Весенняя прелюдия

 

1

 

Всё было великолепно, всё было замечательно. Нежный, трепетный, он обхватил её за талию и поцеловал. Она выгнулась под его руками, сидя на диване в зальчике. Эта негромкая музыка и разбросанные блики на потолке и стенах… Блики цветного света…

 

Последний раз они шли по городу в обнимку. В тот год весна задержалась. Весь май всё цвело: что-то одновременно, а что-то следуя друг за другом. Когда в середине мая идёшь вдоль заводских двориков, а потом через парк, будто попадаешь под снегопад яблоневого цвета. Осенью же созревшие яблоки оформляют верхушки деревьев красными и жёлтыми шарами. Очень красиво цветут каштаны – они позже всех выпускают свои ровные свечи, как бы замыкая период всеобщего цветения.

 

– Подожди, – он метнулся к каштану, украшенному белым кружевом цвета.

 

Она долго несла "свечку" в руках, не выбрасывая. Она читала ему стихи Крахта:

 

– Коль любовь улетела как птица,

 

коль уже не вернётся назад,

 

отчего мне по-прежнему снится

 

твой загадочный, ласковый взгляд.

 

Я шепчу твоё имя часами,

 

и ловлю его так, как сейчас.

 

Отчего счастье ищут годами,

 

а находят один только раз?!

 

Последний разговор, последний вечер "на двоих". Так было тихо, удивительно тихо на вечерних улицах. Уютные маленькие улочки с вишнёвым цветом, наполненные ароматом ещё нераспустившейся сирени… Они на удивление хорошо ладили в этот вечер, и разговор их был на удивление хорош.

 

– Ты сегодня такой серьезный, я от тебя такого отвыкла.

 

– Я просто устал очень… Измотался, понимаешь.

 

Проходили мимо "родного до слез" завода, мимо проходной, "столовки", по маленькому скверику, где Лёнька, будучи ребёнком, катался на велосипеде. Он вновь говорил о своём детстве и вспоминал про отца, а ещё показал, где Юрка живёт и где сидит на костылях у калитки.

 

– Мы с ним как братья, поняла?

 

Отца Вовкой звали. Он из кубанских казаков, из Краснодона. Лёнька похож на него: чуб вихрасто-волнистых волос, такие же аккуратные, чуть оттопыренные уши. Высокий, с сильными руками и выступающими на них мягкими жилками, c ясным взглядом больших серо-голубых глаз. Ресницы у него будто смазаны мёдом, длинные и загнутые.

 

Поцелуй, бесконечно долгий и прекрасный…

 

Было светло от фонарей; они шли в обнимку.

 

Весна! Весна, наполняющая всё вокруг своим нежным цветением и чистым, заново рождающимся благоуханием жизни. Они говорили об этой красоте, вдыхали, остановившись, аромат свисающих ветвей.

 

– Что это, яблоня? Нет, вишня. Скоро сирень распустится, настоящая, махровая, какая тебе нравится. Фиолетовая… Распустится – обязательно нарву.

 

– Сегодня ровно месяц…

 

– Как мы познакомились? Ты что, запомнила?

 

Он сказал о том, что сегодня почти всё, как месяц назад. Они шли тогда, обходя все ямки и лужицы. Было зябко от прохлады, опустившей на них своё покровное одеяло. Лёнька был одет не по погоде, но держался стоически, юморил время от времени, но больше рассказывал. Как в прошлый раз, он много говорил о себе. Про отца, про драки, о своих болячках и мелких неприятностях. Откровенничал с такой лёгкостью, будто бы чувствовал, что ей-то всё это можно раскрыть.

 

Высокий светленький мальчик с аккуратными ушками, одетый в зелёную маечку с капюшоном и летнюю "катонку". У него выбита ключица на левом плечике, и туда так хотелось припасть губами и поцеловать.

 

2

 

Прошло шестнадцать лет. Так случилось, что сегодня Людмила проходила по знакомым аллейкам опять не одна. Они проходили улочку за улочкой, любуясь своим отражением в витринах.

 

– Я ему ещё сигареты куплю. Первая стипендия всё-таки! – и, чтобы смягчить укоряющий взгляд спутницы, Лёнька неумело привлёк к себе идущую рядом, и пообещал утвердительно. – Он обязательно бросит курить.

 

– В этом я не сомневаюсь, – улыбнулась спутница. – Он всегда делает то, что говорит.

 

Времени оставалось только на то, чтобы вернуться домой, быстренько вскипятить чайник и наскоро перекусить. Накрыв на стол, Людмиле нестерпимо захотелось спрятаться от всего мира. Она вышла с кухни. Из комода достала старенький "ридикюль", из него – пакет, где хранились документы, и перебрала проворными пальцами бумаги. "Леонид Юрьевич", – она нашла глазами эту строчку и перечитала несколько раз. Будто в очередной раз доказывая самой себе то, что только что прочитала на документах. "Леонид Юрьевич", – смакуя каждую отчетливо произнесенную букву, одними губами проговорила она.

 

"Я встану, и мы выбросим к черту эти костыли!" - вырвались из прошлой жизни Юркины слова. Первый раз он сказал их в ту душистую раннюю весну, когда пара ненадолго остановилась возле калитки.

