Я тащу его за руку. И реву. Не стесняясь прохожих, плачу взахлеб, не вытирая слезы – в одной руке сумка с раздутой до гигантских размеров медицинской карточкой, в другой – детская ладонь. Вцепившись испуганно в мою руку, молча, загребая пыль ногами, плетется он. Мой сын. Прохожие оглядываются, кто-то что-то даже спрашивает, но я почему-то вижу только их словно раздвоенные лица и ничего не слышу. В голове разбухает и плотно заполняет собой все клеточки мозга лишь одна мысль – я больше так не могу! Совсем! Не смогу больше ни минуты … ни секунды … вот прямо сейчас упаду тут посреди мостовой и … умру. И ничего больше не будет – ни равнодушной врачихи, заполняющей с обреченным видом нашу медкарту, ни бессонных ночей, ни Монблана из лекарств, ни сочувствующих подруг –ну как ты? – ни обжигающей душу усталости, ни… И его не будет? Он плетется с обреченным видом, соломенные кудряшки подрагивают каждый раз, когда я дергаю его за руку – быстрее можешь?! – и молчит. Нет, он-то будет… Но уже без меня. Без меня?! И кому он будет нужен?! Так. Стоп! Я останавливаюсь прямо посреди тротуара. Он притормаживает и робко поднимает на меня глаза: «Мама…Не плачь…» Я молчу… «Господи, за что мне такой крест…» Три года назад у меня родился малыш, который вырос в хорошенького мальчика с льняными кудрями и голубыми глазами. Его незнакомцы принимали за девочку, но он гордо отвечал: «Я – масик!» «Масик» оказался с букетом таких болячек, что впору было отправлять нас на какую-нибудь научный симпозиум, где бы важный профессор, подойдя к моему ребенку, указкой показывал на его тельце и, постепенно снижаясь с головы до пят, называл все мыслимые и немыслимые болезни, которыми «наградила» этого дитёнка судьба. Можно было бы не одну диссертацию защитить… Брррр… Придет же такое в голову… - Мама… Не плачь… Я, словно очнувшись от какого-то вязкого бессмысленного сна, оглядываюсь. Вокруг продолжается городская обыденная суета – все по-прежнему куда-то спешат, обтекая нас с сыном по краям тротуара, и я понимаю – вот она, жизнь! И надо ее жить дальше. Вот прямо сейчас взять – и продолжать жить, а не тащить уныло этот свой крест… Я поднимаю глаза и вижу его. Крест. Мы стоим возле большого собора. В голове словно что-то щелкает и… Я снова хватаю сына за руку, и мы бегом бежим во двор храма, где за воротами мелькает темная ряса священника. - Батюшка… - я задыхаюсь от бега и волнения. – Батюшка! Я хочу мальчика окрестить! Когда нам можно прийти? Он оглядывается – молодой, темноволосый – громко и весело отвечает: - Да сейчас и можно! Как раз крестить собираюсь! - Но… У меня крестика нет… И полотенце… А крестные?! - Все, все, заходите, - он нетерпеливо подталкивает нас внутрь, - сейчас все будет! Мы заходим внутрь. Это небольшой крестильный храм во дворе собора, где уже стоят и ждут батюшку те, кто собрался сегодня креститься: молодая пара с грудничком на руках, женщина с девочкой, подросток и девушка в платочке. - Крестик в лавочке купите, свечку, простое полотенце, - батюшка быстро проходит к амвону. - Да, да, сейчас! - я лихорадочно роюсь в кошельке, вроде должно хватить. Еще и на пожертвование останется. – Но мы без крестных! - Назовите имя, хотя бы крестной матери, - батюшка поворачивается к нам и начинает читать молитву… Мой сын стоит со свечой в руке, очень серьезный и будто сразу повзрослевший. Я смотрю на него и вижу…Летний июльский день, прозрачный и настоянный на всех невообразимых запахах шумного, цветастого и горластого, украинского села. Мне семь лет… *** - Бабо Ганю, а бабо Ганю! – соседка явно была настроена воинственно. Бабушка медленно разогнулась, вытерла мокрые руки – замешивала «ижу» поросенку. - Чого тоби, Роза? - Та опять твои куры в моем гор`оде, щоб воны показылись! - Хай им грець! – бабушка шустро схватила палку и устроила небольшую, но грозную сечу, в результате которой куры, шумно хлопая бесполезными крыльями, благополучно