К 100-летию Первой мировой войны

I

- Ну так вот, братцы, - прапорщик Шабельский подлил себе в бокал вина, - вы же знаете, как мне всегда было интересно все, что связано с императором Павлом, тайной его гибели. Я собирал редкие гравюры, архивы, рукописи, а чего только стоил мне портрет императора в форме своего Преображенского лейб-гвардии полка с Мальтийской цепью на груди! И вот однажды самым непостижимым образом удалось мне выйти на след Павловского гобелена и сделать складень из двух половинок с его изображением…

- Обед, господа офицеры!

Воспоминания прапорщика прервал вошедший с кастрюлей денщик.

В землянке во время небольшого затишья между боями собрались мы, офицеры 17-го гусарского Черниговского полка. Шел третий год войны с Германией, которую много позже назовут Первой мировой. Эскадроны полка были разбросаны частью в лесу, где вырыли небольшие землянки, частью в деревнях. Я был определен во второй эскадрон к полковнику Гурову. Приближалась Пасха. Красные банты на солдатах были еще редкостью. Командир эскадрона квартировал в хате, остальные помещались все в земляной яме с вставленным в землю окном. Было сыро, из стен пробивались молодые ветки с листьями желтоватого цвета.

Денщик подал суп с плавающими в нем ножками петуха и его гребнем – что-то вроде супа с потрохами.

- Никогда не любил супов с реликвиями, - поморщился прапорщик Рындин, но его никто не поддержал – голод не тетка. Все молча жевали. Хлеб был черный, на второе – какое-то мясо, годное заменять автомобильные шины.

- Так что же было дальше, Шабельский? - корнет Ковалевский расставлял шахматы на доске. – Бехтеев, не хотите партию?

Я вяло отмахнулся – пристроившись на свободной кровати, пытался немного подремать. В хате подполковника заиграл граммофон «Жалобно стонет…», а потом «Дитя, не тянись ты весною за розой». Настроение было унылым, под стать музыке. Эскадрон два дня тому назад вернулся из окопов, но все понимали – передышка будет небольшой.

- Ну коли интересно, то продолжу. Об этом чудесном гобелене слышал я в детстве от нашего кучера, с которым дружил – был он мастер сказки всякие рассказывать. А поведал о нем его отцу родной прадед, который стоял часовым в самом дворце. И надо сказать, что хранил этот гобелен тайну убийства императора Павла. Так-то вот…

- Что-то ни о каком гобелене я не слыхал прежде, - закуривая трубку, небрежно бросил корнет. – А в лицее был одним из первых, особенно по истории.

- Э-эээ, батенька, - задумчиво протянул Рындин, - много каких тайн от нас сокрыто! Что ж вы думаете, история – это то, что в учебниках написано? Вот мы сейчас тут с вами тоже историю делаем, своими штыками, да только вспомнит ли кто об этом лет эдак через сто? А ведь порой лишь память и остается тем единственным архивом, в котором хранятся исторические справки …

- Да не перебивайте, корнет! – крикнул кто-то из темного угла землянки. – Дайте дослушать, забавно же! А то со скуки быстрее подохнем, чем от пули…

- Было мне лет пять-шесть, - продолжил прапорщик, - но запомнил я эту рассказку нашего кучера. А позже, когда стал старше, и вовсе интерес появился к персоне государя императора Павла. Уж больно была фигура его загадочна, неясна, и жизнь и смерть его таинственны, а в учебниках, корнет, все вскользь, да туману много напущено. Но уже учась в университете, имел я доступ к архивам о-о-очень секретным. Почему – не спрашивайте, не моя тайна! И поисков своих не оставлял. Что искал? Да хоть какую-то зацепку, хоть смутное упоминание о таинственном гобелене, который, как твердят историки, сыграл роковую роль в судьбе императора Павла.

