Он уготовил себе бессмертие великой солдатской поэмой. Встал на полку рядом с классиками. Но не покрылся пылью. И почему-то все чаще мы возвращаемся к фигуре Твардовского, словно ища у него ответа на поставленные сегодня вопросы. Ищем опору в личности. Бескомпромиссно честный перед собой и эпохой, Твардовский проходил через мучительный процесс «самоизменения», как сам это называл, и в развитии своих взглядов эволюционировал от юношеской апологетики социалистического строительства, коллективизации до осуждения сталинских репрессий. Опубликованные в последние годы его ранее запрещенные поздние поэмы и «Рабочие тетради» (по сути, писательский дневник) открывают читателю весь драматизм его пути как поэта, гражданина, личности.

Сразу после смерти поэта права на него заявили сразу два противоборствующих лагеря: коммунисты и диссиденты А.И. Солженицын со страниц американской печати объявил Твардовского жертвой коммунистического режима, а его кончину – итогом травли, развязанной партийной номенклатурой с верноподданнически настроенными литераторами и закончившейся его вынужденным уходом с поста главного редактора «Нового мира». «Есть много способов убить поэта. – писал он. – Для Твардовского было избрано: отнять его детище – его страсть – его журнал». На это письмо Ярослав Смеляков ответил гневной отповедью, приводя в опровержение миллионные тиражи издаваемых в СССР книг Твардовского, перечисляя все его регалии и звания, ссылаясь на не раз высказываемые Александром Трифоновичем твердые коммунистические убеждения, а самого Солженицина обвинил в том. что тот на смерти своего благодетеля хочет получить политические дивиденды. Так как оба не лукавят, в среднем получается странная картина: мученик режима, им же обласканный. Но правда обычно бывает не посередине двух противоположных точек зрения, а выше их обеих. Чтобы ее найти недо вернуться на перепутье. Потому Твардовский.

Он родился на хуторе Загорье – землю под него сельский кузнец Трифон Гордеевич Твардовский, отдав все трудовые накопления, приобрел через Поземельный крестьянский банк с выплатой в рассрочку. По семейному преданию, мать Мария Митрофановна «родила его в пору сенокоса, прямо под елью, стоявшей на опушке, а соседка, принявшая роды, доставила младенца домой, облепленного хвоей…». Эта легенда всегда сильно трогала Твардовского. Он ощущал себя не лицезрителем природы, а составной ее частью. В его поэзии нет элегических пейзажей, она исполнена восприятием не столько зрительным, сколько тактильным, обонятельным, слуховым: птичьим пеньем, колкостью дерна, шелковистостью травы, пьянящим духом скошенного сена. Эта крестьянская, до глубины души любовь к земле была унаследована им от обоих родителей, но выражалась она у них по-разному. «Мать моя … была всегда очень впечатлительна и чутка ко многому, что находилось вне практических интересов крестьянского двора… Ее до слез трогал звук пастушьей трубы где-нибудь вдалеке… или, например, вид какого-нибудь одинокого деревца», - вспоминал Твардовский в своей коротенькой автобиографии. Отец – тот был хозяин. Сам единственный сын безземельного солдата, потерявшего в походах ногу, он всегда мечтал о своей земле и знал, что рассчитывать мог только на себя. И когда приобрел эти десять с небольшим десятин, сплошь в мелких болотцах, заросших лозняком, ельником и березкой, закрыл кузницу, решив жить со своего «имения», которое стало дорого ему до святости. Трифон Гордеевич был человеком с гонором, нрава крутого. Прозвище «пан» Твардовский, которое прилипло к его отцу после участия в польском походе, он воспринимал вполне серьезно: не без вызова окружающим всегда ходил в шляпе, детям запрещал носить лапти, «хотя из-за этого случалось босиком бегать до глубокой осени» - достатку в семье не хватало. Главное же – отец был человеком начитанным и любовь к книге сумел привить детям. Зимними вечерами читали вслух Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Никитина, Некрасова… Не удивительно, что из этой семьи вышел большой поэт.

