Жизнь нашего экспедиционного океанографического судна «Диксон» - одного из вспомогательных кораблей 6-й эскадры КЧФ СССР, как и любого другого воинского подразделения, помимо узко специфичных - боевых, походных, стояночных и иных расписаний - регламентировалась, конечно же, уставами.

В первую голову и ближе к матросскому татуированному тельняшкой телу был Корабельный устав ВМФ СССР, расписывавший основные права и обязанности плавсостава военнослужащих. Затем шли общевоинские уставы, которых в те годы насчитывалось аж шесть: Боевой, Полевой, Строевой, Устав внутренней службы, Устав гарнизонной и караульной служб и, наконец, Дисциплинарный устав. Именно он, грозный Дисциплинарный, цитировался нашим старпомом практически на каждом построении личного состава, поскольку наш брат – военный моряк грешил повседневно и неустанно.

Небольшие проступки и нарушения устава карались на корабле нарядами вне очереди на хозяйственные работы. А для наиболее неисправимых нарушителей и лодырей существовало более эффективное место исправления и воспитания - паёлы*.

Работа под паёлами заключалась в выгребании скопившихся в трюмах и в машинном отделении, ниже ватерлинии, под решетчатыми деревянными съёмными секциями - грязи, воды и отходов горюче-смазочных материалов, неизменных и неиссякаемых продуктов работы огромных дизельных установок корабля.

На флоте считается, что тот, кто не бывал под паёлами, тот настоящей флотской службы не изведал. Довелось побывать под паёлами однажды по молодости и мне в первый год службы. Правда, одного раза вполне хватило для того, чтобы усвоить три несложных корабельных правила:

- всегда отвечать старшему по званию – «Так точно! Есть!»;

- любая кривая всегда короче прямой, на которой стоит начальник;

- активность - за продуктивность, движение – за действие…

Ну и вершиной невезения считалось оказаться на «губе» - на гауптвахте то есть. Тем более, что от «губы» до «дисбата» (дисциплинарного батальона) было рукой подать…

 

И так - «Диксон», Одесса, судоремонтный завод, причальная «стенка», начало осени 1974 года…

На корабле полным ходом шли ремонтные работы в машинном отделении. Приводили в порядок своё хозяйство и наводили внешний лоск на корабль боцмана. Только личный состав БЧ-1 и БЧ- 4 (штурманские электрики, сигнальщики и связисты), задействовался не по прямому назначению: матросы чередовали наряды в качестве вестовых на камбуз и в офицерскую кают-компанию с нарядами в качестве рассыльных и командиров вахтенного поста у трапа; старшины - дежурство по низам* с ППО и ППР, что в переводе с корабельного жаргона это означало планово-предупредительный осмотр и планово-предупредительный ремонт, заключавшиеся на самом деле в чтении книг, написании писем и глубокой спячке по своим боевым постам как компенсация за бессонные ночи и сутки вахты в океанском походе. Посты наши были секретными, и даже из командного состава корабля не каждый имел в них право доступа, поэтому ППО и ППС проводились без помех и ненужных вводных типа: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что…

В один из таких обыденных, размеренных дней корабельной службы я заступил в очередной раз на суточную вахту дежурным по низам. Время перевалило уже за отметку 24.00, и я закончил обход помещений и трюмов корабля, исполняя обязательный ритуал замены бирок БЗЖ (борьбы за живучесть) в определенных, обязательных для осмотра каждые четыре часа, точках корабля. Сделал запись об этом в вахтенном журнале, после чего отпустил рассыльного, своего помощника по дежурному суточному наряду из числа рядовых матросов, отдыхать до 4 часов утра. Старший нашей дежурной смены, он же – дежурный по кораблю офицер капитан-лейтенант Липатов по кличке «Лом», прозванный так за двухметровый рост и несгибаемое упрямство, давно досматривал третий сон в своей каюте. Будить его в 6 часов утра должен будет подменяющий меня на кратковременный отдых матрос – рассыльный.

