Что хочет автор. Литературные конкурсы

Я послушно стою, ноги сразу тонут по щиколотку. Попробуй не остановись – маленький изверг начнёт кричать вдогонку пронзительно и требовательно. Потом кинется за мной, и мне же придётся успокаивать девчонку, а она будет злопамятно отворачиваться и реветь, реветь, реветь… Лучше уж постою минутку.

Равнина впереди теперь девственно-белая, до рези в глазах, хотя солнца нет. Белизну разнообразят пошлые розовые цветы. Да ещё справа тянется змейкой полоска, вдоль которой я тащусь, спрямляя загибы синусоиды, и всё равно кажусь себе похожей на добросовестно отдохнувшего по случаю субботы работягу. Змейка наверняка не ведёт по прямой, но надо же хоть как-то выбирать направление. Надо куда-то идти.

Полоска темно-красная… вишня или брусника. Терпеть не могу варенье.

Оглядываюсь посмотреть, что там сзади. Ничего такого – малявка уже торопится вдоль цепочки моих следов. Крем похож на снег. Мордаха и ладошки у девочки в густых коричневых пятнах. Ну, сколько можно лопать сладкого?

– Пойдём, – говорит она деловито. Я перехватываю своей рукой измазанную шоколадным кремом лапку, готовую ухватить меня за чистый пока ещё рукав.

– Идём. Смотри, как красиво! Это невестин торт?

– Свадебный, – поправляю я машинально.

– А ты хочешь такое платье?

– Я пить хочу.

Девчонка задумывается, облизывая на ходу один шоколадный палец за другим.

– Я тоже хочу!

Я жму плечами, ковыляя дальше. Мои джинсы в разноцветных пятнах до колен, в кроссовках липко и гадко. Поверхность крема блестит крупной белой стружкой. Крем воздушный, но не глубокий. Ребёнок шагает так, чтобы на ступни налипли комья побольше. Радуется.

Разумеется, я не помню, как попала сюда. Да, я знаю, что вы на это скажете, но что я могу сделать? Я не помню! Не помню…

– Не плачь, – говорит ребёнок, крепче стискивая меня измазюканной ладошкой. – Ты так пить хочешь? Мы что-нибудь найдём, вот увидишь. Перестань, а то все слёзы вытекут, и ещё больше пить захочется…

Сладкие ландшафты перетекают один в другой. Плавно, как из кондитерского мешка.

Оранжевая река обнаруживается неожиданно. Во впадинке почти нет крема, только стоят чуть в стороне несколько двухметровых грибов со шляпками-безе. Вместо ножек оплывающие хлипкие столбики, ни опереться, ни привалиться. По другую стороны «речки» торчат несколько пёстрых бумажных зонтиков. Не очень люблю пляж, загорать долго и скучно.

Девочка уже плещется в оранжевой жидкости, отдающей резким апельсиновым запахом. Пьёт из ладони.

– Ты любишь фанту?

– Ага, – отвечает она с удовольствием.

Лучше фанта, чем сладкая пустыня. Я тоже напиваюсь. Пытаюсь отчистить от крема кроссовки. Решаю, что лучше: джинсы липкие снаружи, но относительно сухие, или мокрые и оранжевые, и решаю оставить, как есть. Осторожно плещу в фантой в лицо и вытаскиваю из сумочки пачку платочков. Девочке тоже даю несколько салфеток – размазав по лицу коричневые пятна, она швыряет бумажки в оранжевый поток. Вытаскиваю косметику и убираю назад. Ресницы и губы и так скоро станут снова липкими. Крема вокруг больше, чем нужно для любой морды лица.

Ощипываю кусок берега. Бисквит тоже сладкий, но хоть без крема. Болтливый ребёнок смотрит, как я ем, и мечтательно перечисляет сорта конфет – любимые, и не очень любимые, и самые-самые любимые.

– Помолчи, – бросаю я. – Ну хоть минутку!

Наступает тишина, я осторожно оглядываюсь – обиделась? Если помолчит хоть пятнадцать минут, дело того стоило… Ничуть не бывало. Сворачивает из салфетки пароход. И начинает новый рассказ – чем угощали на последнем дне рождения.

Пятна на салфетке жирные и сладкие даже на вид. Всё вокруг жирное и сладкое, даже воздух. Меня мутит. Чтобы избавиться от тошнотворного оранжевого цвета перед глазами, я встаю и решительно перебираюсь вброд через мелкую речку.

– Подожди! Подожди меня!

Покорно останавливаюсь и жду, пока мелкая чапает через поток, не снимая сандаликов и не подворачивая штанин комбинезона.