Тяга к сочинительству проснулась в мальчике совсем рано. К юности он уже не мыслил для себя иного призвания. Отец был недоволен: «Ну хочешь ты писать – пиши, но и работай», но парня уже было не удержать. Да и времена изменились: если даже Есенину хотелось «задрав штаны, бежать за комсомолом», то что говорить о более юном Твардовском! С 14 лет он начал посылать в смоленские газеты небольшие заметки о «неисправных мостах, о комсомольских субботниках, о злоупотреблениях местных властей». А когда в печати впервые появилось его стихотворение, называлось оно «Новая изба», Александр твердо решил ступить на новое поприще и уехать из деревни. Ему шел восемнадцатый год. С подборкой своих стихов он прибыл к Михаилу Исаковскому, который тогда в Смоленске собрал вокруг себя кружок молодых поэтов, и приобрел в нем доброжелательного наставника и верного друга. Новая жизнь была исполнена надежд, подогреваемых похвалой редакторов и критиков, и крайней нужды – перебивался он случайными заработками, гонорарами за напечатанные в газетах заметки, жил впроголодь, снимая угол или койку. Когда один из московских журналов напечатал его стихотворение, Твардовский рванул в первопрестольную. Но и там повторилась та же история: с сельской школой за плечами, без определенной специальности он не мог рассчитывать на регулярный заработок. Кроме того, чутье подсказывало, что даже найди он чиновничью или иную должность, она предъявила бы на него свои права, оторвала от главного – поэзии. Вдохновлялся примером любимого Некрасова, который в юности тоже много бедствовал, но мечты своей не предавал, Твардовский устоял. Десятки лет спустя, когда шел судебный процесс над Иосифом Бродским, которого обвиняли в тунеядстве, Твардовский встал на его защиту, написав, что и сам не создал бы ничего стоящего, если бы в годы становления был вынужден «ходить на службу».

Постепенно Твардовский пришел к убеждению, что ему необходимо учиться. Он вернулся в Смоленск, был принят в Педагогический институт с условием, что за первый год обучения сдаст все предметы за среднюю школу, которой не привелось ему закончить, и уже ко второму курсу сумел выровняться с другими студентами. Такое упорство. Таков характер. Одновременно он колесит по Смоленщине, пишет страстные корреспонденции о том, как идет коллективизация на селе. «Это время явилось для меня тем же, что для старшего поколения Октябрьская революция или Гражданская война». Знаменательное признание. Великое переустройство, затронувшее основы многовекового уклада крестьянской жизни, ворвалось и в жизнь его семьи.

В 1931-ом отца раскулачили, с женой и шестью детьми сослали за Урал. Что это означало для Твардовского, сейчас трудно представить. Его, комсомольского активиста, искреннего сторонника политики партии, на собраниях объявляют «чуждым классовым элементом». Он чувствует, что на грани ареста, ходит по лезвию ножа. Единственный способ избежать этой участи – написать письменный отказ от своих родных. Этого поступка Твардовский стыдился всю жизнь. Но ему было послано еще одно испытание. В надежде, что сын-журналист сможет похлопотать перед советской властью, объяснить несправедливость произошедшего, из ссылки бежит отец. Что мог ему ответить Александр? Только посоветовать поскорее вернуться туда, откуда прибыл. Помочь он сумел через пять лет. Разыскал семью, которая в результате долгих мытарств осела в уральском селе Верхний Турек, уговорил вернуться на родину, отдал свое жилье и дальше всегда поддерживал материально. Почему же не сделал этого раньше? Ответ один: Твардовский вызволил своих, как только смог – причем, с немалым риском для себя.

Он долго не давал знать о себе. Не писал о том, как в 1934-ом бросил институт в Смоленске, где была развязана борьба с «недобитым классовым врагом». Ни о том, как 14 июля 1934 г. в газете «Большевистский молодняк» вышла направленная против него статья под названием «Кулацкий подголосок». Ни о состоявшемся после нее в Смоленске «декаднике» по обсуждению (читай - осуждению) творчества поэта, на котором в ответ на звучащие оскорбления он с достоинством ответил: «Спасибо… за высказанные критические замечания». Все это он носил в себе. Боль прорвалась уже в конце 60-х – строками из поэмы «По праву памяти»: «Но в те года и пятилетки,/ Кому с графой не повезло, - / Для несмываемой отметки/ Подставь безропотно чело./ Чтоб со стыдом и мукой жгучей/ Носить ее – закон таков./ Быть под рукой всегда - на случай/ Нехватки классовых врагов./ Готовым к пытке быть публичной/ И к горшей горечи подчас,/ Когда дружок твой закадычный/ При этом не поднимет глаз…»

