- Шурка, сходи за сеном сама, у меня сегодня в ухе стреляет, греться буду, - сказал дед Иван, положил на стул подушку набитую соломой и осторожно сел сверху.

- В ухе стреляет, а греешь зад, - заметила баба Шура. - Фельдшерица говорит нельзя геморою греть, лучше снегу прикладывать, а еще...

- Пусть свои булки морозит, - перебил ее дед, а у меня от ее советов с носу капель.

Дед помял пальцами мочку уха, повернулся к телевизору, с силой вдавил кнопку на пульте, добавив громкость так, что неслышно стало поучений Александры, и блаженно закрыл глаза.

Еще минут пять жена топталась за его спиной, перекрикивая стрельбу, грохот взрывов и визг полуголой красавицы, доносящиеся с экрана, но замолчав на секунду, чтобы припомнить очередной хороший рецепт лечения, подсказанный кем-то на базаре, уловила вибрирующий храп мужа, поняла, что он спит, сердито махнула рукой и пошла одеваться.

 

- Опять зима, - недовольно вздохнула баба Шура, открывая тяжелую створку задних ворот.

Рыжая собачка выбежала на волю, закружилась, радуясь простору, звонко облаяла побелевший мир, рваную фуфайку на заборе, сороку на трубе бани, вернулась ко двору и заодно отбрехала хозяйку. Александра запустила в нее обломанный веник.

- Пошла, пошла отсюда, Егоза непутевая!

Собачка прихватила веник и убежала с ним к соседям, а баба Шура вытянула из кармана старенькие варежки с дырками на больших пальцах, спрятала в них морщинистые руки и по первоснежью отправилась за сеном для теленка.

Стожок пахучего зеленоватого сена скособочился на задах, в тридцати шагах от дома - в сарай его не перетаскали, на сушило не закинули, поберегли свои силы старики, - вот и начали с него скотину кормить, пока не занесло долгими снегами ворота, усадьбу и робкую, косую тропочку через огород.

 

Зрение у Александры в то время сильно ослабло - катаракта туманила. Это потом ее прооперировали, поставили хрусталики, и опять шустрая баба, прячась у ситцевой занавески, в окошко «за кем надо» подглядывает и «кому не надо» докладывает. А тогда ей и темновато жилось, и скучно. Шла она к стожку прищурившись, смотрела вдаль неуверенно, но все же, увидела яркий огонь у дальнего леса - висит между белизной поля и неба неправильное солнце с неправильной стороны. Баба Шура потопталась на месте, всплеснула руками по укутанным в пять одежек бокам, подумала недолго и выдала, не жалея голоса: «Ой! Ой! Что делается! Горит! Люди! Вертолет в небе горит!». Холод щекотнул горло, Александра закашлялась, закрутилась по сторонам и никого не увидела. - Вот тебе досада, - огорченно шепнула баба, тараща полуслепые глаза в сторону улицы. Ни души вокруг! Только седая морозная тишь лежит - не шелохнется. Прислушалась баба Шура, а слух у местного народа отличный, к тишине приученный, и подозрительно зашептала: «Гореть-то оно горит, а почему не падает? И чой-то тихо так в округе?». Она даже выковырнула ухо из-под пухового платка, напряглась до звона в голове, постояла, поморгала, недоуменно пожала плечами, набрала сена и поплелась назад.

 

Осторожно ступая по хрустящей подмороженной тропе баба дошла до ворот, хотела прикрыть их, но передумала, торопливо уложила охапку сена в ясли рослому годовалому быку, простонала горестно: "Не растет совсем наш теленочек", - и заспешила в дом. Почти бегом поднялась она по задней крутой лестнице, цепляя каждую ступеньку непомерно большим валенком, настырно сползающим с левой ноги, на мосту обернулась, заглянула вниз в темноту двора и, восхитившись своей прытью, удовлетворенно пропела: «Шесть-сят пять, шесть-сят пять - баба ягодка опять». Притопнув ногой, как под частушку в пьяный праздник, она взмахнула руками, приподняла подбородок, доплыла до двери, но у порога угомонилась и вошла в дом с достойным видом, расплескав по полу облако морозного пара.

- Шурка, - крикнул ей дед, как только холодный воздух лизнул его ноги. - Ты что-ль мою левую обувку на прогулку уволокла? Что у тебя за манера такая - мое надевать? Я в твое не лезу, и ты мое не тронь!

Александра обиженно стряхнула огромный валенок с ноги и бросила деду.

- Спутала сослепу. Вот те твоя обувка. А ты что проснулся? Фильм закончился? Без визга девок не спится? Срамник!

- Электричества нет. Может, опять Андрюшка свет отключил, - виновато опустил голову дед Иван, но с надеждой покосился на лампочку в кухне. - Все говорят хороший электрик, а от работы его одни замыкания.

- Ты, Ваня, пойди сейчас на улицу, глянь, там кино у леса! Интересно горит, пылко! - с язвительной ноткой в голосе сказала бабка.

