…Был у меня дядя, муж дочери моей бабушки. Тракторист. И зимой, и летом носил огромные кирзовые сапоги. Жил в другом селении, в километрах десяти от нашего посёлка. Летом он работал на сенокосе, а зимой волынил и бил баклуши. Притопав к нам пешком по зимнему снегу и оставив на нём огромные следы своих сапог, отлёживался, ел, да спал, как на курорте. Родители мои были всегда на работе, дома оставались мы вдвоём с бабушкой. От скуки и безделья дядя придумывал потешные забавы. Фантазии у него были ограничены, например, заставлял меня бороться с его ногой, а была она, как у слона, такая же огромная, толстая и толстокожая. Перебороть её было невозможно. Довольный победами своей ноги надо мной он хохотал. Хохот его был потрясающим. Он сотрясал стены, пугал спящую бабушку, которая, просыпаясь от страха, ругалась: - Это опять ты, албасты, не даёшь людям покоя! Албасты в мифологии тюркских народов – чудище, чудовище. Таким же чудовищно огромным и страшным на вид был дядя. Йети, да и только. А ещё он научил меня играть в карты. В картах он был докой, выиграть у него было невозможно. Играли «в дурака» на «щелбаны», щелчки пальцами по голове. Играли до тех пор, пока моя голова не разбухала от шишек. Выяснялось, что он знал разные шулерские трюки. От безделья и скуки он обучил меня и этому. Ни в шашки, ни в шахматы он играть не умел, не умел ни читать, ни писать, ни рассказывать о чём-то. Это я понял сразу, когда пытался расспросить у него, где находится Парагвай. - Барак-бай? – Переспросил он, и тут же, не задумываясь, ответил: - Знаю чабана по имени Барак, живёт за нашим полевым станом, но не знал, что он бай. Откуда у него богатство-то взялось?! После таких ответов беседовать с ним было скучно, но он не хотел оставаться наедине со своей тёщей, то есть с моей бабушкой, поэтому приковывал меня к себе. Ему нужна была потеха, а потешаться он мог только надо мной, да ещё, пожалуй, над нашим козлом. Козла он приучил потреблять махорку, а потом и окурки, да так, что превратил его в наркомана. Двор наш был чист до неприличности - козёл подбирал, жевал и проглатывал не только окурки, но и пустые табачные пачки. Он ждал с утра дядю, чтобы ходить за ним по пятам и хватать налету остатки выкуренных папирос и сигарет. Радовался от души, когда в доме появлялись гости, добрая половина которых были курящими. Он жирел от табака. Летом весь домашний скот отправлялся на выпас в степь, а этот был поселковым бродягой. Шёл к различным конторкам и предприятиям, чтобы собирать свой никотиновый урожай. Так он избегал участи быть зарезанным, ибо все воспринимали его не как животное, а как дворника. На перемену в поведении козла бабушка особого внимания не обращала, но дядиных измывательств надо мной простить не могла. - Ты что сделал с головой ребёнка, хочешь, чтобы он стал слабоумным?! – с криком набрасывалась на него бабка. – Иди к себе домой и щёлкай по головушке своей жёнушки, под черепом которой вряд ли есть мозги, коль они не видели ни зги, когда выдавали своё туловище за такое чудище! – поносила она и дядю, и свою дочь. Обиженный на тёщу дядя отчаливал к себе, а за ним увязывался и привязавшийся к нему козёл, так как его карманы воспринимал как постоянный источник своего пропитания. * * * Ежедневно по утрам бабушка затапливала печь. Но иногда из-за отсутствия тяги дым валил не в небо, а в комнаты. - Поднимись на крышу, кажется, этот албасты опять закупорил трубу, - давала мне задание Ба. Своё новое появление дядя венчал триумфальным приколом: он забивал трубу, чем придётся, кусками от старых валенок, тряпьём. А сам смывался куда-то за соседние дома, видать, хватался от уморы за живот, наблюдая, как я, вскарабкавшись на крышу и обмазываясь сажей, вытаскиваю из