Выйдя к трапу на левый спардек*, я закурил, мечтательно разглядывая подсвеченное портовыми прожекторами одесское ночное небо. Погода стояла тихая, безветренная. На небе – ни тучки, ни облачка. Узенький хилый серпик зарождающейся луны, словно зацепившись за стрелу башенного портового крана, бессильно и испуганно повис на этой стреле, тускло отсвечивая среди ярких выблесков прожекторов. И только у самого горизонта, куда не доставали их цепкие лучи, рассыпались колкие льдинки звёзд. Порт давил нагромождением железа и бетона. Хотелось морского простора, который мне, степняку, был таким родным и близким. И, тем не менее, вид ночного города и порта притягивал…

Отвлёк меня от созерцания какой - то «гражданский», целеустремлённо направлявшийся от проходной ремзавода к «Диксону». Поправив для уверенности болтавшийся на ремнях флотской кобуры штатный ПМ, я прикинул, кто бы это мог быть.

Всех офицеров и мичманов с нашего корабля я знал в лицо, новичков к нам на корабль не присылали. По всему выходило, что «гражданский» топал на стоявший к нам бортом и пришвартованный сухогруз, назовем его, к примеру «Комсомолец Одессы», потому что настоящего имени этого корабля я уже и не припомню. Его команда, вернее её небольшая часть, оставшаяся на корабле, и рабочие с ремзавода ходили на сухогруз через наш борт.

Мои предположения оправдались, когда «гражданский» - моложавый коренастый и черноволосый крепыш - легко взбежал по трапу и предъявил служебное удостоверение первого помощника капитана с соседней посудины. Других подходящих слов к раскуроченному вдоль и поперек сухогрузу нельзя было и подобрать.

Сопроводив «гражданского» на правый спардек, я понаблюдал, как он, ловко лавируя между нагромождениями такелажа, резанных сваркой частей надстройки и какого - то ремонтного хлама, скрылся в недрах главной надстройки.

Время после часа ночи тянулось медленно и тягуче. Собачья вахта*…

Приглушенно и убаюкивающе шумел не прекращавший и ночью свою работу грузовой одесский порт. Манил ночными огнями ещё не утихший после бурно проведенного вечера город. На рейде высверкивали стояночными огнями ждущие разрешения зайти в порт многочисленные корабли.

Налюбовавшись этим завораживающим зрелищем, я зашел в рубку дежурного, чтобы привести в порядок записи в вахтенном журнале, когда с борта сухогруза меня позвал голос недавнего визитера:

- Старшина, закурить не найдётся?

Сигареты у меня были только дешёвые «Черноморские», без фильтра, что – то вроде «Примы», только позабористей и дешевле. Весь запас контрабандных «заначек» типа «Кэмэла» и «Честерфилда» на корабле был давно раздарен и скурен. О чем я и посетовал ночному собеседнику.

Мужик оказался без претензий, да и знамо дело, если уши начинают пухнуть от недостатка никотина, то и чай забьёшь в самокрутку.

В пачке у меня оставалась всего пара сигарет, поэтому я попросил моряка подождать немного и сбегал в каюту за полной пачкой, которую щедро всю ему и отдал.

Мы вместе закурили. Познакомились.

Виктор Михалыч, так звали моего нового знакомца, был навеселе. Со знанием дела он балагурил о прелестях морской службы, расспрашивал, в каких морях-океанах пришлось мне побывать, а потом пригласил к нему на борт: дескать, не откажусь ли я от рюмки чаю…?

Трап был поднят, команда мирно и дружно спала по своим койкам, а от угощенья бывалого, видно, морского волка только дурак мог отказаться…

В общем, махнул я через фальшборт на соседнюю посудину и, лавируя вслед за Михалычем между нагромождений железа, вскоре оказался внутри главной надстройки, а затем и в его каюте.