возвратились на свою территорию. На крыльцо вышел муж тети Розы – дед Шика. Он делал смешные свистульки – дунешь в нее, а она разворачивается таким длинным резиновым язычком. У меня таких свистулек – целая коллекция. Но дед протянул мне еще одну и насыпал мне в подол платья миску спелой шпорышки – белой смородины. В хате на печке грелась большая кастрюля с водой. Бабушка будет меня купать и еще – самое ужасное – мыть голову. Завтра к нам придет поп (я не знаю, кто это, но уже заранее его боюсь!) и меня «похрестять». С утра меня нарядили в новое платье, на вымытую таки голову (битва с бабушкой была не хуже Берестейского сражения Богдана Хмельницкого, про которое мне читал дед Шика, но бабуля победила – недаром потомственная шляхтичка!) повязали ненавистный бант и усадили на лавку в хате. Глухонемая тетка Маруся, еще одна бабушкина, кроме моей мамы, дочь, села рядом, а бабушка, волнуясь, поминутно выглядывала в окно. Только моя старшая сестра, которой было уже семнадцать, презрительно хмыкнув, демонстративно взяла книжку и ушла в сад. Она понимала – бабушка наперекор моим родителям-военнослужащим (а отец – офицер, коммунист!) все-таки решила тайно меня окрестить, поэтому и не в церкви, а пригласили батюшку домой. Что со мной будут делать, я не знала, но храбрилась и изо всех детских силенок старалась не заплакать – уже большая и осенью должна пойти в школу. А пока родители отправили нас с сестрой на лето к бабушке – отдохнуть и отъесться на деревенских харчах. В военных городках, где мы жили, ни настоящего молока, ни фруктов, понятное дело, тогда не было. Но вот наконец, открылась дверь и в комнату вошел кто-то лохматый, в длинном черном платье. И заговорил величавым басом: - Мир этому дому! Господи, благослови! Бабушка с тетей бросились к этому огромному дядьке и почему-то стали целовать ему руку. Я похолодела – и меня сейчас заставят! Вот почему наряжали – чтобы большому дядьке руку целовать, а иначе он меня бросит в свой огромный чемодан и утащит в какую-то «церкву», про которую все время говорит бабушка! Я оцепенела от этой мысли и попыталась вжаться поглубже в угол в надежде, что про меня забудут и не заметят. Но не тут-то было! Большой дядька неожиданно ткнул в меня толстым пальцем, громко расхохотался, открыл свой чемодан и стал доставать оттуда какие-то странные вещи: золотую длинную скатерть с дыркой, которую надел себе на шею, такие же золотые короткие рукава и ещё какие-то предметы, назначения которых я даже не представляла. Я уже было совсем собралась забыть свою гордость и зареветь во весь голос, зажмурив от ужаса глаза, как вдруг что-то теплое и пахучее легло мне на голову. - Бантик-то у тебя какой красивый! – услышала я неожиданно и приоткрыла один глаз. Прямо передо мной были чьи-то смоляные зрачки, а вокруг них – рыжие солнышки, из них словно лучилась доброта и собиралась в морщинки у висков. Этот человек с глазами- лучиками еще раз погладил меня по голове и стал что-то красиво нараспев говорить – долго и успокаивающе… Так меня крестили. - На причастие в храм приведете! – уходя, пробасил чудной дядька, и бабушка мелко-мелко закрестилась. Я выбежала в сад – меня распирало какое-то незнакомое чувство, да и просто хотелось поделиться с сестрой всем произошедшим и показать ей, какой красивый у меня теперь есть крестик! Подбежав к ней, я вынула его из-под ворота платья и закричала: - Смотри, смотри, что у меня есть! Сестра нехотя оторвала взгляд от книги, мельком глянула на мое чудо, которое я протягивала ей в ладони, и процедила: - Спрячь, дура! И больше никому не показывай… Я, будто налетев на корягу, споткнулась, сделала шаг назад, чтобы не упасть, меня сзади подхватили чьи-то руки, я уткнулась головой в родной бабушкин передник и все-таки заревела – впервые за весь день… *** - Да? Что? – я понимаю, что батюшка у меня что-то спрашивает, лишь когда он дотрагивается до моей