I.

- Мамо, я всё равно пойду!

- Нет, доню, слышишь!? - закрою на засовы,

И матерь божью умолю,чтобы она тебя,

безумную, остановила.

 

- Не начинай, родная, снова.

Пойду. Ночь воробьиная* вот-вот наступит.

Ты помолись, авось удача к нам заглянет на порог.

Сама же знаешь, как прохудилась наша хата.

И лихо в ней живёт, с тех пор как умер тато.

 

Крестила вслед её дрожащею рукой

и плакала, кусая губы,

плакала беззвучно:

Как сердце материнское

в тревоге вдруг зашлось...

 

Река вздымала волны, сердитая,

стремясь за берега пролиться.

Метались в небе, как подраненные птицы,

оставляя след, пугливые зарницы.

 

Над хутором уже сгустились тучи,

сверкая, молнии расшили нитями

стальными воздух.

Дерзкий гром с угрозой

пОдал голос грубый

и ветер бешеный

в падучей забился так,

что заскрипела земная ось.

 

А дивчина шальная бежала к лесу:

"Скорей, успеть бы...". Туда

где скоро, под лиственным навесом

родится

в бутоне колдовском

чудесный талисман.

 

Днепровский бор темнел угрюмо,

похожий издали на призрачный обман.

Деревья старые колоннами стояли,

подпирая небо,

и защитись собой пытались

лесные залы от грозы,

Землистый пол, устеленный густым ковром,

казалось, простирался

в бесконечность.

 

С тоской смотрела Ганка под ноги,

впивалась взглядом в темноту

и озиралась беспомощно по сторонам:

Нужна, похоже, - вечность,

чтобы найти его.

Настала полночь, но... - ничего.

 

II.

 

Внезапно заблестело что-то из потайных глубин

лесного царства.

Бесстрашно Ганка бросилась туда

и зачарованная, встала...

В зеленоватом сумраке широких листьев

раскрылся Папоротников цвет,

похожий на пылающий рубин

и как живой в глубокой сердцевине

извивался огонёк.

Сквозь пляшущие тени за ним из темноты

следили сотни злых, ревнивых глаз.

 

- Пора...

 

Багровый стебель от цветка в руке холодной сжала -

боль нестерпимая ладонь пронзила жалом!

Был так настойчив папоротника гулкий шелест,

сливаясь с приглушённым шумом

ветра и дождя: "Возьми, сорви... старайся удержать".

И - сорвала, помедлив.

 

А за спиной...

- Брось, брось: рычали голоса.

Взбесилась яростно невидимая рать!

Толкала сзади рылами, рогами

и крыльями нещадно била по рукам.

 

- Ганка, брось... - едва послышалось сквозь адский гам.

- Оте -е-ец? ...

Напрасно обернулась ты, в смятении:

глумится нечисть.

Это тени, только тени

от стволов замшелых - никого вокруг.

 

Ослабли пальцы как от хлёсткого удара,

и... выронила

она залог заветный на удачу.

Дождь быстро загасил его усилившимся плачем.

 

Но почему такая боль в груди,

а яркий свет разрезал впереди

полночный мрак?

 

Свирепый хохот прокатился

по верхушкам сосен,

усилился тысячекратно.

Внезапно грохот эха стал

совсем несносен -

И раскололось небо от него

на множество осколков,

где в каждом отразился

вой тоскливый волка,

что вдруг умножился

в поющий дикий хор:

То реквием лесной играли

сердцу остывающему Ганки.

 

Оборотилось медленно оно

цветком душистым, манким...

 

Его приходят собирать

на властный зов вернувшегося Леля

дивчата, парубки охотно по весне,

вплетать в венки, петь песни

для румяного апреля.

Святить любовь и смелость.

 

И даже солнце, что в долгой жизни

ко всему устало

присмотрелось,

охотней улыбается,

Когда проснётся и белеет снова,

расцветая в травах,

но болит уже едва ли,

такое слабое и нежное

из "человечьей стали",

сердце бедной

Ганки-хуторянки.

 

*Воробьиная ночь - с сильной грозой или зарницами; время разгула

нечистой силы и, по некоторым украинским поверьям - ночь, когда цветёт папоротник.