В соответствие статуса приглашавшего, каюта была двухкомнатная, с душем и гальюном, с ковром на полу, с застеклёнными шкафами книг и внушительным холодильником.

Когда хозяин широким жестом загулявшего купца распахнул передо мной дверцу встроенного в шкаф холодильника, я уважительно хмыкнул: на ней в четыре ряда пестрели наклейками разной формы иностранного происхождения бутылки. И явно, это были не кефир с кока – колой, а кое - что посущественней!

Правда, меня этим изобилием спиртного было не удивить: повидал я и попробовал всяких экзотических спиртных напитков вдоволь во время проводимых нашим «кэпом» - командиром корабля капитаном первого ранга Рубцовым официальных приёмов (а особенно после них), когда заступал вестовым в офицерскую кают – компанию при заходах в иностранные порты.

Чтобы не обидеть хозяина, я восторженно поцокал языком:

- Да, солидная коллекция!

Но попросил угостить чем – ни будь более приемлемым для флотской души.

Хозяин достал из шкафа высокую квадратную бутылку зелёного стекла без этикетки и стал, ухмыляясь, разливать прозрачную жидкость по вместительным рюмкам. Себе плеснул на донышко, а мне налил до краёв. Сноровисто соорудил пару бутербродов со шпротами и откупорил бутылочку кока-колы, приготовившись из неё налить.

-Запивать, старшина, будешь? - спросил он.

Я пренебрежительно махнул рукой: мол, чего там запивать – то!

Мы чокнулись за морское братство. Уже поднося рюмку ко рту, я почувствовал подвох: запаха никакого не было!

Простая вода исключалась. Тогда оставался только медицинский спирт, который я прежде никогда не пробовал, но представление об этом горючем продукте имел из рассказов бывалых флотских приятелей, из фильмов и из художественной литературы…

Отступать было поздно, да и не к лицу было терять ореол бывалого морского волка.

По науке, как это делал шолоховский герой Иван Соколов из «Судьбы человека», я выдохнул и плеснул коварный напиток внутрь.

Резкий выдох!

Занюхать рукавом форменки!

Браво! Экзамен на звание морского волка сдан на «отлично»!

Ну, и естественно, раз мы такие лихие – после первой не закусываем…

После второй и тоже полной до краёв, мы с Михалычем снова закурили, поболтали ещё о том - о сём.

Третья, тоже полная, пошла как по маслу, хотя глотку уже как рашпилем продрало.

Пора было и честь знать…

Попрощавшись, я, чувствуя необыкновенную лёгкость во всех членах, уже уверенно пробрался обратно по завалам на палубе сухогруза и, подтянувшись на руках, перевалил через фальшборт на родной «Диксон».

За время моего получасового отсутствия ни одна мышь не нарушила покой и боеготовность корабля. В тепле дежурной рубки я вскоре почувствовал, что меня стало резко и неуклонно «развозить». Почти двести граммов неразведенного медицинского – это по ударной силе приблизительно соответствовало пол - литру хорошей водки.

Да ещё без закуски, если не считать символических бутербродов.

Да ещё после восемнадцати часов дежурства.

Да ещё под полпачки сигарет…

Часа в три ночи я понял, что засну на посту и что нужно идти будить своего сменщика.

Что я, к неописуемому неудовольствию своего рассыльного, и сделал.

- А! Что? Уже пора? – Подскочил с коечки заспанный рассыльный матросик из сигнальщиков со смешной и непонятной фамилией Рыблов.

- Рры-ба-лов! Пы-ыдьём!- скомандовал я, стараясь внятно выговаривать все буквы.

Недоумевающий рассыльный наскоро умылся и принял вахту, а я без лишних объяснений (буду я ещё объясняться перед матросом – первогодком!) отправился уже «на автомате» в свою каюту спать.

