И даже домашних она раздражала! Ну что такое, в самом деле; бесформенный комочек носа, махонькие глазки и неясный, какой-то рот, а ниже все, как у пингвина, только не черно-бело-фрачное, а рыхлое и равномерно бледное. Но и это наверно не главное, а то, что породы не видно ни-ка-кой. Не было у них в роду таких женщин…

 

А возможно главный эпицентр раздражения это - вечная заискивающая покорность, лакейская какая-то готовность кинуться и тут же исполнить любую волю, будь то бабкин приказ, или дочкина блажь. А они примут, да еще и с досадливым видом, словно одолжение сделают, ведь Валькирия все равно от них никогда и никуда не денется.

 

Ну, посудите сами, бабушка отставная примадонна. Одно имя чего стоит: Муза Венедиктовна. За плечами сказочный успех, гортензии и розы целыми корзинами. Поклонники? Несме-етная армия, и, между прочим, не просто так, безликие субъекты, а люди заметные и с положением. А на сцене все только первые партии, здесь и "Марица", и "Сильва", и неизменная "Летучая мышь".

 

"Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье…". Муза очень даже хорошо помнила эту благожелательную улыбку, которая досталась ей легко и сияла долго. А тех, кто стоял за "трудное счастье", она презирала и считала просто неудачниками, что, обламывая ногти, карабкаются на скалу успеха, когда настоящее везение непременно приходит само, да и ценится совсем не ниже какого-нибудь другого, с боем добытого. Жизненные явления Муза Венедиктовна воспринимала очень легко, и раньше, еще в пору ее цветения многие завидовала той бесшабашности, с которой эта миниатюрная и чуть инфантильная женщина относилась к любым катаклизмам.

 

- Представляете, вчера в Большом мою шубку увели. Ведь терпеть не могу Глинку, зачем пошла? Осталась бы дома, и без скучной музыки и с новенькой шубой, - часами хохотала Муза в телефонную трубку.

 

А академический муж, будто из рога изобилия, умиленно осыпал ее новыми благами, мехами и камнями, которые с детской легкостью терялись, как-то глупо утрачивались или похищались домработницами. Эта ее черта мужа не раздражала, а скорее вызывала нежность.

 

Муза Венедиктовна легко выносила и родила девочку Леру, Валерию Кирилловну, которую с подачи опереточного режиссера (большого любителя шуточных аббревиатур) на всю жизнь окрестили Валькирией. В свете бытующих в те времена Гертруд (героиня труда), Владленов (ну, тут понятно) или, например, Лашмивар, которые вовсе не являлись героинями древнеиндийских эпосов, а означали всего-навсего лагерь Шмидта в Арктике, режиссерское толкование Лерочкиного имени вызывало гомерический смех самих родителей, ровно, как и их кафедрально-театральных коллег.

 

Миленькая, как и все остальные младенцы, Валькирия довольно скоро сформировалась в бедственно некрасивую девочку. Муза Венедиктовна, в первую очередь, как любительница прекрасного, ну а потом уж конечно и, как мать безумно огорчалась, понимая, что с возрастом ничего тут не выровняется, а только станет еще хуже. Если бы еще родился мальчик, то внешность, естественно не имела бы такого значения. И так досадовала мать, что даже говорить не хочется.

 

Отец же не мог надышаться на свою доченьку, тем более что ребенок был поздний. Академик и так то был не молод, а тут еще Муза, опасаясь интриг, никак не могла решиться отлучиться со сцены даже ненадолго.

 

Детство Лерочки протекало без особенностей. Как у всех тех, которым все дано. Отец, принимаемый в скверике за дедушку, будто растворился в Лерочке, а несчастная Муза Венедиктовна дочери (если честно сказать) не любила и даже стеснялась, а также справедливо злилась на себя за эти чувства, отыгрываясь на любовниках, которых стала менять часто и неразборчиво.