руки. - Имя крестной матери вашего сына назовите, - терпеливо повторяет тот. - А… Татьяна! – я мысленно прошу у своей лучшей подруги разрешения стать моей преемницей в духовной жизни сына и заодно прощения, что не предупредила об этом. Уверена была – не откажется. Сын неумело крестится, но кланяется очень важно, бережно держа свечу в маленьком кулачке. А я все смотрю и смотрю на ее блеклое нежное пламя… *** В воскресенье в нашем большом старинном селе (мистечке – с гордостью говорили старожилы, что означает маленький городок) с раннего утра (да что с утра – с ночи почти!) шумел гениальный в своей неповторимости, словно сложенный из мелких цветных стекляшек, как детский калейдоскоп, украинский базар. Знаете ли вы, что такое настоящий украинский базар? Боюсь, что вы не знаете этого! Так вот… Жили мы в самом центре села на холме. Бабушкин огород спускался к реке, а на другом ее берегу раскинулась большая базарная площадь, которую было видно от нашего дома. Речка с чудным названием Роставица, широкая возле столетней мельницы, делая какую-то сумасшедшую петлю и опоясывая мистечко серебристым прохладным пояском, в этом месте становилась не шире ручья. Через ручей протянулся солидный каменный мост, по которому в ночь перед базаром начинали грохотать телеги, и было так сладко засыпать под их неумолчный грохот. Бабушка всю ночь в большой печи жарила рыбу и пекла коржики и булочки, которые продавала на базаре приехавшим издалека проголодавшимся селянам. На рассвете, чуть только начинала робко-робко потягиваться и выпрастываться из облачной перинки заря, бабушка собирала свою «ижу» в узелок и шла на базар. Я спала долго, а проснувшись и кое-как поплескав на лицо прохладной водой, замкнув хату на щеколду, бежала туда, в эту сказочную страну, где продавали прозрачных искристых петушков на палочке, где хрюкали нежно- сиреневые поросята, и забившись на дно уклунка, поглядывала на тебя круглым сердитым глазом крапчатая цесарка, храпели лиловые кони, встряхивая угольной гривой, где пахло чабрецом и мятой, а их запах смешивался с ароматом укропа и малосольных огурцов, которых теснили с прилавка толстенные лопающиеся от сока помидоры, где в бутылях плескались мутный первак и рубиновая вишневка, щедро разливаемые «на пробу», где прилавки были уставлены черевиками, застелены яркими нереальной красоты хустками и спидницами, где в центре базара сидел слепой дядько Сашко и пел, подыгрывая себе на гармошке, песню про танкиста. В тот день сестра уехала в Киев. Ей было скучно в селе – двоюродные сестры учились в техникуме и каникулы у них еще не начались, на танцы бабушка одной ходить не разрешала – городская, еще обидит кто! –вот и уговорила она бабушку отпустить ее с соседкой тетей Розой в Киев, встретить их племянницу Ларису с московского поезда. А там и девчонки на каникулы приедут, будет повеселее. Из развлечений в те годы в селе нашем был только клуб да чайная на горке возле сельмага. В тот день все было как всегда – бабушка с ночи затопила печь, замесила тесто, почистила рыбу, а я вдоволь наплескавшись в ручье за огородом с местными девчонками, быстро уснула. Сквозь сон уже слышала грохот телег по вымощенной камнем дороге. Значит, завтра! Проснулась я резко, будто кто толкнул. Вовсю светило солнце, бабушкины любимые мальвы заглядывали в окно и словно укоризненно качали своими рожевыми головками: «Проспала, соня!» Нет-нет, я еще успею, успею! Платье потом натяну! С ходу я распахнула плотно прикрытые двери моей спаленки в «залу». И в ужасе отшатнулась. Комнаты не было. Той комнаты, бабушкиной «залы», знакомой и любимой до самого дальнего уголка – не было. Не было стола с лавками, не было большого бабушкиного сундука, не было божницы в уголке – ничего! Был только один серый, противный, горький и мохнатый, как чудовище, дым. Я в ужасе захлопнула дверь и закричала. Потом заметалась по маленькой комнатке с крошечным, никогда не