трубы его проделки. Никто другой этого сделать не мог, так как на свежем снегу были видны только единственные по размерам на всю округу следы его кирзовых сапог. На это указывали и следы копыт козла, который прилип к нему, как собака. - Это он возмещает свою обиду на меня, - комментировала эту потеху бабушка. Мне тоже было понятно, что безделье, скука и желание забав брали верх над обидой. Через некоторое время, обращаясь ко мне, она приказывала: - Иди, позови его, замёрз, наверное. Чай уже готов. * * * Дядя знал дни выдачи зарплат во всех крупных заведениях посёлка. В эти дни он совершал картёжные рейды. Ему каким-то образом удавалось сбить в игровой круг местных «катал». Брал меня с собой и представлял всем своим талисманом, оберегом, но в душе, наверное, надеялся, чтобы из меня вышел мастер «катрана». А козёл цеплялся к нему, как само собой разумеющийся атрибут компании. Встречались, как правило, в доме какого-то игрока, где можно было не только поиграть, но и перекусить, выпить. Играли в то время в «буру», кто-то называл её даже национальной игрой по аналогии с обозначением верблюда, самца-производителя. Флегматичный в обычной жизни дядя во время игры преображался. В него вселялось настроение наподобие бесовского возбуждения или творческого вдохновения. Его, казалось бы, неуклюжие огромные пальцы и широченные ладони превращались в изящные инструменты виртуоза. Карты липли к ним, как мухи к сахару, и летали так же, как рой мух над сахарницей. Он растягивал колоду, будто гармошку, якобы тщательно и добросовестно тасовал карты, создавая иллюзию полного хаоса в месторасположении отдельных карт, а сам же складывал их в нужную комбинацию. Подрезать колоду с его ладони было всё равно, что надевать себе петлю на шею, - он ловко создавал кажимость изменения расклада, а сам же при помощи «вальтировки», т.е. обратной подрезки лишь пальцами одной руки, приводил колоду в то положение, которое уже заранее заготовил. Кроме того, только я один знал, что он перед игрой покупал несколько новых колод, а затем скрупулёзно «коцая» их по одной, то иголкой, то бритвой, иначе говоря, нанося крап, снова складывал в бумажные футляры для колод, заклеивая вновь и придавая им первоначальный фабричный вид. Противники по игре даже не ведали, какие чертовские засады подготавливал им на вид простодушный, наивный, добрый и неотёсанный мужлан. Так он играл, читая колоды, как открытые книги, хотя прочитать настоящие книги, ему было не суждено. Обыграв своих противников, дядя проявлял невиданную щедрость – возвращал каждому ровно половину его проигрыша, приговаривая: «Говорил вам, – со мной играть бесполезно, а вы не верили», при этом напустив на себя таинственный вид осенённого божественным даром игрока. Особо крупные возвраты доставались хозяевам, которые принимали гостей этого турнира. Довольный выигрышем он покупал мне различные дары. В накладе не оставался и козёл, который кроме окурков картёжников, получал от дяди подарок в виде купленных по этому случаю нескольких свёртков махорки. * * * После окончания мною пятого класса дядя уговорил меня поехать с ним во время летних каникул на сенокос. Огромное событие для сельской жизни! Марка его трактора – ДТ-74, гусеничное ревущее чудище. К нему цепляли шесть или семь сенокосилок, а весь этот караван замыкали огромные грабли. Спиной к трактору и лицом к этим граблям сидел прицепщик, на должность которого и взял меня дядька. Операции и функции прицепщика были примитивны. Жди, пока скошенная сенокосилками трава не наполняла грабли, а потом дёргай за верёвку подъёмного устройства. За нами шли прессовочные механизмы. Они, подбирая эти кучи сена, прессовали, автоматически обвязывая проволокой эти сжатые сенные комки, напоминающие