Теперь перед нами шахматная страна. По белым и коричневым клеткам расставлены монстровидные фигуры. Девчонка тут же устремляется к черному коню и пытается отковырять кусочек. Не дожидаясь очередного пронзительного «подожди» я стою и смотрю, как она заходит то с одной, то с другой стороны, нюхает, лижет, царапает и пинает гигантскую, грубо сделанную лошадь. Наконец не выдерживаю.

– Пойдём, королева Алиса.

– Я не Алиса, я Маша.

– Всё равно пойдём!

– Хочу шоколаду, – хнычет она. – Помоги.

Всё-таки, за что мне такое?

Роюсь в сумочке. Ключи, пилка для ногтей. Для такого монстра пилочка – как перочинный ножик для дракона. Моя подруга имела привычку таскать с собой отвёртку, пока не вышла замуж. Подруга? Ну да…

Жертвую маникюрными ножницами, и минут через пять имею истыканные руки и кусок конского уха размером с шоколадного зайчика. Глупо – ножницы бы ещё пригодились.

– Он сплошной, – радуется Светка. – Внутри тоже шоколад!

Я уже не скрываю плохого настроения.

– Разве можно есть столько сладкого? Зубы разболятся, диабет начнется.

– Нет, – ребёнок грызёт ухо и лучится наслаждением. – У меня не разболятся!

Может, у неё и не заболят. Зато у меня через неделю такой диеты точно будет кариес в каждом зубе. И по валику жира на каждой части тела, где только возможно.

– А тебя как зовут? – спрашивает она вдруг.

– Лена.

– Тётя Лена? – почему-то удивляется девчонка.

– Просто Лена.

Ленни, Лена-полено…

Воспоминания прерывает неопрятное чмоканье.

– Всё равно, как можно есть столько сладостей?

– Так ничего другого нету!

Оттого, что она права, я раздражаюсь окончательно. А зловредный ребёнок продолжает, искоса поглядывая на меня:

– Обожаю шоколад. И крем. Хочу много-много крема. Ещё больше!

Моя нога вдруг проваливается выше колена. Я охаю.

– Вот тебе крем. Не маловато?

– И очень здорово, – она любуется, как я выползаю обратно и стряхиваю с себя мерзкие розовые хлопья. Стиснув зубы, иду в обход глубокого места. Рискую на каждом шаге провалиться снова, но шагаю широко. Плевать.

– Лена! Подожди меня!

Нет, ну сколько можно?

– Отстань от меня! – ору я. – Ешь свой крем и… отвали, поняла?

На язык просятся совсем другие слова, но ребёнок отшатывается испуганно. Шипя сквозь зубы свирепой кошкой, я отворачиваюсь. Здесь крем посыпан арахисом. Я прыгаю на ближайший орех, лежащий плоской стороной кверху. Размером с хорошую столешницу. Орешек-валун слегка проваливается, но держит меня. Прыгаю дальше.

– Я с тобой! – звучит за спиной.

Ещё быстрее пробираюсь по камням через приторное болото, чёрт бы его побрал. Чёрт бы всё, всё побрал! Я ведь никогда не брезговала сладеньким. И не злоупотребляла, блюла фигуру. Почему мой ад – такой?

Орехи вдруг кончились. Стою на последнем, впереди глазированная, как у пряника, поверхность, только до неё ещё шесть-семь моих шагов. Полосу гладкого крема мне не перепрыгнуть, а крылышек не выдали, не заслужила. Придётся опять в обход.

– Может, тут мелко?

Мой персональный изверг останавливается на соседнем «камушке». Нет, не останавливается. Пытается нащупать ногой дно и проваливается. Почти по грудь. Ничего тут не мелко.

– Лен? – спрашивает она удивлённо.

– Не бултыхайся! – отвечаю я зло. – Погоди. Теперь руку давай…

И опять виноват крем, проклятый крем. На этот раз масляный, очень скользкий, и я изящно съезжаю с орешка, плюхнувшись с Машкой рядом. Дура. Орешек плавает рядом, как лодка, высоченная, гладкая и твёрдая.

– Лен? – в голосе соплячки наконец-то появились тревожные нотки.

– Не дёргайся! – рявкаю я. – Нет, нет, ничего… не бойся. Ну-ка, опирайся на меня.

Ещё немного бултыханья, и девчонка, ушедшая в трясину до подмышек, находит ногой мои сложенные в замок руки. Хватает меня плечи, глядя вытаращенными глазами.

– Норально. Теперь вставай мне на плечи и прыгай на орех. Сможешь?