Должен вам сказать, что для цесаревича уже не были тайной обстоятельства смерти его отца, как и имена его убийц. Павел Петрович знал, что не закон, а штыки возвели на престол его мать, да и на примере несчастного Иоанна видел, сколь жестоко устраняла она соперников. Он был молод, образован, полон энергии и жажды исправить все несправедливости, осчастливить вверенный ему народ дарованием всем вольности и справедливых законов. Он готов был пожертвовать даже собственной репутацией, лишь бы его Отечество благоденствовало. «Я предпочитаю быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за неправое», писал своему советнику Карлу Ивановичу. Ведь не секрет, что довольно долго Павел так или иначе разделял взгляды вольных каменщиков на государственное управление. Он соглашался с их желаниями изменить закон о престолонаследии, признавал принцип разделения властей и необходимость введения конституции…

- Хм, а ведь интересно было бы представить, какое будущее могло постигнуть Россию, если бы Екатерина в те дни добровольно уступила престол сыну, - задумчиво произнес Ковалевский.

- Интересно… не интересно… Господь не попустил, - никто не заметил, как в землянку вошел полковой священник, отец Михаил. – Пока дворянство рассевало плевела богоборчества, русский народ оставался народом-богоносцем. Ради этого народа и хранил Господь царя до назначенного им срока…

- О, вот и батюшка пожаловали! – корнет шутовски поклонился, а священник вполне серьезно осенил его крестным знамением. – Что же сейчас-то ваш Господь отворотил свои очи от русского народа? Где же его справедливость?

- Не богохульствуй, сын мой! А будет еще хуже, да спросить станет не с кого – и Бога забудут…

- Да дайте же дослушать! – взмолился голос из темноты. - Шабельский, не тяните, что дальше там с вашим ковром было?

- С гобеленом, Данилов, с гобеленом. Терпение, мой друг, я продолжаю. Как вы все, конечно же, знаете, Екатерина решила не престол сыну уступить, а женить его. Выбрали принцессу Гессен-Дармштадскую Вильгельмину, о чем и доложили цесаревичу. В глаза он, как водится, эту Вильгельмину не видел, но матушка его уже и тогда была не чужда либерализма и дала сыну три дня на размышление – и принцесс привезли в Питер целых три. К тому, что Павел выбрал именно Вильгельмину, приложил свою руку граф Панин. Принц ее и выбрал. Брак этот был скоротечен – ее высочество умерла родами. Но незадолго до этого мелькнула пред Павлом тень его отца.

- Это как у Гамлета, что ли? - опять раздалось из темноты.

- Вот-вот. А чем тебе не Гамлет – отца убили, престол захвачен незаконно, любовники матери налицо… Да еще и повсюду слухи распространялись, что Павел, мол, болен, с головой не дружит – надо вам такого царя? А спустя три дня после окончания свадебных торжеств в Петербурге было получено известие о появлении в русских землях «Петра III», то бишь Емельяна Пугачева. Хотя были и другие, к примеру, беглый холоп Евстигнеев. Почти год преследовал Екатерину призрак убиенного мужа, и с новой силой вспыхнули разговоры о неустойчивом положении Павла. Наконец, восстание было подавлено, сами же казаки выдали зачинщика властям, а несостоявшийся «Петр» грозил своим палачам местью «сына» - Павла Петровича. И наступил вроде как мир, но не в императорском доме. Между августейшей матерью и сыном то и дело проскакивали искры. А однажды…

- Корнет Ковалевский, к полковнику! – штаб-ротмистр Свищев, нагнувшись в дверях, всматривался в полумрак землянки. - В штаб корпуса ординарцем вас отправляют! Поторопитесь!

Корнет вскочил, одернул портупею и, щурясь от яркого солнца после полумрака землянки, вышел вслед за порученцем.

- Корнет! – окликнул его рассказчик. – Вас ждать или дальше можно продолжить?

- Продолжайте, Петр Николаевич, все равно в вашей сказочке только лишь вымысел один, без сомнения. Масоны, Гамлет, невинно убиенный Петр III… Словом, как есть вы поэт неисправимый, так и останетесь им. Если не убьют…

И он пошел к хате полковника, напевая вполголоса:

Да устыдись, табуретная конница,

Знаньем своим щеголять,

Как на бумаге громить неприятеля,

Стройно в боях отступать…

Прапорщик задумчиво посмотрел ему вслед.