Проснулся я от того, что на переборке рядом с моей каютой надрывался звонок переговорного устройства внутренней корабельной связи, снабжённого кроме традиционной телефонной трубки ещё и специальным звуковым сигналом и идентификационным табло с выскакивающим в указательном окошке эбонитовым шариком, чтобы, не поднимая трубки, рассыльный пулей летел в ходовую рубку либо в каюту командира, либо к старпому, смотря от кого поступит вызов.

В недоумении я тупо уставился на залитый солнечным светом иллюминатор, на свою повязку дежурного на рукаве. Заснул я, не раздеваясь, как был - по форме «два*». А времени, судя по всему, было около восьми часов утра!

Рванувшись, я больно ударился головой о верхнюю койку. В каюте, обитаемой ещё тремя моими подчиненными из БЧ-4, кроме меня, никого уже больше не было.

Вместе с сигналом громкой связи - «команде на построение», в каюту влетел ухмыляющийся старшина первой статьи Виталька Скрынник, мой приятель - «годок» из БЧ-1, тоже почему-то одетый по форме «два» и с такой же, как и у меня, повязкой дежурного по низам на рукаве.

- Ну, ты, мля, даёшь! – заорал он.

- Давай, ласточкой лети к старпому! Вызывает!

- А хули, ты заступил по низам? Почему меня не подняли вовремя? - возмутился я, мотая тяжёлой, как пудовая гиря головой.

- Старпом тебе все объяснит! Ты, на хрена, «Лома» на х… послал, да ещё и «прогаром»* в него кинул? - Уже убегая, крикнул мне Виталька.

Пережёвывать услышанное и уточнять курс, которым я послал дежурного штурмана, времени не было. Тяжело взлетев подкованной ласточкой на верхнюю палубу, я постучал в дверь каюты нашего старпома, на период отпуска «кэпа» исполнявшего обязанности командира корабля, и, получив разрешение, вошёл…

Старпом капитан-лейтенант Шипилин, похожий на грача из-за своей чёрной шевелюры и не поддающейся никакому бритью щетины, нахохлившись, сидел за письменным столом чернее тучи.

-Старшина второй статьи, - начал я положенный по уставу доклад, - по вашему приказанию…

Закончить рапорт старпом мне не дал. Грохнув со всего маху кулаком по столу, он чёрной злой птицей заскакал вокруг меня, закрученным в витые морские узлы боцманским матом изливая всё, что он думает по поводу охамевших от безделья и безнаказанности «годков», и меня в частности.

Я, вытянувшись по стойке «смирно» и в неподдельном изумлении тараща глаза, выслушал старпомовский разнос.

То, что я проспал свой выход на дежурство, было однозначно. Но то, что доложили по этому поводу старпому, понять пока было трудно. Последняя его фраза расставила всё по своим местам и позволила мне вздохнуть с некоторым облегчением: «Лом» всей правды старпому не доложил…

- С каких это пор старшины стали позволять себе отказываться от выхода на суточное дежурство потому, что они, якорь им в жопу, не выспались? - прорычал напоследок он.

- Быстро, б…дь, на построение!

 

Команда корабля уже выстроилась на вертолётной палубе для подъёма флага и развода.

Когда я встал в строй на левом фланге БЧ-4 рядом со своим отделением, все вокруг похрюкивали от сдерживаемых смешков, да ободряюще подталкивали меня локтями в ожидании развязки, которая не заставила себя долго ждать.

- На флаг и гюйс, смирно! Флаг и гюйс поднять! – раздалась традиционная команда.

Подъём флага и развод прошли как обычно, и я уже подумывал с тайной надеждой, что все обойдётся малой кровью, но все мои надежды развеял старпом, плюнувший в застывший строй очередную команду:

- Команде по работам разойтись! Офицерам и старшинам остаться!

Следующий его плевок относился уже непосредственно ко мне:

- Старшина второй статьи Говорунов, выйти из строя!