 

Лера, несмотря на свой возраст, безошибочно чувствовала отношение матери, и вечерами, когда уже погашен свет, подолгу фантазировала, засыпая с мыслью о том, что совершит какой-нибудь невероятный подвиг, и тогда мама заметит ее и будет любить. Но время шло, и подходящего для подвига случая, конечно, не подворачивалось, а в девочке с годами сформировалось чувство вины, ведь не могла же мама, такая замечательная вот так вот, просто ее не любить. Наверняка здесь прячется какая-то неприятная тайна, а виновницей всему является она - Лера…

 

По окончании школы, Валькирия поступила в какой-то скучный химический институт, где все первокурсники перед началом занятий отправлялись "на картошку". По извечной студенческой традиции из сельпо выгребли весь портвейн, дрались с "местными" и уединялись в реденьком лесочке. В результате всего этого земледельчества Лера вернулась домой бледная, нервная и беременная.

 

Что обычно делают в таком случае, она не знала вовсе. И потом ее настолько навязчиво мутило, а запахи кухни вообще превратились в орудие пыток, что она безо всяких подготовительных экивоков и психотерапевтических увертюр сообщила новость матери, а там уж будь что будет.

 

Муза Венедиктовна восприняла известие более чем спокойно, а в душе даже удивлялась нетребовательности молодых людей, потому как считала, что на Леру польститься ну просто невозможно, а потому беременность, вне всяких сомнений, будут не только сохранять, а холить и пестовать, как безусловную удачу. Она была, несомненно, рада, ведь скоро настанет пора уходить со сцены, а внучку (в чем она не сомневалась) она будет любить вдвойне и додаст ей все то, что когда-то полагалось самой Лере. И пусть даже ребенок будет урод из уродов. С возрастом Муза все же приобрела какую никакую мудрость, а Валькирию не любила уже просто по - инерции. Как говорят, так сложилось…

 

Кирилл Вадимович к такому повороту событий был, мягко скажем не вполне готов, но он не кричал, не топал ногами (такое вообще в доме было не принято), и даже деликатно не интересовался будущим отцом. Кстати, эта тема в семье вообще умалчивалась, будто по уговору. Будущий дед, отказавшись от обеда, заперся в кабинете и ведрами поглощал "Валокордин", однако к вечеру он все же принял должное решение и вышел к столу, обуреваемый идеей найти для Лерочки лучших из лучших докторов.

 

Девочка родилась в срок. И даже непрошибаемая акушерка с лопатообразным лицом, подивилась красоте и изяществу младенца. Девочка, в отличие от своих собратьев, была беленькая, длинноногая и с такими ресницами, что касались бровей. Цвет глаз пока толком не дифференцировался, но Муза, знающая толк в глазах и камнях, определила, что это непременно будет "темный сапфир". Кстати, так и получилось. Примерно через неделю глаза васильково засинели. Возможно, это был именно "темный сапфир", но автор, к сожалению, в вопросе не разбирается.

 

Бабушка, а она теперь считала себя главной по выращиванию младенца, заявила, что девочку назовут Ева.

 

- Ева это всегда тонкий, чуть с горбинкой нос, пшеничные волосы до пояса, роскошный открытый автомобиль, и тотальное везение! – заявила Муза безапелляционным тоном. Спорить было тяжело, проще согласиться. Ева, так Ева, спасибо, что хотя бы не Мариетта.

 

- Вот с отчеством, все гораздо сложнее. Ева Кирилловна – кошмар, записать просто какой-нибудь Егоровной – немыслимо, Эдуардовна или Робертовна – глупо, что-нибудь ветхозаветное подошло бы идеально, но зачем отравлять девочке жизнь…

 

В результате кропотливейшего поиска и нечеловеческих усилий малютку нарекли Евой Аркадьевной.