- Да будет продолжение, наконец, Шабельский? Заинтриговали, так рассказывайте дальше, - вновь донеслось из темного угла.

- Ну так вот, однажды цесаревичу подали за ужином блюдо сосисок, в котором он обнаружил множество осколков стекла. Великий князь взял блюдо, решительно направился в покои императрицы и высказал ей, что этот случай доказывает ее намерение отравить его…

- Эх, сосиску бы сейчас, - мечтательно протянул лежавший на походной кровати ротмистр Ростовцев. – Да баварскую, поджаренную, а если еще с холодным пивом…

- Ротмистр, замолчите, - поручик Рындин задумчиво разглядывал шахматную доску. – Нашли время вспоминать баварские сосиски! Вы бы еще бордель вспомнили на Крещатике и эту, как ее… Мими?

- Зизи, поручик! Мне больше всех Зизи нравилась! Вот тряхнет кудрями, ножку эдак…

- Да сколько же можно, господа! – вновь раздался вопль из темноты. – Прапорщик, не слушайте вы этот бред, продолжайте, наконец!

- А вам, Данилов, что так не терпится узнать конец сей истории? Уж не тайный ли вы внебрачный отпрыск семьи Романовых, и не лелеете ли мысль о восшествии на престол и потому так живо интересуетесь историй семейства?

- Не зубоскальте, Шабельский, не смешно… Время убить как-то нужно. Чем так лежать и в темноту пялиться, да думать, подстрелят тебя завтра или нет, так уж лучше вашу сказочку послушать…

- Резонно… Так на чем, бишь, я остановился? Сосиски, Зизи, а… Женщина! Жена, то есть, Павла умерла родами и тут же царица решила женить сына вновь, еще и тело ее высочества, что называется, не остыло. И опять ее слово было решающим, и вспомнила Екатерина о Вюртембергской принцессе Софии-Доротее-Августе, которую прочила в невестки с самого начала, да больно девица была еще мала. Но теперь подросла, и хотя уже пообещала руку и сердце другому, Екатерина умела и не такие препятствия преодолевать и это так же с успехом обошла. «О, у меня есть в кармане!.. да, да, и еще какая прелесть!», - сказала она сыну. И вот цесаревича везут в Берлин на встречу с невестой, где он производит самое благоприятное впечатление на прусский двор. Правда, все замечают несколько необычную манеру великого князя кланяться. Наследник-де выполнял только вторую половину поклона, который походил у него на какое-то проявление владычества – он взглядывал на тех, кто ему кланялся, и, не наклоняя головы, поднимал ее еще выше, не сгибая тело. А дело-то все было в том, что Павла уже пытались однажды отравить, он перенес страшную горячку, после которой в минуты волнения испытывал нехватку воздуха и, чтобы как-то облегчить дыхание, запрокидывал голову.

- Вы, прапорщик, так рассказываете, будто сами все своими глазами видели!

- Работа в архивах и немного воображения, господа, всего лишь немного воображения. Да, так вот – свадьба состоялась, а там и родились двое наследников друг за другом, Александр и Константин, которых императрица тут же у родителей отобрала. Екатерина по-прежнему видела в сыне прежде всего соперника. И даже Пушкин, изучая архивы, пришел к выводу, что услужливые царедворцы беспрестанно пугали государыню призраком заговора и тем отравляли отношения матери с сыном. Вообще же Александр Сергеич признавался, что нашел своего исторического героя и что если бы Бог дал ему досуга и сил, он бы попробовал написать его историю…

- Уж не с Пушкиным ли в архивах сиживали, Петр Николаевич? Так ведь и впрямь книжку можно сочинить, вон как складно у вас все получается, - пробасил сидевший за столом батюшка. – Вам бы не в окопах торчать, а сочинительством заняться, знатная бы история вышла, ей Богу!