Я делаю два уставных шага вперед и поворачиваюсь лицом к замершему по стойке «смирно» строю.

- За отказ заступить на очередное дежурство в составе суточного наряда по кораблю, объявляю пять суток ареста! – Грянул старпом…

Ответ мой прозвучал, как и положено по уставу:

- Есть, пять суток ареста!

- Стать в строй!

- Есть, стать в строй!

Два шага обратно в строй.

Поворот кругом.

Команда - «Разойдись!»

Утёрлись…

Приплыли…

 

Конвой комендантского патруля одесской гарнизонной тюрьмы прибыл по мою измотанную ожиданием морскую душу через полчаса после развода. Армейский зелёный «Газик» остановился у трапа «Диксона», и офицер внутренней службы с двумя солдатами, вооружёнными карабинами с примкнутыми к ним штыками, вышли на причал, не решаясь подняться на борт корабля и ожидая моей добровольной сдачи…

Опасаться действительно было чего. Провожали меня в отсидку все «годки» и моё отделение радиотелеграфистов – пеленгаторщиков в полном составе. «Годки» столпились у трапа и буквально рвали тельняшки на груди и наматывали флотские ремни на руки, порываясь затеять с конвоем драку, дабы не отдать своего товарища на поругание «сапогам» и «портяночникам». Но дело пахло уже уголовной статьёй, и я, благоразумно остудив пыл товарищей и зная, что сам отделался от больших неприятностей чудом, шагнул на трап со свернутым бушлатом под мышкой и с гордо поднятой головой идущего на казнь революционного матроса. (Это я в кино подсмотрел…).

Гауптвахта располагалась на территории одесской гарнизонной тюрьмы, построенной ещё в начале прошлого 19 века и повидавшей в своих стенах многих известных российской истории личностей - как криминальных, так и героических. Музеем её, правда, никто ещё тогда не догадался сделать, а памятные росписи и автографы на стенах камер, оставляемые обычно сидельцами, периодически заштукатуривали, освобождая поле для эпистолярных изысков новым поколениям арестантов.

Не считая нескольких офицеров и прапорщиков, ряды которых через два дня пополнил и мой «бычок» - командир БЧ-4 капитан – лейтенант Серегин, получивший трое суток ареста от военного коменданта Одесского гарнизона за драку с патрулём где-то на Дерибасовской, на гауптвахте содержались в основном солдаты срочной службы.

Учитывая мой флотский статус, могущий привести к конфликту родов войск при помещении меня в одну камеру с солдатами, а также разницу в сроках службы (мне до дембельских трёх лет осталось служить чуть меньше двух месяцев), что тоже имело большое значение, для моего содержания выделили отдельную камеру.

Самолюбие моё было вознаграждено ещё и тем, что на двери камеры красовалась медная табличка с надписью: «В этой камере в феврале 1917 года в ожидании смертного приговора содержался легендарный революционер, борец за свободу молдавского и украинского народов, командарм и герой гражданской войны Григорий Иванович Котовский».

Свой автограф на стене камеры не замедлил оставить и я…

Пять положенных мне суток ареста прошли на удивление быстро и добавили массу новых впечатлений. Прежде всего, мне навсегда запомнились арестантский скудный паёк, разительно отличавшийся от флотской сытной кормёжки и выдаваемый один раз в день, да «вертолёт», каковым назывался предназначенный для ночного отдыха деревянный лежак. Днём арестантам спать не полагалось. Никакой другой мебели в камере также не было. Даже окошка с традиционной решёткой не имелось. Четыре стены, пол, да потолок…

На второй день отсидки, когда рядовой и сержантский контингент штрафников вывели для развода на работы, я с энтузиазмом алкашей из бессмертной комедии Гайдая «Операция «Ы» и другие приключения Шурика» попросился на шиноремонтный завод. Не только потому, что на мясокомбинат наряда не прислали, а прежде всего затем, чтобы вырваться из своей геройской мемориальной камеры и побыть на людях.