- В этом сочетании и нега, и флер и аромат цветущей Аркадии… - кто бы спорил? Тем более вопросы неги и флера в семье обычно решались Музой Венедиктовной, а новоиспеченный дедушка метался в поисках всего самого-самого лучшего, поминутно сверяясь со списком, составленным женой.

 

Валькирию к младенцу не очень-то подпускали; то крошка спит, и вся семья порхает на цыпочках, даже там, где это и вовсе ни к чему; а теперь бабушка кормит свою куколку из рожка (естественное вскармливание Муза отвергла, как мало прогрессивный метод, но Лере казалось, что мать просто не доверяет качеству ее молока), а после прогулки следовала череда массажей, каких то смешных упражнений, и разного лю-лю и сю-сю и чего-нибудь еще, и все под руководством той же бабушки, а маме доставалась лишь стирка, беготня по молочным кухням и прочая скучная закулисная деятельность.

 

А какой в семье был праздник когда "наша красавица" заговорила, и первыми лепечущими словами были "уйди" и "дай". Кто его знает, как там ребенок воспринимает мир, но для маленькой Евы мать была явно фигурой второсортной и в принципе необязательной. Нечто вроде кухонной утвари, которая скучна, легко заменяема и только отвлекает Музочку (так она звала бабушку) от основного: играть, гулять и что-нибудь непременно покупать. Не важно что. Это может быть и грошовый резиновый шарик, и дорогущая кукла, и что-то взрослое, казалось бы абсолютно никчемное. Отказа обычно не было, но если Муза, или еще кто-нибудь смел перечить, Ева устраивала сцену такой страсти, такого накала, с зычным требовательным криком, паданием на пол и прочей истерической атрибутикой, что легче было купить все что угодно, только бы ребенок не нервничал, а переключился скорее на новую забаву. Конечно, интерес к новому испарится через несколько минут, и на смену потребуется рыбий мех, птичье молоко или луна с неба, и бабушка наверняка, в любое время суток, пошлет Валькирию "туда не знаю куда, принести то, не знаю что", а дочь безропотно побредет и непременно добудет пресловутый философский камень или лампу Алладина.

 

С годами Ева только хорошела. Каждый наверно имеет представление о красивых детях, посему подробности мы опустим, скажем, только, что на нее оборачивались прохожие и, любой полупьяный арбатский художник уговаривал сделать ее карандашный портрет, причем абсолютно бесплатно. Девочка все это прекрасно понимала и властно манипулировала вечно восторженным окружением. Некоторым авторитетом для нее служила бабушка, а остальные воспринимались либо как обслуга, либо как пустое место…

 

Дедушка, в составе делегации, сумел проводить детку только в первый класс, да и то дорога и буря положительных эмоций сказалась на коронарных сосудах. Вскоре он оставил этот мир, но и на смертном одре все его тревоги крутились вокруг Евочки. А на похороны ее, конечно, не взяли, как натуру чувствительную, хрупкую и по особенному тонко организованную. Ева, конечно, жалела дедушку, но эта жалость была вполне компенсирована радостью от возможности пропустить пару школьных дней.

 

Учиться она не любила и не умела. Вдобавок к этому, демонстративно как-то ленилась, дерзила учителям и высокомерничала со сверстниками. Валькирия потихоньку переживала, но Муза настаивала на том, что только из таких натур рождаются личности. В качестве авторитетных мнений она взывала к Фрейду и Юнгу, которых никогда и близко не читала, а также охотно хаяла существующую систему образования, озлобленность и бездарность педагогов, и прочие внешние факторы. Ева не без удовольствия слушала бабушкины монологи, после которых капризничала и хамила еще пуще. У Валькирии был свой взгляд на предмет, но она, как положено, молчала.

 

Потому что, скажи она, что Ева нуждается не в специально обученных гувернантках, а в хороших розгах, реакция была бы мало предсказуемой, и мать благоразумно помалкивала…

 

По окончании школы Ева благополучно, с первого же тура, провалилась в Театральный институт, в чем, безусловно, были виноваты члены приемной комиссии, "не способные отделить зерна от плевел". И вообще девочке необходимо годик передохнуть, а бабушка за этот период постарается поднять все свои прежние связи, и уж тогда.