собой кирпичи огромных размеров. Вроде бы всё просто, но не так просто было на деле. В летний зной днём работать было невозможно, хотя иногда и приходилось. Кабина трактора накалялась, как железная бочка на огне, а сам он визжал и стонал от перегревов механизмов двигателя. Закипало топливо. Прицепщик, сидящий под прямыми солнечными лучами, обливаясь потом, к которому липла пыль от косилок, превращался в грязное месиво. В основном выходили на сенокос в предутреннее время, работая до полудня. Затем на полевом стане нам давали обед, после которого все погружались в сон. Косили часто при свете прожекторов и по ночам. Откуда мне было знать, что такая тяжелейшая страда управлялась каким-то планом, спускаемым сверху. Мы косили сено, нас же косил сон. Невольно засыпал на рабочем месте. Сон прерывался тем, что дядя, вырвав меня и повалив на землю, бил по рёбрам своими кирзовыми сапогами. Я прекрасно понимал свою оплошность и терпеливо сносил побои. Ведь, уснув и упав с сиденья, я сам мог попасть под грабли или в них. Кроме того, сено, вычесанное ими, но не освобождённое вовремя, плотно набившись и переплетаясь узлами, представляло собой спрессованную массу, которую надо было выковыривать, вытаскивать руками. А это есть потеря времени, которую план простить не мог. Словом, побои дяди были уместной профилактикой по сохранению жизни и рабочего места. Но, тем не менее, они оскорбляли честь и достоинство, а я думал про себя: «Подожди, вот вырасту, тогда повалю не только твою ногу вместе с кирзовым сапогом, но и тебя грохну оземь, как слона!» Покрытый пылью, сквозь которую светились лишь глаза, я снова садился за грабли, чтобы выполнять госплан по заготовке сена. Особым временем на стане было время обеда и ужина. Ведь именно тогда собирались вместе все микро-коллективы косарей, прессовщиков, грузчиков. Рабам плана и социализма необходимо было общение и зрелище. Приняв пищу, трактористы садились в круг. Чтобы переварить её перед тем, как заснуть, необходимы были забавы и потехи. Верховодил косарями дядя. Замыслов опять же у него хватало только на то, чтобы устраивать кулачные бои. Трактористы выставляли на поединки своих прицепщиков. Мы были для них словно бойцовые петухи или собаки. Уклонение или отлынивание от поединков расценивались как непростительная трусость и позор не только для бойца, но и для его босса-тракториста. Нас, словно гладиаторов, ставили в безвыходное положение. Бои начинались с борьбы, заканчивались драками. Но до первой крови. Подбитые зенки, выбитые зубы, расквашенные носы, обвалявшиеся в пыли, как котлеты в муке, тела… И никто не воспринимал эти явления, как жестокость! Косоглазые и грязные, кривоносые и потные дяденьки улюлюкали, как варвары, ржали, словно кони, растаскивая нас, рычащих, озлобленных, вцепившихся друг в друга волчат. Эти повседневные драки стали для нас обычным делом, даже привычкой. Победителей хвалили, побеждённых утешали, вселяли в них надежду на новые победы. * * * На полевом стане метаморфозу с превращением козла в наркоманы и дядюшкиной роли в этом я рассказал всем. Особенно она понравилась нашей поварихе Анастасии, вдове ветерана войны, дети которой разбрелись по разным уголкам необъятного Союза, а она, не поддавшись уговорам поехать с ними и оставшись одна в наших краях, превратила себя в хранительницу очага и могилы мужа, которую она ежегодно обновляла и ухаживала за ней постоянно. Разумеется, козла, как своего неразлучного спутника и приятеля, дядя забрал с собой и на сенокос. Пока косари были в поле, он болтался на полевом стане и большую часть времени проводил в общении со стряпухой. Она была довольна тем, что ей не приходилось подметать окурки и пустые сигаретные пачки после нашествия косарей к обеденному столу под открытым небом, за которым они после трапезы курили, а окурки швыряли, куда попало. Козёл, по-видимому, был тоже доволен, так как Анастасия разнообразила рацион его питания, добавив к никотиновым порциям остатки пищи и кожуру от овощей. Так как дядя и повариха были курдас, т.