Работать меня поставили к автоклаву по наварке шин. К вечеру от сырости, парящих перегретых трубопроводов, запаха горелой резины, монотонности и однообразия физически тяжёлой работы захотелось обратно в камеру.

На следующий день мне повезло: подвернулась срочная работа на территории Одесского военного госпиталя. Мне в подчинение дали троих проштрафившихся солдатиков и определили рыть с помощью этих бесплатных универсальных агрегатов траншею для водопровода от забора, как говорится, и до вечера…

Удовольствие это я растянул на три дня, убедив в своей незаменимости на посту прораба не только завхоза госпиталя, но и половину поварих с госпитального пищеблока, которые сердобольно нас целыми днями подкармливали и млели от ухаживаний, геройского трёпа и небезуспешных попыток пришвартоваться к едва скрываемым белыми поварскими халатиками женским прелестям...

Эх, и хороши же были украинские девчата: как крепкие наливные яблочки – укуси, и сладкий сок брызнет!

В общем, оставшееся до выхода с «губы» время пролетело быстро и приятно, если не считать ночей в холодной камере в обнимку с деревянным «вертолётом». Утром шестых суток без звуков фанфар и марша «Прощание славянки» я ступил за ворота Одесской гарнизонной тюрьмы, где меня уже поджидал сопровождающий - ухмыляющийся начхоз корабля мичман Влад.

Тут-то мы и встретились с моим «бычком» капитан-лейтенантом Серёгиным, который вышел из тех же ворот, сконфуженно улыбаясь и отворачивая лицо с уже пожелтевшим фингалом под правым глазом.

- Может, отметим выход на волю, товарищ капитан-лейтенант? – съехидничал Влад.

- Шуточки у тебя! Поехали на х… домой, - не поддался на провокацию Серёгин.

Всю дорогу до корабля мы молча слушали болтовню мичмана Влада, стыдливо воротя нос друг от друга: и хвастать, в общем-то, было нечем, и вид у нас обоих был ещё тот – немытые, небритые, неглаженные…

От нравоучений Серёгин благоразумно воздержался: да и что ещё требовать от подчинённых, если отцы-командиры по части «доблести гусарской» три очка форы дадут…

Да, «губа», даже если она и в Одессе - это вам не курорт!!!

 

* - Дежурный по низам – офицер, мичман, старшина, возглавляющий службу корабельного дежурства во внутренних помещениях корабля. Подчиняется дежурному по кораблю, а если корабль на ходу – вахтенному офицеру. Отвечает за поддержание внутреннего порядка и несение службы суточным нарядом.

* - Пайол (паёл) – это деревянный настил в трюме грузового судна для предохранения конструкций дна от повреждений в случае падения груза, а также для защиты груза от намокания, состоящий из легкосъёмных портативных секций.

* - Спардек - верхняя лёгкая палуба, простиравшаяся от форштевня до ахтерштевня и располагавшаяся выше главной палубы. В настоящее время спардеком часто называют средние надстройки на судах.

* - Собачья вахта или просто «собака» — вахта, длящаяся с 00:00 до 04:00. Обычно её стоит второй штурман. Считается самой тяжелой из-за того, что вахтенному приходится бороться со сном в это время суток.

* - Форма № 2 — летняя: Фуражка-бескозырка с белым чехлом (или белая фуражка — кому положено по норме), форменная рубаха, тельняшка, черные брюки, черные ботинки, поясной ремень; ленты орденов и медалей и нагрудные знаки (ст. 20 Правил ношения военной формы военнослужащими Советской Армии и Военно-Морского Флота).

* - Прогары – жаргонное название рабочих кирзовых или кожаных матросских ботинок без шнурков, причём довольно тяжёлых.

 

Ноябрь 2005, декабрь 2009, октябрь 2011 года.