С Максимом Ивановичем мы впервые встретились на каком-то профессиональном журналистском собрании.

А уже потом, несколько лет спустя, я зашла к нему в кабинет - просто так, проведать.

Сначала мы просто разговаривали, обсуждая издательские и писательские трудности текущего периода, и я рассказала своему собеседнику, что несколько лет назад с коллективом единомышленников стала издавать частную газету. Недавно вышедший из печати ее последний номер я тут же презентовала новому знакомому. Не успев всерьез ознакомиться с темой и направленностью публикаций, он, как и всякий деловой человек, решил тут же использовать нужное знакомство и весело, с огоньком в глазах, спросил:

- Ну, а мои рассказы печатать будете?

- Смотря какие, - уклончиво ответила я.

Максим Иванович продолжал листать газету, но, увидев на одной из страниц портрет правящего архиерея, разочарованно протянул:

- А-а-а, здесь церковное… О Боге я вам, конечно, писать не буду. Потому что не верю во все это дело. Правильно говорят: религия – опиум для народа. Я бы добавил – наистрашнейший. Хуже не бывает!

- Что так? – поинтересовалась я, стараясь быть максимально бесстрастной.

- Это случилось еще в детстве, - ответил Максим Иванович с какой-то готовностью, будто давно хотел поговорить с кем-то на эту тему. – Хотите, расскажу?

- Конечно! – воскликнула я.

- Было это в 49-м году, - начал Максим Иванович. – Как раз на Пасху. Мать нашла где-то горстку белой муки, испекла кулич, яйца покрасила и отправила меня в церковь – освятить все это. Наказала строго-настрого быть до конца службы, то есть – до рассвета. Вот и пошел я, одиннадцатилетний мальчишка, на ночное богослужение. И в храме стоял, и по двору церковному ходил – утомительно ждать. Вижу, люди выстраиваются вокруг храма, продукты свои впереди себя выставляют – ждут батюшку с кропилом. Начал готовиться и я – кошелку свою раскрыл и сел на бревнышко, жду. Тут-то меня сон и сморил. Заснул я крепко-накрепко, да в кошелку раскрытую-то и упал… Все продукты подавил, одно яичко красное осталось. А тут священник с певчими идет. Я подскочил, засуетился. А те припевалы, что за ним шли с корзинами, говорят народу: в первую корзину кладите продукты для батюшки, во вторую – для певчих. Люди и кидают, кто что может. А время-то голодное, много ли у людей еды было? Но все равно – кладут в корзины. Пришлось и мне последнее красное яичко положить… Заметьте - последнее!

- Ну и что? – не поняла я.

- Это еще не все, - поспешил заверить Максим Иванович. – Было и похуже. В то же самое послевоенное голодное время, например, когда у людей ни денег, ни продуктов не было, жена священника нашего ездила в краевой центр прическу делать.

- Ну и что? – продолжала наивно вопрошать я своего собеседника.

- А то! – кипятился он. – Неужели не ясно, что все это – фальшь и обман, разве можно верить в ихнего Бога? Который на облаке восседает да на колеснице по небу ездит… Чего только не придумывают! Заврались совсем…

Максим Иванович махнул рукой.

- Или еще придумали – молись, говорят. Мыслимо ли это? Я знаю людей, которые день и ночь молятся, но жизнь их день ото дня становится все хуже и хуже. Да и сам я помню, как в те же 40-е годы ходили мы крестным ходом во время засухи. Зной стоит страшный, а мы волочимся; священники со всякими своими блестящими штуками, все колышется, сверкает на солнце… Молились-молились, просили дождя – хоть бы капля упала… Мама моя тогда сказала мне: «Значит, сынок, кто-то очень грешный среди нас…» Это что ж такое?!

- А, может, все тогда грешные были? – предположила я. – Время-то – послереволюционное...

- Вот-вот, - язвительно согласился Максим Иванович. – Этому попы и учат, что все, мол, грешные… Помню, в Вознесеновке я уже был секретарем парткома, когда крест на куполе местной церкви покосился. Стали его выпрямлять. Один мастер на земле за веревку тянул, другой ему сверху указания давал. Тянут-потянут, ничего не получается. Тогда верхний кричит вниз, в людскую толпу, которая наблюдает за происходящим: «Женщины, если есть среди вас сильно грешные, отойдите на шаг назад, а то крест не можем разогнуть!» Все бабки шаг назад и сделали, как по команде…После этого крест сразу удалось вернуть в прежнее положение.

- Вот видите! – обрадовалась я.