Нападкам подвергалась и, плод его двухгодичного труда, поэма «Страна Муравия», вышедшая в 1936 году. Сам ее сюжет – мужик колесит по стране на худой лошаденке в поисках места, где нет колхозов, но не находит такого уголка – сочли настолько крамольным, что в припадке общей истерии на автора собрались натравить соответствующие органы. И это несмотря на то, что пафос поэмы был вполне идейно выдержанным: вчерашний противник колхозов, познакомившись с тем, как слаженно и с достатком живет там народ, приходит к выводу, что колхоз – единственное благо для крестьян, страна Муравия. Твардовского спас его талант. О поэме одобрительно отозвались именитые собратья по перу – Асеев, Инбер, Маршак, Чуковский, а Пастернак оценил ее как «исключительное явление в нашей поэзии». Впрочем, не их заступничество оказалось решающим, не оно заставило недоброжелателей смолкнуть, как по команде. Прошел слух, что «Страна Муравия» понравилась самому «отцу народов», образ которого на белом коне появляется в конце поэмы. Благодаря ей Твардовский стал кавалером ордена Ленина, а в 1941-ом – еще и лауреатом Сталинской премии II степени. Лишь только удача повернулась к нему лицом, он сразу же протянул руку помощи родным. А сам с молодой женой переехал в Москву, где перевелся сразу на 3-ий курс Института философии, литературы и истории, немало смущая преподавателей своей известностью и званиями. Но студент Твардовский усердно штудировал науки, изучал искусства и продолжал работать над своими новыми вещами.

Возникает правомерный вопрос: кривил ли он душой, живописуя в «Стране Муравии» элегические картины колхозного быта? Кому как не Твардовскому, столько лет писавшему корреспонденции из глубинки, было знать о всех перекосах и несправедливостях, которыми сопровождалась насильственная коллективизация?! Но он искренне верил, что это временные трудности, возникшие не по вине идеологов колхозного движения, а из-за недопонимания на местах. Общее он ставил выше личного. Между тем, участь крестьянства, которое заново прикрепили к земле - только не барской, а колхозной – решил именно Сталин. В книге о вожде, написанной на основе ранее секретных архивных документов, Э.Радзинский приводит рассказ Бухарина: « Его (Сталина) линия такая: капитализм растет за счет колоний. Колоний у нас нет, займов нам не дают. Поэтому наша основа – дань с собственного крестьянства… Сталин понимает, что будет сопротивление. Отсюда теория: чем больше будет расти социализм, тем больше будет сопротивление» . В более поздние годы, когда губительные последствия такой политики стали очевидны, Твардовский меняет свою позицию и признает, что «Страна Муравия» - в большей степени мечта, чем реальность. То есть самого себя обвиняет в недальновидности.

Он всю жизнь был верен незыблемому правилу: «За свое в ответе,/ Я об одном при жизни хлопочу:/ О том, что знаю лучше всех на свете, / Сказать хочу. И так, как я хочу». Во время учебы в конце 30-х годов, оторванный от быстро меняющейся деревенской жизни, он страдает от недостатка новых впечатлений, не ведая о предстоящем повороте в своей судьбе, который заставит надеть погоны не только его самого, но и его музу.

После окончания института Твардовский был призван в Армию, комиссаром участвовал в военном походе на Западную Белоруссию. Затем, уже в качестве корреспондента, он работает в газете Северо-Западного военного округа «На страже Родины» и освещает ход финской кампании. В те годы в армейских газетах были популярны «уголки юмора», где в стихах и картинках рассказывалось о похождениях веселого удачливого бойца: назвали его Вася Теркин. Так родился прототип знаменитого героя, давший ему имя. Характер же Василия Теркина, безусловно, собирательный – некоторые черты Твардовский позаимствовал у собственного деда Гордея Васильевича. Та же смекалистость и балагурство, умение мириться с обстоятельствами и неожиданное ухарство, душевная щедрость. Ведь почему дед Гордей сам не сумел в удел земли купить? Что скопил – раздал, выручая земляков от недоимок. Недаром Теркин родом со Смоленщины. И едва ли не первый в советской литературе, Твардовский, напирая, подчеркивал, что его герой – русский человек. Что же до канвы сюжета, ее поэт брал прямо из фронтовых будней.