- Так я же, батюшка… - прапорщик не успел закончить, как в землянку вбежал штаб-ротмистр Свищев.

- Господа офицеры, немецкие аэропланы!

Все вскочили со своих мест.

- Я так и знал – не дали дослушать! Эх! – из темноты вынырнула взлохмаченная голова ротмистра Данилова.

Прапорщик в суматохе быстро сунул мне в руку какую-то тетрадь: «Бехтеев, вы должны ее сохранить! Мне не удастся выжить, гадалка перед войной нагадала, пока все сбывается – у меня погибли жена и дочь! И мне недолго осталось… Это дело моей жизни – пока лишь обрывки, догадки, но…»

- Что вы, Петр Николаевич, как можно, ведь все под Богом ходим… война…

- Не спорьте, Сергей Сергеич! Я знаю, что будет… Прошу вас…

Я засунул тетрадь за пазуху и выбежал со всеми вместе из землянки. Больше прапорщика Шабельского я никогда не встречал. Но погибнуть на этой войне ему было не суждено…

II

Началось знаменитое июньское наступление Керенского на Юго-Западном фронте. Сюда свезли все орудия, которые можно было взять со всех фронтов. Палили целый день. Неприятельские окопы сравняли с землей. Приказано было наступать. Не знаю, правда это или шутка, но на этот приказ «наступать» солдаты потребовали, чтобы сперва офицеры сходили и посмотрели, сидят ли в окопах немцы. И когда им сказали, что все уничтожено и в окопах нет никого, то они, собрав митинг, порешили, что если нет никого, то и наступать нечего. На меня было возложена обязанность отмечать наши успехи на вывешенной карте, но каждый день приходилось отмечать продвижение немцев. Ясно было, что с войной все покончено. Преступные предатели обменяли победу на революцию, о чем они и раньше предупреждали…

Революция 1917 года опрокинула и перевернула все. Я уходил на фронт в гусарский Черниговский полк, защищать Отечество, но после большевистского переворота вернулся в Полтаву к семье, потом отправился в Киев к гетману Скоропадскому, чтобы вступить в его армию. Однако в Киев проехать уже не смог. Как попал в Одессу, а потом в Севастополь рассказывать не буду – это история, которую когда-нибудь напишу. Из Севастополя на яхте «Колхида» я отправился в Варну, а уже оттуда – в Сербию, где прожил долгие годы в эмиграции. Про тетрадь, которую передал мне прапорщик Шабельский, совсем забыл. Хорошо, что лежала она на дне моего дорожного сундука, а он в суматохе этих тяжких переездов не потерялся, как это нередко случалось в то время с багажом…

Вышло так, что открыл я тетрадь много позже описываемых событий. Однажды меня неожиданно вызвали в Белград. Стоявший во главе беженских организаций Сергей Николаевич Палеолог предложил мне отправиться устраивать беженцев, прибывших вместе с врангелевской армией. Так я встретил ротмистра Данилова, который все хотел дослушать рассказ Шабельского, да ему это так и не удалось. Мы обнялись, помолчали. Он был страшно худ, а на другой день у него поднялась температура до 40 с лишним. Пришлось поместить его в больницу, появилось подозрение – не тиф ли это. Он сильно бредил и каждое утро, идя к нему, я не знал, застану ли его живым. Но здоровый организм при помощи хорошего доктора победил болезнь, и когда он немного поправился, мы стали вспоминать наших боевых товарищей. Судьба почти всех была неизвестна.

- Помните ли прапорщика Шабельского, ну, того, что про императора Павла рассказывал, когда мы в Волковые стояли? – спросил вдруг Данилов.

- Да как же, ведь…, - и тут я вправду вспомнил. - Ведь он мне тогда тетрадку свою отдал, сохранить велел! Он в ней наброски какие-то делал, книгу хотел писать…

- А где, где тетрадка? – заволновался Данилов.