е. ровесниками, то традиционно и постоянно перешучивались. Шутки Анастасии были остроумны, с перчиком, но у дяди они чаще носили плоский, а порой принимали грубовато сальный характер. - Твой покойный муж, да простит меня его прах, сломал хребет фашисту, но в боях с тобой надорвал свой, - эта фраза была устойчивой фабулой дядиной перебранки с Анастасией. - Тебе этот подвиг не грозит, какая баба подпустит к себе, коль ты весь пропах соляркой и козлиным духом, обляпан шерстью этого наркомана, - парировала его выпад Анастасия. - Да, не я, он сам увязался за мной, - беспомощно лепетал в своё оправдание дядя. – Я просто хотел сказать, что ты ещё в соку и состоянии ломать хребты и другим мужикам. В постель к тебе даже я бы не отказался… - А откинуть копыта не боишься? И без тебя хватает вокруг бродячих козлов, норовящих протиснуться ко мне под одеяло. Не хочу осквернять память о супруге своём, благороднейшим был человеком, - скрипела тоска в голосе поварихи. - Да брось ты, ведь у него рога под землёй уже не вырастут. - У него-то не вырастут, а вот у тебя… Скалишься тут, хватаясь за козлиные рога, будто примеряешь и хочешь напялить их на себя, а твоя-то жёнушка в селе... Такой укол дядя не выдерживал, замыкался в себе, своих угрюмых подозрениях и думах. Видимо, затаив на повариху обиду, он размышлял, каким же образом взять реванш за своё поражение на словесном ристалище. Однажды он под предлогом необходимости сточить у токаря какую- то деталь для трактора поехал в посёлок, взяв и меня с собой. Попутно мы посетили скотобойню, где дядя, перешёптываясь с забойщиками, приобрёл у них какой-то кусок мяса. Всю обратную дорогу он ехидно улыбался, изображая на лице довольную мину. Когда Анастасия закладывала мясо большими кусками в огромный котёл на ужин для бригады, он тоже крутился вокруг казана, якобы помогая обязанностям поварихи, тем самым тайно, подложив, в него и доставленный им самим кусок. Временами он заговорщически перешёптывался с другими трактористами, прикладывая указательный палец к губам. Когда мясо сварилось, его выложили на поднос, а в варево положили тесто для бешбармака и приправы. Анастасия хоть и была стряпухой, но животноводческих и анатомических знаний у неё не было. Она не знала и национальных традиций раздачи кусков мяса и костей во время приёма бешбармака по определённым критериям и рангам. Дядя воспользовался этим и во время приёма пищи сам разрезал мясо на мелкие и средние куски и раздавал их с обычными прибаутками. - Вот глаз, его мы дадим бригадиру, чтобы всегда был зорким смотрителем нашего коллектива. - А язык мы отдадим молчуну Ахмету, чтобы его прорвало красноречием на собраниях бригады. - Вот грудинка, её ты, зятёк, обязан взять, чтобы за тестя и тёщу мог грудью встать, - всовывал он лоснящуюся от жира кусок кому-то. - Анастасии же мы сегодня вместо ребра вручим этот кусок под названием «женское счастье», - уже самим названием осчастливив доверчиво заулыбавшуюся Анастасию. Когда блюдо и все его порции были съедены, мужики задымили папиросами и сигаретами в предвкушении потехи. - Как, Настя, вкусным был кусок, которым я наделил тебя, - вкрадчиво и торжествующе спрашивал дядька. - Ой, спасибоньки, курдас, было очень вкусно, не знаю, какая это была часть туши, впервой слышу о «женском счастье» и впервые попробовала, - улыбалась простодушно Анастасия. - А знаешь, какую часть туши ты съела? - ??? - Ну, что больше всего любят