открывавшимся оконцем – что, что мне делать? Никто меня не услышит – оконце выходило в сад, соседей рядом не было, да если бы и были – сегодня все на базаре! Я снова подошла к двери, приоткрыла ее и, внезапно решившись, вдруг вспомнив слова чудного дядьки, надевшего на меня крестик, прошептала: «Господи, благослови!», почему-то зажала крест в кулаке и… нырнула в этот дым. Я пробиралась сквозь страшный чад, плотно сжав рот и практически не дыша. В кухне из печки уже протягивал свои длинные ручищи огонь и норовил схватить меня за волосы. Я, стараясь на него не смотреть, ползком, на ощупь пробралась к двери, изо всех сил толкнула ее – она распахнулась, и я буквально вывалилась в сени. Дверь в горящую кухню тут же плотно прижала на место. Лежала на прохладном земляном полу, задыхаясь и кашляя, и мне казалось, что густой горький дым я выкашливаю изнутри. Отлежавшись и откашлявшись, я поднялась и толкнула входную дверь. Дверь не поддавалась. Я толкнула ее сильнее, потом, плача и размазывая слезы по грязным от сажи щекам, стала биться в нее изо-всех сил, пока наконец не поняла – дверь заперта снаружи. Бабушка в этот раз почему-то меня закрыла… Я сползла по двери на пол и приготовилась умереть. Не знаю, сколько я так просидела, похоже, все-таки не очень долго, как вдруг дверь подалась и распахнулась, а я вывалилась прямо на улицу. Надо мной склонился мой старший брат, сын тетки Маруси. Как потом оказалось, шел какой-то родственник, припозднившись, на базар мимо нашего дома и увидел плотный черный дым из форточки. Подбежав, стал дергать дверь, понял, что она заперта, и бросился к бабушке на базар. Та дала ключи брату, который там ей помогал, и, обмирая от ужаса, семенила следом за ним, пока он несся со спасительными ключами к дому. Что было дальше, я помню смутно – только осталось в памяти, что в меня вливают какую-то теплую жидкость, много, она уже в меня не помещается, а ее все льют, и только сотрясающая мое тело рвота останавливает этот жуткий процесс… Дым из хаты еле выветрился, а пол у печки прогорел насквозь – бабушка, уходя на базар, слишком рано закрыла заслонку. Но через пару дней только черные балки в комнатах напоминали о случившемся. Приехавшая мама долго плакала, и ругаясь то по-польски, то на идише, с каким-то ожесточением все замазывала и замазывала белилами эти жуткие потолки… А бабушка виновато крестилась на икону в углу и шептала: «Хрест вберіг…» *** Батюшка попросил всех повернуться лицом на запад и произнести отречение от диавола. Потом начал читать какую-то красивую молитву. Позже я узнала, что называется она Символ веры. Затем малыша и моего сына окунули в купель, а большим окропили голову и надели на всех крестики. И наконец все крещеные пошли вокруг купели крестным ходом со свечками в руках. На последнем круге свеча в руке моего сына дрогнула и погасла… Я сама не заметила, как вскрикнула. Батюшка строго оглянулся – тихо! И повел мальчиков в алтарь. Все, на этом церемония крещения была закончена. - Батюшка, - бросилась я к священнику. – Почему у моего сына погасла свечка?! Что это означает? - Означает что? – переспросил он спокойно, снимая с себя ту самую красивую «скатерть» с дыркой – епитрахиль. – Да вот то и означает – в церковь нужно ходить, голубушка, тогда и вопросов таких, простите, дурацких задавать не будете. Да заодно и креститься научитесь… правильно. Я смутилась. И правда, ерунда какая-то, вообразила себе невесть что. Дунуло из окна. Вот свеча и погасла. Оглянулась в поисках ребенка. -Сынок! Что ты там делаешь? Сын как зачарованный стоял перед иконой Божьей матери и будто не слышал, что я зову его. Потом он нехотя обернулся. - Мама, а можно я останусь здесь жить? И мы остались там жить. С этого дня мы стали жить в этом доме, нас приняли в этот дом, который открыт для всех. Только войти туда почему-то хочет не каждый. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