 

Юрка действительно оказался на месте и смотрел на Людмилу. Приставленные к забору костыли стояли неподалёку. За столь продолжительное время своей жизни Людмиле впервые довелось испытать на себе такой взгляд… Ласкающий. Согревающий. Не похотливо скользящий по её плоти, а взгляд именно ласкающий. Едва касающийся ненакрашенности ресниц и пушка на щёчке, контура губ, ложбинки меж грудей, крутого изгиба бедра, и опять в силу стыдливости за свои рассматривания, поднявшийся вверх, к ресницам.

 

Вернувшись на кухню, Людмила положила "ридикюль" на стол. В горле у неё было сухо, и сказать что-либо вслух ей оказалось бы чрезвычайно тяжело. Она знала эту свою особенность и, шумно вздохнув, молча указала на "ридикюль".

 

3

 

– Ма... ну я пойду уже. Пора. Мне ещё дядю Юру нужно как-то подготовить, – сказал ей её ребёнок и, виновато чмокнув свою "ма" в щеку, направился к дверям. Людмила вздрогнула от звука закрывшейся двери и приложив средние пальцы к вискам, больно сдавила. Ею овладели недавние сомнения. Она присела на краешек софы и задумалась.

 

"Сколько же будет продолжаться эта мучительная тоска...

 

Когда-то я была одна, предавалась мечтательным размышлениям, что когда-нибудь встречу человека, которому буду нужна такая, какая есть: легкомысленная, беззащитная, высокомерная, недоступная, нежная, ранимая, эмоциональная, непредсказуемая... И, дожидаясь его с работы, приготовлю обед или ужин, и поминутно буду вглядываться сквозь оконное стекло в силуэты прохожих вдали… и угадаю его со спины или вполоборота даже издали. Накрытая салфетками еда остынет, и придётся её подогревать, когда он придет… И буду читать в его глазах радость и неизменную нежность. Словом, забивала голову глупостями, которых не может быть в семейной жизни. Но жизнь текла, и я принимала её с каждым утром в лучах солнца, в чисто-голубых облачках по весне, а его в моей жизни не было, может, потому что ещё не пришло время, может из-за моей прозорливости, которая не подсказывала, что вот он, единственный, который тебе нужен. Я смотрела на ребят, которые старались мне понравиться или как-то привлечь к себе внимание так, будто в моих глазах было написано: "Детка, это не то... и это не то, что тебе нужно... Уличные знакомства ни к чему хорошему привести не могут... и т.д. и т. п." В моем окружении ребята называли меня недотрогой, и как-то даже вслух было сказано: "Как ты вилочку держишь... Ты думаешь, я поверю, что ты такая чистенькая? Да ты, наверно, из ресторанов не вылазишь, это с нами тебе западло." А человек, за которого я замуж собиралась, но который "этого" так и не допросился, пришёл и высказался, что у него язык не поворачивается меня назвать словами, которые наиболее точно опишут весь мой аморальный набор распущенности. Что я так долго и изощрённо обманывала его, а сама тем временем занималась "всеми такими делами" с другими.

 

Богу угодно было показать вторую сторону нашей жизни, когда я почти плюнула на все условности и запреты, когда приняла правду жизни и успешно знакомилась с молодыми людьми. Им нравилось мое игривое настроение и лёгкость общения, когда девушка больше слушает, и ведёт себя многообещающе... правда, до поры – до времени. Мужчины быстро понимали, что дальше флирта дело не пойдёт, и успешно ретировались."

 

Молниеносно проносились сейчас в памяти обрывки воспоминаний.

 

Лёнькины откровения, какие-то невнятные чужие слова и взгляды вдруг в одночасье нарисовались в одну слаженную полноценную картину: тогда на заводе Юрка пострадал из-за Лёнькиной халатности.

 

4

 

Сирень надрывала запылённость воздуха своим ароматом. Миновав заводские домики, Людмила побежала через сквер... сквозь аллеи из яблонь, вишни, сирени. Это нечто волшебное, если оказаться здесь во время неспешной прогулки! Сливы, кусты черноплодной рябины и калины здесь посажены по кругу. Прижились и южные кипарисы, и плакучие ивы, и каштаны.

 

Людмила еще надеялась успеть, вот только преодолеет поворот, потом аллейку, - и останется совсем немного пройти вперед по Ботанической. А там - рукой подать до железнодорожного вокзала.

 

Яблони на Ботанической улице стояли аллеей с двух сторон. Запахи цветущих вишневых деревьев тонули в аромате сирени. Людмиле вдруг показалось, что деревья хороводом обступили её, отрезая ей путь вперёд. Голова кружилась от ароматов.

 

С деревьев будто слетал сам цвет юности, с новой силой возрождающий её воспоминания. Людмила остановилась под опушенными ветками сирени. Воспоминания её кружились, как лепестки… В смятении и покорности перед судьбой она смотрела вперёд, за тот самый поворот, в затылок идущему сыну; и видела его, своего мальчика в потёртой "катонке", с выбитой ключицей и вихрастым кубанским чубом.

 

Лёнька стоял на перроне с незнакомым ему скомканным чувством. В подмышечную впадину неудобно упирался старенький "ридикюль", но Лёнька старался этого не замечать. Ему предстояла первая встреча с отцом.

 

Поезд из Краснодона должен был прибыть с минуты на минуту.