Великая Отечественная застала его с семьей на даче под Москвой. Первое, что сделал Твардовский, - отдал в фонд обороны Сталинскую премию (50 тысяч рублей), а затем, 23 июня, получив назначение на Юго-Западный фронт, отбыл в Киевский особый военный округ, в распоряжение окружной газеты «Красная Армия». Снова репортерские будни. Когда немцы вплотную подошли к Киеву и наши части уже отходили за Днепр, коллективу редакции был дан приказ до последнего часа не покидать города. Тогда Твардовский первый раз чуть было не попал в плен: к счастью, ему повстречался полковой комиссар на машине, и они чудом успели проскочить сквозь смыкавшееся кольцо. Затем весной 42-го под Каневом он тоже попал в окружение и опять-таки чудом вышел к своим.

А сколько было их – кто пал в боях, попал в плен, замучен в лагерях… Твардовский с его обостренной совестью - он просто был так устроен, такого склада человек - чувствовал свою вину за то, что выжил. Хоть и писал потом: «Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны». «Но все же, все же, все же…» Все же война навсегда прожгла ему сердце, всю жизнь потом он обращался мыслями к тем, благодаря кому мог глядеть на небо, подставлять лицо солнечным лучам, сминать в руке свежую листву. Он до того думал о них, что отождествлял себя с ними, с каждым умирал, от имени каждого брался говорить. «Я убит подо Ржевом/В безымянном болоте/В пятой роте, на левом/При жестоком налете»… «Как будто это я лежу, /Примерзший, маленький, убитый/ На той войне незнаменитой/ Забытый, маленький лежу.» Даже когда полетел в космос Гагарин, он в стихотворении обратится к нему от имени летчиков, павших на войне. Но это будет позже.

А пока гремят разрывы снарядов, место художника – в строю. Он тоже сражается, но его оружие – перо, точная рифма, меткая метафора. Тогда, в начале войны, Твардовский и принимается за «Василия Теркина», жанр которого определен как «книга про бойца без начала и конца». Что за жанр такой – книга? Так в деревнях уважительно и в единственном числе, будто других и нет, говорили о всяком стоящем произведении. Во взаимоотношениях с читателем «Теркин», писал Твардовский, стал «моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю». «Моя отрада, отдых мой и подвиг мой» - это тоже о «Теркине». Подвиг художника, который во имя правды о войне не убоялся нарушить все каноны официально поощряемой литературы.

Сейчас сложно поверить, что ставший хрестоматийным «Теркин» с трудом продирался сквозь рогатки цензуры. Но надо представлять особенности момента. Первые главы появляются в начале сентября 1942-го года. Враг под Сталинградом. Уже вышел сталинский приказ «Ни шагу назад!», где отступление приравнивалось к «преступлению перед Родиной». И вдруг – перед читателем раскрывается развернутая картина отступления 1941-го года: «Шел наш брат, худой, голодный, /Потерявший связь и часть,/Шел поротно и повзводно,/И компанией свободной,/И один, как перст, подчас./Шел он, серый, бородатый,/И, цепляясь за порог,/Заходил в любую хату,/ Словно чем-то виноватый/ Перед ней./А что он мог!» Последние слова звучали с вызовом. Так же, как глава о переправе, где впервые в советской поэзии Твардовский изображает войну без прикрас, во всей ее бесчеловечной наготе: «И столбом поставил воду/Вдруг снаряд. Понтоны - в ряд./Густо было там народу -/ Наших стриженых ребят…/ И увиделось впервые,/ Не забудется оно:/ Люди теплые, живые/ Шли на дно, на дно,/ на дно…». Такого тоже не было принято. И, наконец, что уж совсем непозволительно, в поэме нет ни одного упоминания ни о Ленине, ни о Сталине, ни о партии! Вся «политбеседа», с которой Теркин обращается к уставшим солдатам, заключается в одном пожелании: «Не унывай!». Но поэма все же увидела свет, и снискала такую всенародную любовь, что пытаться запретить «Теркина» стало уже невозможно. «Еще не законченная книга становилась на наших глазах частью народного духа», - вспоминал Константин Симонов. Когда Твардовский сам уже было вознамерился поставить точку, на него обрушился шквал писем читателей, которые требовали, чтобы Теркин оставался в строю. И он прошел всю войну, как и начал – в пехоте, русский солдат, плоть от плоти своего народа. Недаром даже Бунин в эмиграции (а его уж никак не заподозришь в симпатии к советскому искусству) писал о «Теркине» Твардовского: «Это поистине редкая книга – какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный солдатский язык – ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова. Возможно, что он останется автором только одной такой книги, начнет повторяться, писать хуже, но даже и это можно будет простить его за «Теркина».