женщины, - задавал ей наводящий вопрос дядя-проказник. По лицу Анастасии, сменяя улыбку, пробежало сомнение, в свою очередь, сменившееся конфузной краской. - Ах ты, негодяй, - только и успела выговорить повариха, как тут же побежала в степь опустошать желудок, набитый источником бычьего плодородия. А вслед раздался гром варварского смеха, испущенный грубыми глотками сотрапезников. - Хотел намекнуть этой недотроге, что вдове не грех позабавиться «женским счастьем», - самодовольно гоготал постановщик этого спектакля. Не такой уж безобидной оказалась эта дядина забава, - Анастасия не в силах была смотреть в глаза свидетелей этой подставы, попросилась в посёлок на другую работу, не изложив начальству причину своего решения. То есть попросту не пожаловалась на дядю. После отъезда поварихи козёл обрёл привычку бодаться. Причём он бодал тех, кто в своих речах называл имя Анастасии, будто заступался за неё и наказывал заговорщиков за неблаговидный и несправедливый поступок. - Привяжи своего козла, а то мы пустим его на бешбармак, - угрожали косари, поэтому дядя привязал его к колу, отпуская на волю лишь для того, чтобы он подчищал пятачок вокруг стола, постоянное место курильщиков. Козёл постепенно угомонился, перестал пускать в ход рога, будто понял, что на привязи жизнь у него не капуста и не табак. Да и самим косарям без Анастасии стало туго, а без её ежедневных с дядей словесных состязаний и вовсе скучно. Пока искали новую повариху, готовили те, кто как-то был знаком с кулинарией. Но остальные, недовольные качеством приготовленных блюд, ворчали и больше всего корили дядьку за его слишком плоскую выходку. Дядя не выдержал этих упрёков и в один из дней подался в посёлок. Никто не знает, как он уговорил Анастасию вернуться назад, но это произошло. Возвращение Анастасии было отмечено с широким размахом - дядя привёз с собой не только её, но и два ящика водки, чтобы загладить свою вину. На полевом стане был устроен грандиозный пир. Водка лилась рекой, закуски было также вдоволь. Захмелевшие косари, изрыгая обычные простецкие шутки, оглашали бескрайнюю степь своим первобытным хохотом. И тут дядя, не удержался, чтобы не придумать новую забаву. - Вы всё время сталкиваете меж собой молодь, а самим состязаться в удали и силе слабо? – бросил он свой клич в толпу возбуждённых мужчин. Сначала наступила пауза, каждый переваривал информацию по-своему. - А как? – решился спросить кто-то из толпы, – на кулаках или будем бороться? - Начнём с борьбы, - тут же ответил дядя, - кто выйдет один на один со мной? Снова наступила пауза. Примерившись к гигантской фигуре тракториста, видимо, каждый решил, что это предприятие подобно самоубийству. - С тобой может сладить только Анастасия, - ты же сам говоришь, что она мастер ломать хребты мужикам, - хотел отделаться шуткой какой-то сморчок. - Ну, тогда будете бороться меж собой, а я буду арбитром, - заявил дядя, как будто он заранее знал, что так и произойдёт. Обрадованная тем, что с моим шефом им бороться не придётся, толпа дала своё шумное согласие. - Ахмет, выходи, будешь представлять команду косарей, и ты, зятёк, не осрами бригаду прессовщиков, - уже успел взять бразды правления в свои руки мой дядя. - Жарайды, хорошо, - выговорил молчун, и вышел в круг. Зятёк, правда, до сих пор мне не ведомо, чьим он был зятем, тоже вышел в центр образовавшейся арены. Правила «казакша-курес», борьбы по-казахски, просты, - хватайся за пояс соперника, а он должен схватить твой, - и вали его, если сможешь. Схватились. Закружились, поднимая пыль к небесам. Зрители и болельщики, разделившись на два лагеря, громко кричали, улюлюкали. Молчун Ахмет ловко оторвал зятька от земли и, поддав тело грудью, бросил, грохнув оземь. Побеждённый