставшиеся неубранными в основании профиля, Женя вышел на чистое место. Перед ним, насколько хватало глаз, простиралась настоящая аллея - прямая линия, пропиленная через многие и многие километры таежной глухомани. Кое-где, правда, попадались небольшие кустики. А где-то уже чуть пробивался и подсад. Но в основном, это была дорога. Хорошая дорога, по которой можно было быстро передвигаться, на что он и рассчитывал, планируя эту лесную прогулку - эту разведку местности.

То тут, то там встречались не присыпанные дыры в земле, оставленные буром «сейсмиков». Судя по круглым отверстиям, бурили зимой, когда уже земля основательно промерзла. Кругом валялись куски и кусочки тоненьких проводов, оставшиеся после подрыва зарядов. В одном месте одиноко спорил с вечностью трак от ГТТ, покрывшийся ровным рыжим слоем, констатировавшим неравенство сил с природой. В другом - попались куски тросов. Даже с чекерами.

Женя шел быстрым шагом, получая удовольствие от твердой почвы. Ноги сами, будто бы радуясь этому, несли его к месту предполагаемой ночевки. После мхов и кочек - пружинистого покрытия низких мест - эта ходьба, и вправду, приносила наслаждение.

Пройдя несколько километров по «косому» профилю, он снова забеспокоился. Уже давно бы появиться перекрестку, где «косой» должен пересечься с «меридианным». «А его что-то нет и нет… По моим расчетам до него километра четыре от реки, - Женя почувствовал, что прошел уже больше, - А, может, показалось, что больше? – засомневался, - Может, неправильно представил расстояние по карте?»

На профиле становилось уже сумрачно, хотя полоса неба над головой еще совсем голубая и светлая. В верхушках высоких деревьев, стеной поднимавшихся к этой голубой беспредельности, по левой стороне еще играли солнечные лучи. Но цвет их уже не был абсолютно золотистым. К золоту начинала примешиваться медь. А он все шел и шел.

Медь стала плавиться. Верхушки елей уже взялись тлеть закатным огнем. «Где же перекресток? Где он?» Женя занервничал. Он отмахал уже километров семь-восемь, а потому и злился на себя. «Что и где я упустил? Что просмотрел… или недосмотрел? Ведь так все было ясно, так понятно. Ребенок бы, кажется, во всем разобрался… Вот именно, ребенок».

Он на самом деле сейчас похож был на растерянного мальчика, у которого не получалось решить простую для кого угодно задачу. Для кого угодно, только не для него. Все, казалось бы, так просто, но почему-то его ответ не сходился с ответом в учебнике. «Вот бы сейчас еще раз взглянуть на карту… Глупец! – одернул себя, - Карты нет и не будет…»

Зрение уловило выбивавшуюся из общей картины деталь. «Показалось? Или на самом деле столбик? Неужели перекресток?» Шаг ускорился автоматически - любопытство заставило весь организм откликнуться на увиденное или показавшееся. «Точно! Перекресток… А может, просто кусок ствола без коры? Нет… столбик…». Сгустившиеся между двух стен леса сумерки не давали четкой картины. И только метров за пятьдесят до перекрестка Женя убедился в том, что этот кусок дерева побывал в человеческих руках.

Пересечение двух профилей – перекресток - символ дьявольской, нечистой силы, символ выбора между жизнью и смертью предстал перед уставшим от ходьбы и нервотрепки Человеком мрачной картиной уходящего дня. Высоченные ели, торчавшие черными верхушками в еще не темном небе, говорили, что солнце уже опустилось за лес. Узкие коридоры во все четыре стороны, куда ни посмотри, уже не давали перспективу бесконечности. Она смазывалась начинавшимися сумерками, соединявшими тени со стенами ельника. А еще - легким туманом, появившимся из-за разницы температур земли и воздуха. И от этого казалось, что где-то там – далеко - может быть тупик. Или пелена, за которой иной – враждебный мир.

Память услужливо стала вбрасывать в сознание фрагменты разговоров у ночных костров, когда приезжал в деревню на летние каникулы. Не раз слышал такое, отчего, казалось, на спине появлялись глаза. Истории о перекрестках – жуткие своей запредельностью – впечатывались в память, как раскаленное до красна тавро в кожу. И одна была страшней другой. О том, как ведьмы колдуют там. Как закапывают на них по ночам предметы, заговаривая отвратительными словами, насылая на свои жертвы болезни и смерть. Как проклинают, призывая демонов тьмы. И крест косой у деревенских почему-то ассоциировался с дьяволом. Они называли его козлом.