- Куда там! Я же там тоже стоял, наблюдал за этими мастерами. Тот, который внизу был, умышленно филонил, веревку не тянул, только делал вид. А верхний ему подыгрывал – бабкам клич бросил, те и поверили, и давай скорей раболепствовать… В общем, оба эти мастера вдоволь посмеялись над собственной выходкой. Таково же происхождение и других церковных «чудес». Никогда я еще не видел, чтобы Бог хоть что-нибудь для людей сделал, хоть какой-нибудь завалящий кусок голодному человеку в открытую ладонь положил. Пока сам не заработаешь этими вот руками, никакая манна ни с какого неба не посыплется… Мой пятилетний внук как-то спрашивает: «Дедушка, а правда, что у Бога голова, руки и ноги – как у человека?» - «Вот, - отвечаю, - внучек, как правильно ты сказал! Все у Него – человеческое. Вот в такого «бога» я поверю. Только тот, кто ногами потопает, руками поработает, головой покумекает – тот, говорю, и будет иметь благосостояние. А не тот, кто у Бога его вымаливает.

- Максим Иванович, - возразила я, - но неужто за такую долгую жизнь вам не приходилось убеждаться в обратном? Когда люди и топали много, и работали до седьмого пота, и кумекали неплохо, а благосостояния у них так и не наступало…

- Нет! – твердым голосом отрапортовал он. – Таких случаев я не знаю. Кто хорошо работает, тот всегда хорошо живет!

От его слов повеяло прямо-таки ленинской мудростью.

- А бурлаки на Волге? – тихо спросила я. – Разве они мало в своей жизни верст прошли, таща баржу? Разве руки их были без дела? Разве в головах не теплилась мысль? А благосостояние их, тем не менее, оставляло желать лучшего…

Максим Иванович распрямился, приосанился и стал очень торжественным. Наверное, он услышал, наконец, самый главный вопрос, ответ на который давно уже не просто продумал, а прочувствовал каждой клеточкой своего тела. Ответ этот составлял смысл всей его бурной, наполненной бравурными коммунистическими маршами и романтикой партийных собраний жизни.

- Бурлаки жили при другой формации, - замирающим от счастья обладания истиной голосом произнес старый партиец. – При капиталистической. – Он поднял вверх указательный палец. – А наша, социалистическая, формация дала всем людям равные возможности. И жизнь была радостной! – Он повысил голос. – Да, радостной!..

Он опять махнул рукой и отвел в сторону глаза, пытаясь скрыть набежавшие слезы.

- А сейчас – чему радоваться? – Он повернулся ко мне, ища сочувствия. – По радио хвастаются: мы надоили от каждой коровы по 2 литра молока… А при социализме коровы давали по четыре литра! А где тогдашние намолоты зерна? Где овцеводство, которое сошло на нет? Где все остальное? Где, я вас спрашиваю?!

Я не знала, где все это, поэтому молчала.

- То-то и оно, - подвел Максим Иванович итог нашему разговору. – А вы говорите – Бог, Бог… Как стали религией людям головы задуривать, так все исчезло – ни денег, ни еды, ни работы… Одни проблемы. Живем как в тумане. Сказано – опиум…

- А вы – крещеный? – почему-то спросила я.

- К счастью, нет, - Максим Иванович улыбнулся лучисто и широко. – А ведь хотели! – Он погрозил пальцем кому-то невидимому. – Хотели, - задумчиво протянул он, вспоминая что-то свое. – Да не удалось.

Жестко закончив, он холодно посмотрел на меня и поднялся из-за стола.

- Мать все суетилась, - пояснил он уже на ходу, провожая меня до двери. – Дети в нашей семье все умирали в раннем возрасте, даже до пяти лет никто не доживал. Я был последним. И вот – заболел. Смертельно. Мать повезла меня на телеге к фельдшеру, а по дороге сказала кучеру: оттуда, дескать, сразу в церковь, к батюшке, крестить ребенка. Но фельдшер меня вылечил, и крещение было отложено, а потом как-то вообще не до этого было, да и мать вскоре умерла…

Он отворил дверь, выпуская меня из кабинета.

- Ну, всего доброго. А разговор этот – так, ничего серьезного…

Я обернулась, чтобы попрощаться.

Максим Иванович, уже оправившись от минутной слабости, монументально стоял в дверном проеме, глядя с леденящим душу ульяновcким прищуром куда-то поверх моей головы. В этом взгляде и впрямь даже намеком не угадывалось ничего божественного.

«Но ведь мальчик, безмятежно заснувший на пасхальной заутрене пол-века назад, все-таки был! – подумалось мне. – И священник, хоть и с ненавистной корзиной, но все-таки прошел мимо него, свидетельствуя о Воскресении. И крестный ход к колодцу был, и молитвы матери, и красное яичко…»

Мне стало радостно от таких мыслей, и даже вдруг показалось, что этот поседевший мальчик, вспоминая сегодня Пасху 49-го, рассказал мне самое главное из своей жизни. А разговор, за который ему теперь стыдно, был для него очень даже серьезным.

Я обернулась еще раз, словно желая проверить свои новые впечатления. Но черная дерматиновая дверь уже была наглухо закрыта.