Но Твардовский хуже писать не стал. И не повторился. Свидетельство тому новая поэма «Дом у дороги» - трагическая сага о судьбе разлученной войной семьи солдата Сивцова, получившая, как и «Теркин», Сталинскую премию. Когда пришла уже Победа, многие призывали забыть ужасы войны. Твардовский пишет о них с новой силой. В чувстве долга перед павшими он черпает мужество: «Еще не раз мне будет трудно, но чтобы страшно – никогда».

Трудности в судьбе его, как и у всякого правдоискателя, явиться не замедлили. Более чем холодно была встречена критикой вышедшая в 1947 г. прозаическая книга «Родина и чужбина». Автора обвиняли в пессимизме и черной меланхолии, неспособности разделить энтузиазм коммунистического строительства. Наученный горьким опытом, Твардовский смолчал – знал, к чему еще могут прицепиться. Его брат Константин в войну попал в плен, потом через Скандинавию вернулся на Родину и, естественно, оказался в лагерях. Александр, уже смирившийся с тем, что «отмечен долей бедовой», с головой ушел в поэзию. Постепенно тучи над ним начали рассеиваться. И вдруг неожиданное предложение – возглавить после К.Н.Симонова толстый литературный журнал - «Новый мир».

Ценителем литературы Твардовский был отменным; поэзию, к примеру, знал так, что даже опытные литературные редактора, когда сомневались в авторстве какой-то строчки, шли к нему – как к общепризнанному третейскому судье. Лицеприятия в отзывах о новой вещи не переносил. Сам в оценках бывал резок: «Такие стихи я и теленка научу писать». Особенно ценил самобытность. «Талант – это прежде всего личность». Верный традиции русских классиков, превыше всего ставил гражданственность литературы, ее социальный пафос. Одному автору признавался: есть, дескать, много способов оценить достоинство произведения, а у меня такой – если мне хочется оказаться рядом с его героями, разделить их судьбу, пусть даже в камере смертников, – книга хорошая; а если нет, будь они хоть на курорте, - плохая. И он так близко принимал к сердцу судьбу каждого талантливо написанного произведения, что мог читать ночь напролет, а утром чуть свет бежать на почту, чтобы дать телеграмму автору.

Журнал «Новый мир», куда пришел Твардовский, имел уже собственный облик, слаженный коллектив блистательных редакторов. Но если при Симонове выход в свет острой вещи был событием редким и тщательно взвешенным, то при Твардовском это стало нормой. Он открыл дорогу множеству талантливых авторов, составивших «золотой фонд» русской литературы ХХ века. Это, прежде всего, «деревенщики» - Абрамов, Белов, Можаев, Шукшин, Тендряков и другие, не убоявшиеся сказать правду о том, насколько обескровленным стало село после коллективизации, как теряется связь крестьянства с землей. Позже, во второй заход своего редакторства (в 1954-ом году за излишний демократизм его сняли с поста главного, а в 1958 – снова назначили) Твардовский разворачивается вовсю. Он печатает В. Некрасова, В. Быкова с их военной, совсем не ура-советской прозой; Айтматова, Искандера, талантливо рассказывавших о национальных проблемах; стихи поэтов серебряного века – запрещенную прежде Цветаеву, находящуюся долго в опале Ахматову, Пастернака, будущих писателей-диссидентов – Войновича, Владимова. О Солженицине – разговор особый.

Период отставки, с 54-го по 58-ой годы, стал для Твардовского переломным в духовном плане. Нет, он убеждений своих не изменил, остался верным ленинцем. Но после ХХ съезда крепко задумался о том, а были ли истинными ленинцами те, кто долго стоял у кормила страны. С верой в Сталина расставался мучительно - как-никак тот его отличал, награждал. Но открывшийся масштаб репрессий Твардовского ужаснул. Совсем в ином свете предстала ему и история собственной семьи – не как ошибка, недоразумение, а как злонамеренная закономерность: сначала отец, потом лучший друг Адриан Македонский, которого упрятали в лагеря в 37-ом, потом брат, вернувшийся из плена… «И за одной чертой закона/Уже равняла всех судьба:/Сын кулака иль сын наркома,/Сын командарма иль попа…». «Одна была страшна судьбина:/ В сраженьи без вести пропасть. /И до конца в живых изведав/ Тот крестный путь, полуживым -/ Из плена в плен – под гром победы/ С клеймом проследовать двойным.» За всем этим стоял он же – Сталин, превративший государство победившего социализма в чудовищную машину подавления и освятивший ее своим же именем. «Ясна задача, дело свято, -/ С тем к высшей цели – прямиком./ Предай в пути родного брата/ И друга лучшего тайком./ И душу чувствами людскими/ Не отягчай, себя щадя./ И лжесвидетельствуй во имя/ И зверствуй именем вождя».