Странно. Еще на базе видел его на карте. Видел и с вертолета. Но почему-то абсолютно не возникало подобных мыслей. Никакого значения не придал этому. Хоть бы раз вспомнил.

Сейчас же все страхи рода человеческого как бы сконцентрировались в нем. И Женя к удивлению своему вдруг обнаружил в себе то, чего еще пять минут назад даже представить не мог. Это было четкое понимание выбора, который символизирует собой жертву.

Он совсем не боялся леса. На уровне интеллекта совершенно спокойно относился к своему положению. И это спокойствие давало возможность наблюдать за собой будто со стороны. Глубоко спрятанные в нем, но не принадлежавшие ему безраздельно, неизвестно откуда взявшиеся тяжелые, незнакомые до сих пор эмоции, появившись в нижней части живота, стали подниматься кверху – к солнечному сплетению. Из них проросли и начали формироваться такие же тяжелые чувства. И наконец, опыт поколений, запечатанный инстинктами в каждую клеточку туловища, сделал свое дело - очень чувствительными стали спина и затылок. Они как будто пытались увидеть то, что перед ними происходит. Женя даже не вспомнил, что он православный христианин, настолько захватила его эта сила, поднявшаяся откуда-то из нижних уровней его существа, из подвала души. Появились незнакомые мысли, которые трудно представить в обычной жизни. Он вдруг - ни с того, ни с сего – стал проговаривать совершенно не присущие его разуму фразы. При этом благоговейность собственного голоса поражала.

- Дух этого места, - услышал Женя свой собственный голос, - я пришел к тебе с миром и любовью. Возьми у меня то, что нужно тебе, а мне дай то, что нужно мне.

Торжественность момента затмила прежний скептицизм урбанизированного ума. Но почти сразу, словно хватался за спасительную соломинку, проговорил: «Господи, прости». И ум испытал неприятие к происходившему - к чувствам, заставившим тело испытать страх. В Жене как будто одновременно сосуществовали два человека. Один делал, а другой наблюдал скептически за действиями другого.

- Тьфу, ты, нечистая!

Он достал папиросы. Зажженная спичка ослепила глаза, и на мгновение наступила ночь. Только огонек папиросы ярко засветился от затяжки. И это тоже отвлекло. Затянулся несколько раз, жадно вдыхая дым. Повернул направо и быстро зашагал в сторону своего нового дома.

 

7.

 

Мысли, путаясь и перескакивая с одного на другое, словно кинокадры, вели только им понятную игру. Они реагировали на увиденное, выстраивая параллели и не скупясь на ассоциации. Делали прогнозы. Соглашались с ними. А затем, засомневавшись, отвергали, чтобы потом - вдруг, по каким-то новым дополнительным деталям, реабилитировать их. Но иногда Женя отключался от мира и тогда не замечал ничего, автоматически устремляясь вперед. Думал о своем. О Маше. О том, что их ждет впереди – в таком обозримом и таком необозримом будущем. Забываясь, представлял, что обнимает ее, а она, обхватив рукой его шею, как при последнем прощании, прижимается и целует в губы. И он ощущает ее упругую грудь.

Но стоило только расслабиться - позволить себе думать о Маше, как появлялся образ полуголой девицы в пеньюаре. И чувство вины торопилось заполнить освободившееся в душе место, а совесть начинала возжигать в груди огонь очищения, отчего внимание снова переключалось на дорогу.

Глаза достаточно хорошо ориентировались в сумерках профиля, узнавая очертания окружающего пространства. И Женя уже издали угадывал, что впереди. Вот «карман», где у сейсмиков, по-видимому, стоял вагончик и техника. А вот сбоку кусок «гусянки» от трелевочного трактора и «ураловская» покрышка рядом.