– А ты?

– Лезь, тебе говорят!

Каким-то чудом я не ушла под крем до макушки. Голова потешно торчит над поверхностью, как над навозной кучей. Если бы можно было лечь плашмя. Если бы.

Сдуру пытаюсь вытащить руки, и сладкая вязкость липнет к подбородку. Ужасные запахи ванили и кокоса шибают в нос. Утонуть по-мушиному. Прелесть. Что будет со мной, когда я умру ещё раз, где окажусь, когда приторная пакость подступит к глазам и набьётся в нос, рот, легкие? Или я не умерла? Пока?

– Лена. Ленка, нет. Леночка, нет!

Машка. Лишь бы не увидела, как это смыкается надо мной. Скоро ли исчезнет дыра?

– Машка, всё нормально, – выдавливаю я. – Иди, поищи выход на твёрдую землю. И найди что-нибудь лёгкое и большое. Иди осторожней!

– Лен, ты не утонешь!

В тот момент, когда я должна была обрадоваться, что настырный голосок отдаляется (но не смогла), пальцы ног нащупали твердь. Я оттолкнулась. Ещё раз оттолкнулась. В этой пакости невозможно плавать.

– Ле-е-енк!

Конец толстой, как гимнастический брус, соломинки для коктейля шлёпается со мной рядом. Как ребёнок это дотащил?

Прекрасная соломина, за которую можно ухватиться.

Мы сидим рядышком у стены, а в стороне сохнут мои джинсы и рубашка, Машкины футболка и комбинезон, развешанные на устрашающе громадной зубочистке. Стемнело так быстро, будто коробку с тортом накрыли непрозрачной крышкой. Но холода нет. Машке повезло – у неё под футболкой оказалась ещё маечка. У меня только лифчик.

Когда я выбралась из нашего болота, Машка, дрожа, обхватила меня. Так мы и сидели обнявшись, два трясущихся липких комка, а потом Маша тихо спросила: «Ты не очень любишь фанту, да?»

Я представила себе чайный кипящий источник и сказала: «Уж лучше минералка».

Через десять минут мы вышли к озеру с прозрачной водой. На берегу любовалась собой сказочная избушка с крышей, покрытой изморозью. Глазурь. Гладкое окошко из желтого леденца отразило мою физиономию, привычно скривившуюся при виде сладкого. Зато стены оказались сделанными из хлеба.

Хлеб и вода. Много ли человеку нужно для счастья?

Дверь немного поломалась на сгибе. Мы забрались внутрь и лежим на пружинистом полу. Запах хлеба щекочет ноздри, а в дверную щель видны звёзды. Солнца не было видно, а звёзды есть.

– Сказку расскажи, – требует Машка и прижимается спиной к моему голому животу. Как к маме?

Может быть, я там, где хорошо моему ребёнку? Вот и весь секрет.

Звёзды кивают и подмигивают.

– Сказку. Про Ганса и Гретель.

Я начинаю полузабытую сказку, а мысли прыгают, мешая, путая слова. Жестокую сказку про детей, оставшихся без дома. Но я ведь не помню, был ли у меня ребёнок.

А помнит ли Машка? Она так удивилась, когда я предложила звать себя Леной.

– Машка…

– М-м-м.

Набегалась по сладким равнинам. Спит.

– Проснись. Ну проснись, я же есть хочу!

– Разве есть нечего? – бормочу я.

– Нечего!

Началось. Вот они, радости материнства.

Вспомнив о материнстве, я сразу открываю глаза и пытливо рассматриваю Машку. Машка в ответ радостно улыбается и поводит рукой: полюбуйся!

Розовые стены, странная уродливая мебель. Ни хлеба, ни пряников, ни леденцов. Есть действительно нечего, если не считать уродливой жареной курицы из пластика, рядом с микроволновкой. Всё в натуральную величину. Домик Барби.

Счастливая тем, что разбудила меня, Машка вылетает наружу. Я нахожу её снующей среди игрушек. При виде меня она спрыгивает с лошадки размером с настоящую.

Озеро на месте. Зубы, понятно, почистить нечем. Нечем даже вытереться – моя сумочка канула в трясину. Шут с ней, что теперь. Если обзаведусь новой, буду носить в ней отвёртку и хороший складной нож. Ничего, притрёмся. Приспособимся. И дом будет. Не этот игрушечный кошмар, конечно же.

А что будем есть? Пойдём опять искать дорогу в сладкое королевство? Ну уж нет! Такое для ребёнка…

– Ты любишь молоко? – спрашиваю я строго.