Девочка целый год, изнывая от скуки, раскладывала пасьянсы, спала до обеда и почитывала дамские романы, но и следующие экзамены, по какой-то видимо роковой случайности, не принесли удачи. Ева злилась, лупила посуду, орала на мать, которая в данной ситуации была абсолютно бессильна. Периодически, под горячую руку попадала и Муза Венедиктовна, которая мудро решила поскорее выдать внучку замуж, потому как с институтом ситуация была крайне зыбкая, а девочка, лишенная круга общения, соответствующего внимания и ухаживаний со стороны молодых людей, естественно, нервничала.

 

Муза не знала, как это принято делать сейчас и потому действовала по старинке, приглашая в дом молодых людей из "проверенных и приличных" семей. Делалось это как бы невзначай, под благовидным предлогом нечто забрать или, наоборот, передать, но к моменту появления "гостя" всегда изящно сервировался стол, и безмолвная Валькирия подавала чай.

 

Молодые люди, как на грех, все были с брачком; кто-то толстоват, другой заика, третий спортсмен с баскетбольным выражением лица и такой же речью…

 

Словом не клеилось, а тут еще и Ева раскусила бабушкины маневры и устроила истерику такого масштаба, что даже видавшая виды Муза Венедиктовна растерялась. А ведь на вечер был зван очередной родственник какой-то тети Зои, и отвертеться от этого визита было уже невозможно. Хотя конечно в этом госте изначально был заложен некий дефект. Он прибыл в Москву из какой-то дремучей провинции, что окончательно оскорбило Еву и настроило ее на агрессивный лад.

 

- А что, собственно говоря, так сердиться, - ворковала бабушка, - мальчик чуть не окончил на родине какой-то никчемный технический вуз, но вовремя осознал, что истинное его призвание – искусство. О, как я это понимаю! Теперь он настроен заняться то ли скульптурой, то ли музыкой. Ты сама уточнишь, я не помню… Ты девушка мыслящая и разберешься. Наверняка это весьма интересный человек.

 

И "интересный человек", оказавшийся поэтом, не замедлил явиться, и после, не обращая внимания на Евино хамство, приходил, чуть ли не ежедневно.

 

Несмотря на поэтический статус, выглядел он вполне обыкновенно. Замысловатых головных уборов не надевал, бороду не растил, гусли с собою не носил, ровно, как и шаманский бубен или заговоренные бусы. Одним словом был более похож на командировочного инженера, чем на представителя богемных кругов.

 

Он благополучно сдал экзамены на заочное отделение Горьковского института, за что получил от Евы прозвище деревенского выскочки и, вроде бы, собирался отбыть домой, что совсем сбило с толку и Музу и Еву. Цель его ежедневных визитов им обеим уже была не ясна, а Валькирия потихоньку упаковывала свои немногочисленные пожитки. И наверняка, никто так и не обратил внимания на то, что бесполое, затравленное это существо как-то вдруг, за их спиной, преобразилось. И улыбка ее перестала быть лакейской, и носик-то оказался просто вздернутый, и куда-то подевалась неуклюжесть, а новый синий свитер неожиданно подчеркнул цвет глаз, что был точь-в-точь, как у Евы – "темный сапфир"…

 

Проводница плацкартного вагона считала, что очень тонко разбирается в людях. Возможно, так оно и было, но на сей раз, она никак не могла понять, какие узы связывают эту пару: беспрерывно хохочущую симпатичную женщину и почти мальчишку, что восторженно глядел на нее во все глаза; для матери вроде молода, да и повадки у обоих отнюдь не родственные. Проводница подумала, подумала, а потом решила плюнуть и выбросить из головы. Своих проблем, что ли мало?