- Да так и лежит в старом сундучке моем походном, все руки и не доходили открыть, посмотреть…

- Принесите мне ее, будьте добры, - оживился мой приятель. – Вот пока тут валяюсь и почитаю, что там наш поэт сочинял, все какое-то развлечение будет.

Я пообещал Данилову, что завтра же тетрадку ему принесу. Вечером, вспомнив про обещание, выдвинул из-под кровати мой старый сундучок и на дне его, под грудой ненужных вещей отыскал эту тетрадь. Была она небольшой, в потертом коленкоровом переплете. И хотя листы ее уже слегка пожелтели, все ж таки можно было разглядеть текст, написанный ровным крупным почерком, с небольшим наклоном влево – где пером, а где и химическим карандашом.

Я сел в кресло и пробежал глазами первую страницу. Подумал, вновь вернулся к началу и… не мог уже остановиться, пока не прочел все, до последней строчки.

III

«Бог весть отчего (хотела ли она отвлечь молодых супругов от тоски по детям или, что более вероятно, преследовала политические цели), но в 1781 году Екатерина задумала отправить Павла Петровича и его молодую жену, в православии крещеную как Мария Федоровна, в заграничное путешествие. Впрочем, молодые и сами мечтали об этом, однако выразить свое желание вслух не смели. При помощи Панина был составлен план действий. Если бы речь не шла о столь высокопоставленных особах, можно было бы подумать, что это дети играют в заговор против родителей, чтобы выпросить себе какие-то развлечения… Но это не было игрой. Императрица наконец приняла решение. Но руководствовалась она не интересами сына, здесь были и ее политические интересы.

И вот 19 сентября 1781 года августейшие путешественники под именами графа и графини Северных вместе со своей значительной свитой отправились в путь. Псков. Полоцк, Чернигов, Киев… 10 ноября они прибыли в Вену, где после шестилетней разлуки Мария Федоровна смогла обнять свою сестру Елизавету и родителей. Вечером того же дня гости вместе с императором Иосифом посетили национальный театр. Предполагалось, что на сцене будет поставлен «Гамлет». Однако перед представлением актер Брокман заметил, что играть эту трагедию было бы не совсем прилично – в таком случае в зале окажутся два Гамлета. Правда это или нет, мы не ведаем. Как вышли из положения и какую пьесу в тот день ставили взамен – тоже. Историки достоверно не знают, читал ли сам Павел трагедию Шекспира и какого был о ней мнения. Склонны думать, что нет. Да только мне удалось найти в архивах доказательство того, что Павел пьесу не только читал, но и сделал в своем дневнике запись, не оставляющую сомнения в его осведомленности: «Есть многое на свете, друг Горацио, чего не снилося и нашим мудрецам».

Понимал ли он, что злой рок, довлевший над ним и подбрасывавший довольно неприятные аналогии, уже вывел его на финишную линию, отмерил срок жизни, обкромсав ее неровными кусками? Он не просто догадывался, он знал это! И в Брюсселе Павел рассказал о странном происшествии, происшедшем с ним на улицах ночного Петербурга – встрече с человеком в плаще, которого, кроме него, никто больше не видел. И будто бы человек тот сказал ему: «Бедный Павел! Кто я? Я тот, кто принимает в тебе участие. Чего я желаю? Я желаю, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не останешься в нем долго. Живи как следует, если желаешь умереть спокойно, и не презирай укоров совести: это величайшая мука для великой души».

- Знаете ли вы, государь, что сия история значит? – спросил его князь де Линь.

- Она значит, что я умру в молодых летах, - ответил Павел.

Тогда его бросились отговаривать от мрачных фантазий, но отсвет другого, надмирного существования, уже лег на его чело, и мыслями он был далек от всей этой светской суеты. Всю жизнь он бережно нес свою муку, закрывая ее от посторонних и не выставляя на показ.