В одном месте - еще в одном «кармане» обнаружил помятую кабину трелевочника и кучу рваных тросов. «Не повезло кому-то… - подумал, - а, может, обошлось?» Челнок сознания услужливо вытащил из памяти сначала горечь, а затем и картинку однажды увиденной трагедии. Во внутреннем взоре освещенный фарами милицейской машины возник обезображенный кусок железа, который автомобилем язык не поворачивался назвать. Мертвые, накрытые какими-то не то одеялами, не то покрывалами люди, лежавшие на асфальте. Из троих двое – явно не взрослые. Ботинок, сиротливо валявшийся посреди растекшегося пятна охлаждающей жидкости и осколков стекла и пластмассы. Женя даже услышал надрывные завывания оставшейся в живых женщины, около которой суетились врачи «скорой». Это тогда больше всего растревожило нутро. Страх, а вернее ужас заставил почувствовать корни волос на голове. Этот звериный вопль, навсегда застрявший в памяти, до сих пор вызывал отчаяние при воспоминании.

Женя вдруг уловил что-то новое в себе и в то же время давно знакомое, пробивавшееся неприятным чувством в сознание. Вместе с воспоминанием о катастрофе вернулась тревога, вызвав новый интерес к деталям реальности. «По времени уже пора бы быть редколесью. Уже должна просматриваться буровая… Сколько я иду?» - посмотрел на часы.

Светящиеся стрелки показали, что от перекрестка он уже идет час сорок. Значит - вот-вот. Только бы успеть до темноты - сумерки уже начинали сгущаться и вверху, но небо все еще темным не было. А на профиле – если и не ночь, то уже глубокий вечер. И все-таки вышку он надеялся увидеть даже в таких условиях. «С редколесья, да в ясную погоду…» - казалось, еще есть в запасе время. Не меньше часа.

Лес понемногу стал редеть. Но начиналось совсем не то редколесье, которое он надеялся увидеть - это всего лишь небольшая прогалина метров пятьсот в диаметре, окруженная высоким лесом. А с правой стороны за ней тайга поднималась еще круче. Там шло длинное возвышение - как бы гряда, покоившаяся перпендикулярно профилю. Ничего подобного вблизи вышки Женя не помнил, а потому предположил, что еще просто не дошел до того места, откуда она будет видна. Думал - просто неправильно рассчитал время.

Вначале показалось, что преодолеет расстояние от перекрестка до видимости буровой за пару часов. Затем пришло сомнение. Может, для этого понадобится часа три? А, может, и больше? Но какие бы аргументы логика ни пыталась приводить в оправдание создавшейся ситуации, тревожное ощущение не покидало солнечного сплетения. Там как будто что-то жило своей жизнью. Словно что-то живое, инородное пыталось улечься удобнее, тихо, но непрерывно ворочаясь. И от этого в душе было еще сумрачнее, чем на профиле, а единственным, что вносило хоть какой-то свет в беспросветность действительности, оставалась надежда. Она, как наивное дитя, рисовала горячий ужин, тепло железной печки, чай с сухарями и блаженное горизонтальное положение на кровати. Без сапог.

Темнота, планомерно и быстро поглощавшая перспективу пространства впереди, добавила тревоги. И та снова возросла, заглушая тихий и неубедительный голос надежды. Уже начинала намечаться, но еще не была принята чувствами мысль о ночлеге в лесу. Мысль эта по мере сгущения сумерек вверху становилась все настойчивей, описывая детали того, что придется делать. Ко всему прочему дополнительной деталью тревоги становился еще и желудок, увеличивая размеры вторжения в солнечное сплетение. «Хорошо, что взял хоть немного еды», - оценил ситуацию. И это почему-то всколыхнуло в груди волну отчаяния.

Женя остановился.

- Блин! Под ногами совсем уже ничего не видно, – голос прозвучал странно. За ритмом шагов не ощущалось тишины. А теперь она, зловещая и осязаемая, объяла его со всех сторон. Ни ветерка. Ни движения какого-нибудь. Ни звука. Даже комаров не слышно. «Ночь будет холодная», - подсказала интуиция. Да в принципе и сейчас уже этот холод чувствовался. Просто, разгоряченный ходьбой и озабоченный мыслями, он не замечал перемен в окружающем пространстве. Не то, чтобы намечался заморозок, но дыхание прохлады достаточно ощутимо о себе заявляло. «Я в низине, - пришла догадка, - Выше будет теплее». Он стал подниматься вверх по пологому склону, снова уловив в себе шепот надежды, ожидал за этим бугром увидеть редколесье, откуда «нарисуется» вышка.