- Горит?! А что же ты про фильмы болтаешь! - Дед вскочил с насиженного места, накинул тулуп, закрутился юлой, подлавливая рукав, дважды ткнулся лбом в лосиные рога на стене, крякнул от боли и потер ушибленное место.

Бабка, отыгрывая свежую обиду, довольно хихикнула прикрываясь ладонью.

- Что, Ванюша, рога примеряешь? Не поздно ли?

- Вот ты злая, бабушка! Картошку чистить, посуду мыть - слепая, а гадости замечать - тут как тут! - крикнул дед, нахлобучил шапку поглубже и тут же забыл про жену, моментально утонув в своих рассуждениях: «Пожар в лесу - не сезон, а газовая трасса в трехстах метрах проходит... Пять лет назад в четырех километрах от деревни горело, огонь выше леса стоял - страх! Хорошо, что снег теперь - низом пожару никак не пройти. Но проверить надо...»

- Береженого Бог бережет! - для чего-то объявил он Александре, выскакивая на улицу.

Баба Шура поискала свой правый валенок - не нашла, надела калошу на шерстяной носок, и так - калоша на левой, валенок на правой - отправилась за дедом.

А у деда Ивана с молодости не только страсть к девушкам сохранилась, но и зрение орлиное, и ум быстрый. Он только глянул в небо и сразу определил:

- Это же чудо висит! Беги, жена, к Синютиным, - приказал он, - крикни им, чайник над лесом загорелся! Пусть Колька выйдет скорее, тоже полюбуется.

Но бабе Шуре и приказывать не надо - она сама уже торопилась к соседям. Ей давно за шестьдесят пять, но старушка шустра и голосиста, и уже через несколько минут, огромный Синютин в рваной фуфайке, в латаных-перелатаных штанах и почти новой, чуть поеденной молью бобровой шапке, стоял рядом с дедом Иваном и, здраво, в глубокомысленных нецензурных выражениях, пытался оценить увиденное.

Несколько минут они умничали друг перед другом, надрывая глотки и деловито размахивая руками перед висящим неподвижно чайником, пока тот вдруг не тронулся с места, повернувшись носом или хвостом в их сторону. Мужиков оборвало на полуслове. Оба замолчали, выпучив глаза и открыв рты, стояли не шелохнувшись, завороженно глядя на приближающееся, пылающее пленительным светом, растущее на глазах, солнце. И даже громкий, долгий рокот в животе Николая не смог вывести их из оцепенения. И, неизвестно чем бы закончилось эта история, если бы полуслепая баба Шура не заорала благим матом, чтобы они - дураки, бежали быстрее от этой штуки, пока она им на головы не села и шапки меховые не запалила.

Чайник, вероятно, обиженный бегством зрителей, остановился, начал меркнуть, обретая тоскливый серый цвет и, вконец побледнев, беззвучной молнией скользнул над краем деревни, не притормаживая, развернулся на сто восемьдесят градусов и бесшумно упал за лесом, кажется в то место, где таится среди сосен, зарослей можжевельника и лесной калины легендарное озеро Широха.

 

На следующий день, я сидела на скрипучем табурете, недавно выкрашенном коричневой половой краской, и отковыривала пластичные лепешечки краски со своих стареньких китайских джинсов.

Баба Шура, всегда приветливо встречающая гостей, управляла в русской печи жаровню. На столе, прямо на потертой клеенке, лежали горячие пироги с луком, стояла початая бутыль самогона с утонувшим в ней корнем колгана, четыре стопки - две уже пустые, одна до половины и моя до краев полная.

Дед Иван, бегло поглядывая то на меня, то на Синютина, рассказывал вчерашнюю историю и, кивая на диктофон в моей руке, между делом, заботливо интересовался:

- Пишет еще?

Николай сидел на корточках у поддувала, загадочно улыбался, курил самокрутку и старательно выдыхал дымок, странно попахивающий хвоей, в чугунное окошко печи.

- А здорово мы вчера испугались! - завершил рассказ дед Иван, пряча улыбку в кулак и весело поблескивая глазами. Поморщившись, помахал ладонью перед носом, отгоняя всепроникающий запах Синютинской самокрутки, и покосился на меня. - Я-то не очень, а Колька!

- И я не очень, - обиженно выпустил с дымком Синютин и улыбнулся во всю ширь так, что густые седые волосы встопорщились за ушами, как загривок у мультяшного енота. - Чего там особенного? Посуда, она и в небе посуда - самая обычная загадка природы.

- Посуда - не посуда, - продолжил дед, разгрызая не по возрасту крепкими зубами лесной орех, - а Нюрка твоя штаны у бани на морозе выполаскивала. Уделал портки - напугался, значит, чайника!

Баба Шура, бросив ухват в угол, прыснула смехом в фартук. Дед рассмеялся легко по-мальчишески. А Синютин, стыдливо или обиженно опустил глаза, бросил в печь измятый бычок, покачал досадливо лохматой головой, вышел прочь и расхохотался за дверью.