В этом-то путешествии после посещения французского двора получила семья графов Северных множество подарков от Людовика XVI и Марии-Антуанетты. В описи значился и гобелен «Школа в Афинах» Рафаэля…

В одной из старинных хроник, к которым с большим трудом получил доступ, я нашел сообщение об осмотре императором Павлом Первым вновь отстроенного Михайловского замка. В сопровождении наследника цесаревича Александра Павловича, графа Палена и остальной свиты, следовал император по длинной анфиладе залов и покоев. Шествие проходило по галерее Рафаэля. Вдруг, заметно волнуясь, государь остановился перед гобеленом «Школа в Афинах». То ли перед ним предстали окровавленные головы его венценосных друзей Людовика и Марии-Антуанетты, то ли царское сердце-вещун почуяло собственную страшную судьбу? Что это за гобелен, знали отлично и наследник цесаревич Александр Павлович и вся свита…

- Этому гобелену здесь не место, - заметил в раздумье император Павел Петрович. – Перенесите его в мою спальню. Я потом сам укажу место.

И добавил тихо:

- Как часто нас спасала слепота, где дальновидность только подводила…

Это слышал лишь стоявший возле императора граф Пален, о чем много позже признался в своих записках. Забегая вперед, скажу, что в каждую годовщину злодейского убийства, к десяти часам вечера он напивался до полной потери сознания, приходя в себя только на следующий день. К концу жизни Пален стал обнаруживать явные признаки душевного расстройства. Пересыпая из одной руки в другую драгоценные камни, он с ужасом шептал: «Как часто нас спасала слепота… Он все знал…» и требовал убрать мерещившийся ему всюду гобелен.

Примечательно, что в эту эпоху существовало поверье, что подарки Людовика и Марии-Антуанетты приносят несчастье их обладателям. Павел сам пошел навстречу своему ужасному року.

Гобелен поместили в опочивальне Павла Первого в Михайловском замке. Он закрывал дверь в потайной ход, ведший в соседнее помещение. Многие исследователи, с архивами которых мне довелось работать, были уверены, что об этом потайном ходе знали злоумышленники, а гобелен был плохо прикреплен сверху. И когда император пытался открыть дверь, чтобы спастись от своих убийц, гобелен сорвался и точно саван опустился на Павла…Но я придерживаюсь другого мнения.

Не мог, нет, не мог император, чувствовавший свою погибель, знавший свой рок, помнивший и встречу с призраком и пророчество инока Александро-Невской Лавры Авеля, сделанное ему лично, броситься к потайной двери и попытаться скрыться от своих убийц. Император Павел воспитывался в рыцарских традициях. И когда рыцари Мальтийского ордена остались без магистра, за помощью они обратились именно к российскому императору Павлу, который, разделяя рыцарские идеалы чести и славы, годом ранее объявил себя защитником древнейшего духовного ордена. Павел Первый был избран великим магистром Мальтийского ордена 16 декабря 1798 года, в связи с чем к его императорскому титулу добавили слова «… и Великий магистр ордена св. Иоанна Иерусалимского». Мог ли Великий магистр трусливо прятаться за ширмой или спасаться бегством через потайную дверь? Да, он был впечатлительным, слабонервным человеком, но всю жизнь поклонялся рыцарским добродетелям: великодушию, мужеству, стремлению к правде, защите слабых… Никогда он не был трусом! Иначе просто покинул бы замок и скрылся в безопасном месте, ибо догадывался о заговоре. И события в тот роковой вечер скорее всего разворачивались так.

Через потайную дверь в покои императора проник кто-то из заговорщиков, чтобы открыть ее и впустить убийц Павла, и стал за гобеленом. Ведь, несмотря на все другие свидетельства, я по-прежнему не верю, что охрана могла впустить заговорщиков к императору без единого выстрела. И убийцы это тоже понимали. Лишний шум им был не нужен. Поэтому в опочивальню царя заслали предателя, который знал, как отпирается дверь снаружи. Он-то и стоял за ковром, когда Павел, не спавший ни минуты, был погружен в молитву. Была она горяча, как предсмертное моление о Чаше. Душа его рвалась из земной оболочки на вечное слияние с Богом. Миропомазанник просил о благе и счастье вверенного ему народа, а для себя сил и помощи.