Но поднявшись на бугор, понял, что надеялся зря. Профиль шел по прямой - без спуска. На низину с редколесьем даже никакого намека, лишь где-то впереди как бы обозначился конец коридора. Там пространство мерещилось чуть более светлым. «Может там спуск вниз? То, что мне нужно?»

Снова обозначилась надежда, и Женя ускорил шаг, стремясь к этому призрачному отсвету, который мог оказаться чем угодно, кроме того, о чем он думал. Неожиданно почувствовал не просто испарину, сопровождавшую его постоянно. Ощутил капельку пота, пробежавшую по позвоночнику у поясницы. Голова под фуражкой взмокла, как и шея под воротом свитера. «Вот это рванул… - съязвил, - Так в тайге ночевать не хочешь?»

- Конечно! А ты как думал? - ответил вслух. И от этого стало весело. А что оставалось? Только что посмеяться над собой. Сказывалось, видимо, длительное напряжение, как физическое, так и душевное, что и вызвало специфическую реакция. Организм защищался, дойдя до предела негативного состояния. Хотел выплеснуть его из себя, нейтрализовав чем-то позитивным.

Переполнявшие эмоции, оттянув вниз диафрагму, до предела наполнили легкие воздухом.

- Я хочу домой! - отчаянно заорал Женя, но звуки моментально поглотила тишина, - А-у-у-у! – снова закричал он и как-то нервно, со спонтанно возникшей обидой, засмеялся. И снова лес мягко вобрал в себя звуки. «Это тебе не горы и не комната, в которой ничего и никого».

Грубоватый анекдот, который тут же вспомнился, полярно меняя нездоровое состояние духа, вдруг развеселил.

- Здесь есть кто-нибудь? – спросил громко, - Нет никого? – переспросил, - Ну тогда и мне здесь делать нечего!

«Тихое сумасшествие», - отметило сознание, пытаясь проявить запоздавшую бдительность. «Хотя, скорее, громкое…» Мысль вызвала кислую улыбку.

От ходьбы неприятно липла одежда - под рюкзаком и под мышками. И это о чем-то напоминало. О чем-то, что по ощущению тщательно пряталось от совести в закоулках памяти, но что сейчас, словно для исповеди, отчаянно пробивалось в сознание. В него вплыла комната из университетской общаги. Железная кровать, с прогнувшимся донельзя матрацем на панцирной сетке. Даже появилось прежнее неудобство. Словно это и не рюкзак вовсе у спины, а вклеившееся под воздействием центростремительной силы другое тело. «Неужели она меня любила? – Женя ощутил какой-то вакуум в душе, - Черт! Как же ее звали?» Стали вспоминаться какие-то моменты встреч. Глупые сейчас, но такие желанные тогда поиски наслаждения. «А, может, это доставляло ей удовольствие?» - пришла на помощь оправдательная философия. Вспомнилось вдруг, как она плакала, когда расставались. Сначала тихо, а потом, не выдержав напряжения, навзрыд. «Сволочь! – появилось очередное запоздалое раскаяние, - Всю жизнь теперь терзайся». Челнок сознания, выстраивая причинно-следственную цепочку событий, снова вытащил из памяти ее заплаканное, жалкое и некрасивое в этот момент лицо в веснушках. И глаза. Большие карие, с золотистым отливом, глаза. С покрасневшими в прожилках белками. А еще хлюпающий, чуть с горбинкой нос.

- Сволочь! – не удержался Женя. Сейчас он вспомнил ее с какой-то невероятной нежностью. Может, от того, что исчезли, а вернее он их уже не чувствовал, обязательства. Или просто от того, что она стала ностальгическим прошлым. А, может, оттого, что само прошлое изменилось. Поменяв полюс, как это часто случается, оно стало приятным. «Как же ее все-таки звали?» Чувство стыда, продолжавшее расти, неожиданно оборвалось, постигнув неизбежность того, чему не суждено было иметь продолжения. И сознание вновь переключилось на дорогу.

Уже совсем стемнело, когда Женя подходил к светлому месту в проеме профиля. Там уже хозяйничала восходящая луна, невидимая до поры из-за стены высоких деревьев. Оставалось метров под триста, если верить глазам, до границы света и тени.

Что-то новое появилось в ощущениях. Что-то, что еще не сформировалось в догадку, но уже не могло быть не замеченным внутренним опытом. И только, подойдя поближе, он осознал, что его ждет.