Через час наши ноги опять измазаны. У молочной реки оказались кисельные берега. Между прочим, ванна из молока – это не так уж приятно, оно потом ссыхается корочкой. Машка жизнерадостна, как вчера. Она всё так же раздражает меня бесчисленными вопросами и остановками, не упуская случая расцеловаться с каждым игрушечным солдатиком и посидеть в кабине каждого автомобиля. Потом спрашивает:

– А ты что любишь на завтрак?

– Пиццу, – бураю я, чувствуя, как утекает струйкой в песок мой педагогический пыл. – С пивом.

Через полчаса в воздухе чудесно запахло. Раскиданные по полю розовые кубики оказались недурны на вкус. Хорошего сорта колбаска! Жаль, приходится её отгрызать зубами, а тепловатый сыр липнет на ноги.

При виде человеческой фигуры впереди я прихожу в лёгкий шок. Привыкла уже, что у нас с Машкой пустыня на двоих. Но щетинистая физиономия опустившегося интеллигента приближается и маячит передо мной, она убедительна, как месячный цикл.

– Озеро ищете? – кричит мужик, не дожидаясь, пока мы подойдём. – Вам какое – Светлое или Тёмное?

– Чего светлое-тёмное?

– Ну пиво, конечно, – печально заявляет дядька, рассматривая меня, как витрину с рыболовной снастью. Ой, не пивом он так надрызгался, хоть и несёт от него пивной кислятиной. Видно, тут где-то и водка бьёт ключом.

Я скашиваю глаза на Машку и говорю:

– Безалкогольное нам.

– Это там, – он машет рукой куда-то за спину, в сторону помидорных холмов. Таращится на меня и вдруг говорит:

– Я тебя помню. Ты через кресло от меня сидела, по другую сторону прохода. Да мы все где-то тут… никто не выплыл.

Он потом переводит взгляд выпуклых глаз на Машку:

– Ничего, малышечка, милая. Ничего… Всё будет в шоколаде.

При слове «шоколад» меня привычно передёргивает. Потом…

Ну да, это так банально, так заезжено – рассказывать, как возвращается потерянная память. А с вами когда-нибудь такое было? Было с вами, я спрашиваю? А можете вы понять, каково оказаться между сырных, ванильных, мерзких вонючих куч? Я не хочу, не хочу вспоминать об этом так! Я хочу умереть, пусть даже утонуть в креме, отвратном, как содержимое сортирной ямы, умереть нормальной смертью, умереть совсем. Или…

– Тише, – мужик обнимает меня, хлопает легонько по плечу, и оттого, что мой нос тычется в твёрдый узел облитого какой-то дрянью галстука, становится легче.

– Не надо, ребёнка напугаешь. Держи вот.

Невесть откуда извлекается початая бутылка со знакомой до боли картинкой жёлтой нивы на этикетке и надписью «Пшеничная». Прикосновение к ладони стекла, прохладного и тоже очень реального, успокаивает. Я вижу Машкино отражение в чужих зрачках и останавливаю руку.

– Я тоже помню самолёт, – говорит девочка очень серьёзно.

Никакой дочки не было со мной в самолёте. У меня вообще не было дочери. Всё, что было – несколько дней, когда я привычно откладывала волнение, зная, как скачет иногда цикл. И тест на беременность. Ну, и мысли, разные. Вот что было со мной в самолёте – мысли. Узенькую полосочку теста я, вдоволь налюбовавшись на неё в самых идиотских чувствах, утопила в унитазе.

Надо успокоиться. Я стискиваю в дрожащих пальцах бутылочное горлышко. Всё нормально. Сейчас.

– Пей, – вдруг заявляет Машка. Мужчина теперь гладит по голове её.

– Папа тоже говорил один раз маме: глотни и успокоишься. Если немножко, то ничего. Я хочу к маме, Ленк. Леночка, ты ведь меня проводишь?

За короткую паузу надо сделать так, чтобы голос слушался снова.

– Конечно, провожу. Не бойся.

Я отдаю бутылку, так и не сделав глотка.

Всё в порядке, только мир иногда затуманивается самым пошлым образом. Мой новый мир, жестокий ко мне, потерявшейся Грете без Ганса. Не страшно. Всегда найдётся кто-то, кто проводит заблудившегося ребёнка. Кто напомнит ему, когда хватит играть и пора возвращаться к маме. Притихшая Машка смирно шлёпает рядом со мной. Мы идём мимо благоухающей пивнушкой мутной жидкости под томатным обрывом. Мимо куста с толстыми ветками, на которых донышками вверх растут бутылки «Арарата». Проходим мимо людей, восседающих кружком у костра поверх неаппетитной кучи. Мимо стайки детей, катающихся верхом на гигантских мохнатых пауках. Мимо рощи, которая при ближайшем рассмотрении оказывается купой деревьев, на которых вместо листьев растут вареники и котлеты, сырники и кусочки шашлыка. Здесь я срываю для Машки пирожки, растущие высоко, и мы отдыхаем, навалившись спинами на ствол дерева, самый настоящий деревянный ствол. И опять идём.