В 50-60-е годы Твардовский создает три крупных поэмы. «За далью даль», стихотворный эпос об освоении Сибири, была принята благожелательно и отмечена Ленинской премией. «Теркин на том свете» - сатирическая фантасмогория, клеймящая бюрократизм государственного аппарата. Ее, конечно, издавать запрещали. Но Твардовский схитрил: будучи в хороших отношениях с Н.С. Хрущевым, как-то во время застолья предложил почитать новую поэму. Хрущев смеялся от души, а находившийся там же редактор «Известий» Аджубей чуть ли не на следующий день напечатал текст поэмы в своей газете. Впрочем, вскоре о ней постарались забыть – и отдельной книгой «Теркин на том свете» при жизни Твардовского так и не вышел. Свой наиболее выстраданный труд – поэму «По праву памяти» - Твардовскому, как ни старался, издать не удалось. А был он человеком достаточно амбициозным, в стол работать не любил. Так получилось, что все большее значение для него в эти годы приобретал журнал, а собственное творчество он скромно величал «приусадебным участком».

«Новый мир» - как представлял Твардовский, и не без оснований – был его оружием, продолжением военного подвига. Вот что говорил в интервью после недавнего выхода своей книги о Твардовском литературовед А. Турков, лично знавший поэта: «Огромная надежда после ХХ съезда. Огромная. Он считал, что своим «Новым миром», как танк, входит в прорыв, чтобы «оттепель» в настоящую весну превратилась. А потом – горькая запись последних лет: мы-то думали, что все всерьез, а это была езда с ограничителями. Он, конечно, в чем-то был наивен. Уговаривал Хрущева отменить цензуру».

И все же сделать удалось немалое. В начале 60-х Твардовский искал произведение, достойное того, чтобы открыть людям глаза на чудовищность, несправедливость сталинских репрессий, - словом, книгу о лагерях. И в журнал по почте приходит рукопись от учителя из Рязани, так и подписанная А. Рязанский. Это был «Один день Ивана Денисовича» Солженицина. И Твардовский совершает невозможное даже для себя (а был он как-никак депутатом Верховного Совета, кандидатом в члены ЦК КПСС, членом Избирательной ревизионной комиссии КПСС, членом Правления Союза писателей) – добивается, опять-таки с одобрения Хрущева, издания «Ивана Денисовича» в «Новом мире». Это стало потрясением для всей страны: ведь не «самиздат» какой, а государственный художественный журнал, лучший в стране. Твардовский считал Солженицина своим крестником, бился за опубликование других его вещей – «Ракового корпуса», «Архипелага ГУЛАГ». Он и здесь оказался достаточно наивным: верил, что цели у них общие – обновление социализма, возврат к ленинским нормам, человеческое отношение к людям. А Солженицин, как и многие другие диссиденты, боролся с самим строем и никакими методами для этой цели не брезговал – даже подставить своего благодетеля.

Юрий Кублановский в своем «Этюде о Твардовском» приводит такой эпизод: «Один покойный ныне уже поэт рассказывал мне, что после первой своей публикации в «Новом мире» они шли с Твардовским по центру Москвы и увидели гигантские портреты вождей. Поэт, потерявший в коллективизацию близких, был, видно, не лыком шит и прошептал Твардовскому на ухо: «Скоро конец этой бодяге!» Твардовский оторопел. Перешел вдруг на церковно-славянский: «Изыди, сатано!» И поскорее зашагал прочь».

Его искренняя, несокрушимая вера в чистоту коммунистических идеалов приводила в замешательство даже крупных партийных функционеров. Было в ней что-то от христианских страстотерпцев – тем более, что Новый Завет, по свидетельству Симонова. Твардовский знал хорошо, а еще в ранних своих письмах к Исаковскому (часть из них сохранилась) просил затеплить за себя и родных свечи в храме – «деньги я тебе на свечи оставил». «Царство любви и справедливости», за которое боролся он с ранней юности, было для него настолько свято, что стоило любых мучений и гонений. А они, как водится, явиться не замедлили, особенно после смещения Хрущева с поста генерального секретаря КПСС.