Предатель выдал свое присутствие неосторожным движением. Павел подскочил к гобелену, закричал: «Кто здесь?» Лазутчик затаился. Но Павел схватил свою шпагу и… проткнул гобелен: «Ах так? Тут крысы? На пари – готово».

Предатель с криком упал на пол. Но закрепленный плохо – по чьему-либо злому умыслу, или по безалаберности – гобелен сорвался и обрушился на императора. Если бы не этот ужасный случай, Павел, отлично владевший шпагой, задорого бы отдал свою жизнь, уложив на месте не одного заговорщика. В дверь ворвались убийцы императора, и пока Павел пытался выбраться…

После злодейского убийства окровавленного Павла положили на постель. Но в покои уже рвалась императрица Мария Федоровна, да и наследнику Александру нельзя было показывать тело отца, проколотое шпагами, его разбитое, изувеченное лицо. С постели сорвали окровавленное белье, поискали, чем бы ее накрыть и, не найдя ничего другого, накинули лежащий тут же гобелен. И несколько часов гримировали императора. Потом тело государя перенесли на постель, нахлобучили на лоб низко треуголку, чтобы скрыть проломленный висок, скрестили ему руки на груди и вложили в них Мальтийский гроссмейстерский крест. Все было готово для прощания императорской семьи с государем…

Пален приказал сжечь гобелен, избавиться от него, как от нежелательного свидетеля. Но приказ его отчего-то не был приведен в исполнение. Свидетель предсмертных мук императора, гобелен внезапно появился из своей более чем вековой темницы. И несомненно, что Павловский гобелен, как и могила царя, обладает чудесной силой. С той страшной ночи, как он освятился жертвенной кровью императора Павла, считать его зловещим более не приходится. Ибо на местах гибели других христианских мучеников, пропитанных их праведной кровью, также проистекает благодать и сила чудотворений. Я с большими препятствиями и испытаниями нашел, где хранится гобелен. Но вынести мне его не удалось, лишь сделан был с него список и заключен в складень, который хранится в моем поместье. Я сам, как гобелен, оказался связан какими-то духовными нитями с жизнью и правлением моего любимого царя. А находится сей артефакт…»

История павловского гобелена и меня невольно увлекла в мир императора Павла Первого. Я чувствовал себя сейчас точно в карауле его величества в Михайловском замке. И настолько был потрясен открывшейся мне историей, что уснуть в эту ночь уже не смог.

А к утру родились у меня такие строчки:

«Как я любил в дни юности моей

Собора мрачного державную громаду,

И на гробнице царственной твоей

Неугасимую народную лампаду.

В священном трепете я думами витал

Под сводами, окутанными мглою.

И прошлый век прилежно воскрешал

С его причудами и прелестью былою.

И снится мне твой образ дорогой,

Бесстрашный рыцарь с волей непреклонной,

Украшенный мальтийскою звездой,

Увенчанный российскою короной.

Как был велик ты в терниях венца,

В лучах немеркнущих святого ореола,

Убитый сын убитого отца,

Защитник Родины и царского престола…»

Наутро я, как и обещал, отнес тетрадь ротмистру Данилову. Тот буквально вырвал ее у меня из рук, стал с жадностью перелистывать. Нашел последние страницы, быстро пробежал глазами…

- А что, Сергей Сергеич, слышно ли чего про большевиков, про Россию? – спросил задумчиво, откладывая тетрадь в сторону.

Я удивился вопросу:

- Да как вам сказать, Андрей Петрович, доходят какие-то слухи. Что там может сейчас быть хорошего? Убийства, казни, террор…

-Ходили разговоры, что военных спецов они якобы привлекают на свою сторону. Нет у них специалистов-то, а воевать надо… Не слыхали часом, никто из наших там не остался?

Я еще больше удивился и ответил даже с некоторым раздражением:

- Уж не в Россию ли собрались, Андрей Петрович, вернуться? После того, что там видели и еле живым из этого ада вырвались… Что ж, Бог в помощь. Дело ваше. Только на правах старого товарища скажу – делать вам это я не советую.