борец оказался настырным малым. - Так не пойдёт, я не успел, как следует, зафиксировать хватку, будем биться на кулаках! – кричал он возмущённо. - «Жыгылган куреске тоймайды», «не насытить борьбой поверженного», - комментируя итог раунда обычной степной поговоркой и, видимо, предвкушая незабываемое зрелище, дядька, вынес свой очередной вердикт арбитра: «Так и быть, биться, так биться!» Ахмету ничего другого не оставалось, как принять вызов своего визави и решение рефери. Но на этот раз зятёк проявил себя как умелый кулачный боец. Пока Ахмет неуклюже замахивался, чтобы ударить по-крестьянски наотмашь, затёк нанёс противнику сильнейший удар в область то ли солнечного сплетения, то ли в пах. Молчун только охнуть успел и тут же согнулся от боли. - Нечестный удар! – закричали в толпе. - По мужскому достоинству! - Нет, попал прямо в живот! - Если в живот, то я готов отрезать своё «женское счастье», пусть Анастасия сварит её вам на обед! - визжал какой-то остряк. - Мы спрессовали не только скошенное вами сено, но и вас! - В таком случае выходите, стенка на стенку! - Подлил масла в огонь дядька. … Понеслась лихая сеча, до нокаутов, увечий, появись там Джеки Чан – отвезли б его к врачам! И не место было там даже злобным секачам! Уже прошедшие опыт боёв и восторженно наблюдавшие за необычным зрелищем прицепщики и подсобники прессовщиков, тоже не удержались и тут же бросились защищать честь своих бригад. Заражённый агрессивным инстинктом толпы ринулся в неё и козёл, вспомнив вновь про свои бодливые рога. Только Анастасия стояла, разинув рот, не ведая, что ей-то делать осталось и кому, что досталось. Встревоженный нешуточными последствиями своей провокации в битву вмешался и дядя, отшвыривая и вышвыривая из круга каждого, кто попадался ему в руки. Возвышаясь над всеми, как Кинг Конг, он двумя руками отбрасывал бойцов, словно они были пёрышками. - Болды! Баста! – вспотев и запыхавшись от разборки завалов, в конце концов, заорал он. Толпа угомонилась, отмывала, вытирала кровь и пот. Ошеломлённый взгляд Анастасии сменился на умиротворённый. Только козёл не мог угомониться, и всё норовил боднуть ещё кого-то, пока и его, взяв за рога, не отбросил в сторону сценарист и арбитр этого импровизированного представления. Когда все успокоились и, усевшись вокруг стола, задымили куревом, всем показалось, что кто-то пустил по кругу трубку мира. - Эх, славно отдохнули, - итожил кто-то происшедшие события. - Да, традиции предков ещё долго будут жить, - размышлял другой. - Ты имеешь в виду потребление бузы? - Нет, я говорю о бузотёрстве и удали кулачных боёв. - Да, резво побились, быстро протрезвились. - А давайте теперь споём, - подладилась к общему настроению Анастасия. - Степь, да степь кругом… - затянула она, а напев подхватили те, кто как-то знал слова и музыку этой чарующей песни. Всем показалось, что к поющему хору присоединились колыхающиеся на ветру травы, и насыщенный от вечерних происшествий багряный закат. * * * На сенокос во время каникул я ездил ещё пару раз, пока дядя скоропостижно не скончался. Когда он умер, бабушка повелела: - Они были неразлучны на этом свете, пусть уйдут вместе и на тот, - зарежьте козла на тризну. Через некоторое время из его принадлежностей остались лишь кирзовые сапоги, непригодные по размерам ни для кого. Их-то я отнёс на его могилу, вложив в них сломанный зуб сенокосилки, колоду старых карт, да отрубленные козлиные рога, чтобы дядя и на том свете продолжал косить сено, научил козла, не только есть окурки, но и картёжной игре. Весь жизненный путь и круг интересов этого человека вместились в сапоги, отпечатавшие свой последний след на месте его последнего пристанища. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