«Новый мир» все чаще обвиняли в очернительстве советской действительности. Как держал себя Твардовский во время таких «проработок», производило на окружающих большое впечатление: вместо того, чтобы униженно каяться, он, глядя прямо в глаза обвинителям, с достоинством отвечал: «Мы учтем в работе ваши замечания. Но голову пеплом посыпать не собираемся». Новое руководство страны раздражал буквально каждым своим поступком. Отказался подписать коллективное письмо, одобряющее ввод советских войск в Чехословакию. Отказался одобрить судебный приговор Андрею Синявскому и Юрию Даниэлю. Вместе с Владимиром Тендряковым нанес визит главврачу Калужской психбольницы, куда поместили за «антисоветскую публицистику» ученого-биолога Жореса Медведева, - и через неделю того выпустили на волю. Написал бесчисленное количество писем в защиту опальных литераторов.

Вторично снять Твардовского с поста редактора власти не решались, слишком именит, слишком уважаем. Но сигнализировали отчаянно: в очередной созыв не выбрали в депутаты, «главлит» не пропускал ни одной острой вещи. И все же, есть среди историков литературы такое мнение, подобное положение могло тянуться еще долго, если бы не одно обстоятельство. Кто-то из сотрудников редакции, кому Твардовский давал читать в рукописи поэму «По праву памяти», тайком переправил ее за границу, и она там увидела свет. Это был выстрел в спину. Испугавшись повторения истории с «Доктором Живаго» Пастернака, власти решили окончательно поставить точку на «Новом мире». Редакция подверглась фактическому разгрому – всех основных сотрудников уволили. Твардовский ушел сам.

Тот же Андрей Турков говорит: «История вся на параллелях. Судьба «Нового мира» очень похожа на судьбу некрасовского «Современника» и «Отечественных записок» Салтыкова-Щедрина. Для тех это тоже было любимое детище. И Твардовский был великий поэт и один из наших великих редакторов. Когда закрыли постановлением четырех царских министров «Отечественные записки», Щедрин писал: такое ощущение, что у меня опечатали душу. И друзья Щедрина обсуждали в переписке, как он будет жить без журнала. Ну, тот прожил еще несколько лет, а Твардовский сгорел. Была просто травля. И «деятель ленинского типа», как именовали Брежнева, не соизволил его принять и не ответил на его последнее отчаянное и в то же время высокое письмо, когда он пишет: то, что происходит с «Новым миром», будет воспринято как проявление сталинизма. Наплевать им всем на это было в высшей степени!»

«А есть ли у нас советская власть?» - с горечью записывает Твардовский в своем дневнике. «Опять над ленинской страницей,/ Несущей миру свет дневной,/ Не мог в смущеньи отстраниться/ От мысли каверзной одной./ Опять представилось в натуре,/ Что самому бы Ильичу,/ При нашей нынешней цензуре… / Молчу!»

Его лирика последних лет – мудрое философское размышление о человеческой жизни, месте поэта в обществе, завещание потомкам. «Что надо, чтобы жить с умом?/Понять свою планиду:/ Найти себя в себе самом/ И не терять из виду./ И труд свой пристально любя, - /Он всех основ основа, - /Сурово спрашивать с себя,/ С других не столь сурово».

Похороны Твардовского, состоявшиеся через полгода после разгрома «Нового мира», как и ранее похороны Пастернака, вылились в настоящую гражданскую манифестацию. Они ознаменовали собой конец целой эпохи. Сейчас можно только гадать, как бы мы жили, осуществись на деле мечта Твардовского о «социализме с человеческим лицом». Может быть, на двадцать лет раньше пришли к тому, что имеем сейчас? А, может, оказались бы в совершенно ином, миру еще неведомом обществе всеобщей поруки и справедливости? Или социализм «с человеческим лицом» возможен только тогда, когда «человеческие лица» будут без изъятия у всех людей? А это уже не зависит напрямую от социального строя.

Главный урок Твардовского, им же самим исполненный: «Зато и впредь как были – будем, - / Какая вдруг ни грянь гроза -/Людьми/ из тех людей,/ что людям,/ Не пряча глаз, /Глядят в глаза».