Он задумался, помолчал и вдруг весело произнес:

- Да что вы так заволновались, Сергей Сергеич! Что ж, я враг себе, что ли? Ведь меня расстреляют, как только я через границу переберусь – у Врангеля воевал. Эх, сколько ж мы этих краснопузых тогда порубали!

На этом наш разговор был закончен. Но смутные подозрения мои укрепились, когда после выздоровления ротмистр пропал из поля моего зрения, а потом и совсем стало ясно – он вернулся в Россию, и по дошедшим до меня сведениям, умудрился-таки занять у большевиков какую-то должностишку.

Все эти годы я жил в Футоге, переменил немало профессий, был счастливо женат и похоронил жену, умершую от туберкулеза. На моих руках остался маленький сынишка.

Как-то, уже в начале 30-х годов, в одной из немецких газет нашел я не только описание, но и подробную историю Павловского гобелена. Эта статья меня взволновала чрезвычайно. Как, откуда?! Почему-то сразу я вспомнил ротмистра Данилова, его странный интерес к артефакту. И похоже, был недалек от истины. Оказалось, что среди проданных большевистским правительством за границу в тридцатых годах русских коллекций и ценностей, якобы для спасения голодающих, один из музеев в Лейпциге подобрал совершенно изъеденный молью гобелен. Когда его внимательно рассмотрели, обнаружили поблекшие следы крови. Гобелен этот и был «Школа в Афинах» Рафаэля. Выяснилось, что такой гобелен хранился когда-то в Ватиканской библиотеке. Из Ватикана след привел к королю Людовику XVI, а от него к императору Павлу Первому. Полуторавековая тайна была разгадана.

Слышал ли об этом Шабельский? Вот почему я об этом думаю. Еще в 1922 году я узнал о его непростой судьбе. Русский патриот, горя священной ненавистью к предателям и изменникам России, пытался отомстить одному из «отцов» русской смуты Милюкову, который распространял в свое время заведомую клевету против государыни императрицы Александры Федоровны.

Еще будучи в России, Шабельский писал Милюкову письма, предлагая тому либо опубликовать, если он их имеет, какие-то конкретные сведения, бросающие тень на императрицу, либо дать им официальную огласку. Но у Милюкова, конечно же, не могло быть что-то, реально компрометирующее государыню, оттого он не мог сообщить ничего конкретного, кроме грязных домыслов. Не ответил он и на письмо молодого поборника истины. Что толкнуло кроткого и незлобивого Петра Николаевича на покушение, сказать трудно, но он действительно стрелял в Милюкова, громко выкрикивая слова: «Мщу за царскую семью и за Россию!». Думаю, что в лице Милюкова он стрелял во всех цареубийц, в том числе и злодейски умертвивших его любимого императора Павла, изучению тайны гибели которого посвятил долгие годы. Милюков тогда отделался легким испугом. Шабельский же и его сообщник Таборицкий были арестован и провели в тюрьме много лет…

Как-то с моим другом, тоже таким же беженцем, с горечью покинувшим свою Родину, мы засиделись далеко за полночь за бутылкой хорошего вина, и я рассказал ему всю эту историю.

- Неисповедимы пути Господни, - задумчиво произнес он. – Обретение гобелена – как обретение святых мощей или иконы… Не предсказание ли это о будущем прославлении императора Павла Первого? Ведь сотни чудес происходят на его могиле в Петропавловском соборе… Разве не достоин Павел Первый причисления к лику святых мучеников, подумай?! А гобелен тот покрыл бы честные останки царя-мученика…

- Я вот подумал сейчас – ведь мы тоже страдаем от дворцового переворота, - заключил мой друг. – Надо всеми нами тяготеет – над одними более, над другими менее – свой черный март и власть неисповеданного греха. И никогда мы не сможем найти покоя…

Ибо глаголет Господь: «Не прикасайтесь Помазанным Моим» (Пс. 104.15).