Когда мы входим в город, уже темнеет. Темнеет так же быстро, как вчера, но улицы полны мягкого света фонарей и фонариков, развешанных под навесами крылечек и на резных столбах, на деревьях и разъезжающих экипажах.

– Здесь, Машка?

Она качает головой.

– Попросимся на ночлег?

Можно подойти к любой двери. Ласково, по-вечернему прозвучит колокольчик в обещающей отдых глубине дома, где для нас развернут хрусткие свежие простыни и уложат спать в прохладной комнате, а за открытым окном крыльями ночных птиц и далёкими голосами будет шелестеть ночь.

– Пройдём ещё немного, – просит Машка. – Пожалуйста.

Город затихает, накрытый ночью, как синим тёплым пледом. Мы идём долго. Машка уже еле волочит ноги и поглядывает на меня жалобно (а я на неё – зло), когда окруженные маленькими садами особняки незаметно сменяются драными хрущёвками. Мы идём. Двор с поломанной песочницей похож на десяток только что пройденных.

– Вот, – говорит Машка. Нашла. Там мама. И папа. Мама!

И девчонка, которая только что падала с ног, резво бежит к двери без домофона. Я растерянно бреду за ней в пахнущий кислой капустой подъезд. Поднимаюсь по немытой лестнице вовремя, чтобы услышать возгласы и смех. Машка громко и неразборчиво ведает о своих приключениях. Бубнит мужской бас. Хлопает дверь. Всё.

Она вспомнит меня? Конечно. И забудет.

Я усаживаюсь на поломанную скамейку во дворе. Гудят ноги, тихонько кружится голова, тёплый воздух обнимает за плечи, звёзды шепчут что-то ласковое. Где же мой дом?

У меня никогда не было родителей, и меня никто не ждёт в этом добром мире. Здесь в каждом городе, на каждом хуторе меня встретят без лишних слов, как старого друга. Распахнут дверь и поставят на стол кувшин топлёного молока с коричневой вкуснющей пенкой и тёплый, как щека, каравай. Чужой и тёплый. Найду ли я родную душу? Не знаю. У меня нет сил искать после долгого сладкого пути.

Ступни слегка протестуют, но больше я не слушаю их нытья. Когда передо мной вместо города открывается полная огоньков бездна, я не удивляюсь – не только Машка может найти, что ей нужно. Я удобно усаживаюсь над обрывом, свесив ноги вниз. Это настоящее счастье – никуда не идти.

Мне всё равно, что я уже умерла. Все желания тут исполняются, ведь так?

Дна не видно, и страха нет.

– Ещё два кубика…

Боль от дефибриллятора. Трудно дышать. Дурацкая суета вокруг - как в американском сериале. Белые и цветные медицинские робы. Я вернулась? Я жива?!!

Или… умерла ещё раз?

И теперь так будет всё время – врачи, боль, запахи хлоринола и тоски?

Меня куда-то везут. На слабый вопрос о ребёнке мне грубо отвечают, что я дура и что мне повезло, что цел позвоночник. Какой там ребёнок? Да нечего реветь! Выкидыша не было. Да, нужно специальное обследование. Да не реви, тебе же повезло. Ты вообще цела, можно сказать.

Мне больно и мне плевать на боль. Это не худший вариант ада и не лучший – рая. Каждый выбирает рай и ад по себе. Как же больно, чёрт…

Правая рука в гипсе, а левую я кладу на живот.

Потом мне вкалывают что-то. Я дремлю, плаваю в мареве боли между явью и сном.

Кто-то подходит ко мне и гладит по здоровой руке. Машка.

– Уйди, я тебя ещё не родила, – говорю я. – Уйди, не положено!

А Машка отвечает:

– Давай я сделаю, чтобы тебе не было больно?

Так вернулась я или нет?

А какая разница?

– Ну давай помогу, – настаивает девочка. – Тебе же больно.

Мне не больно. Мне хорошо. Звёзды кружатся надо мной, заслонённые глупым белым потолком. Звёзды. Ветер. Ночь. Машка.

И всё будет, как я захочу.