МОНОЛОГИ

 

ЧЕЛОВЕК ТОЛПЫ

 

Теперь, конечно, все всё помнят, а тогда единодушно старались забыть. Впавшие в забытьё только и могли выжить, как нынче выживают помнящие.

 

Тогда за лишнее слово давали, почитай, лишний год, тогда как нынче лишние слова в особой цене и оплачивают так, что ловкачи зарабатывают во сне, как командировочные.

 

Сейчас, по всему, устанавливается нечто вроде соревнования, кто, сколько и чего лишнего вспомнит, а, значит, и скажет, тогда, как прежде в ходу было глубокомысленное молчание и платили за него не по цене золотого металлолома, а как за самое что ни на есть ювелирное изделие работы ФБРже. Некоторые так входили в роль, что, даже получив разрешение, не смели рта раскрыть, оправдываясь мычанием и жестами, не всегда приличными, но кто думает о приличиях, когда под вопросом жизнь.

 

Такого рода превращения не обходятся безнаказанно для психики, но чтобы хоть что-то найти, иногда приходится многое, если не всё, терять. Я сам очевидец тому, как некий ребёнок, в силу младенчества избавленный от условностей, бросился к представительному мужчине, крича его папой, чему упомянутый гражданин чрезвычайно удивился и, не скрывая чувств, могущих его уличить, произнёс: «Ты, мальчик, перепутал. В смысле сказать, побил горшки. Твой папа служил в органах, а я всю свою сознательную жизнь ремонтировал оргАны и страдал отсутствием оргазма. Поинтересуйся у мамы, она подтвердит, коли достанет на то гражданского мужества».

 

О себе скажу коротко, дабы избежать упрёков в уклонении: тогда я был, как многие, а теперь, как все. Мог бы по-другому, но не хочу. И это вопрос не принципа, который сегодня есть, а завтра — иди свищи. Я человек толпы. С нею удобно выходить сухим даже из «мокрого» дела. Никого это не удивляет, а удивит — промолчат. Кому захочется связываться с толпой?

 

ОДИНОКАЯ МОЛИТВА

 

Признаюсь вам, люди, не знаю, не ведаю, как жить дальше.

 

Тьма залепила взор. Ненависть помрачила разум. Нерешительность сковала члены. И только дух парит в одиночестве над человеческой суетой.

 

Гордый дух противоречия! Именно он превращает меня в еврея среди русских, в украинца среди евреев, в казаха, татарина, немца, грека… И Бог знает в кого ещё.

 

С националистами я интернационалист, с буржуями — коммунист или, как говорили в незабываемые годы гражданской и коллективизации, беспартийный большевик.

 

Я со всеми — и все против меня! Меня объединяет чувство великой общности с разрушенной церквушкой. У её порога я православный. У обгоревших стен костёла — католик. Тысячелетняя боль иудея взывает ко мне при виде разграбленной синагоги с выбитыми стёклами и качающейся на петлях дверью. У подножья опозоренной мечети я — правоверный мусульманин.

 

Надо мной смеются. Тычут в меня не только пальцами. Обвиняют в предательстве. Грозят карами, недоступными нормальному воображению, как будто божественное рассыпано не в душах людей, а в грязи их помыслов.

 

Я со всеми — и все против меня! Православные проклинают. Католики отворачиваются презрительно. Иудеи травят. Мусульмане забрасывают каменьями.

 

Я бы наверняка погиб, если бы не старая-престарая женщина, мать всех матерей. Она протянула ко мне руки, напоминающие сучья умирающего дерева, и умолила убийц оставить ей сына, единственную отраду в её бесконечной жизни.

 

Была в её словах правда, доступная пониманию всех. Мне сохранили жизнь, но погребли душу. Я поблагодарил её и ушёл. Меня догнали её слова: «Прости, сынок, неразумную старуху. Могла ли я ведать, что любовь — сила, не нуждающаяся в заступничестве бессилия»?

 

А я по-прежнему одинок. Иудей среди православных. Православный среди иудеев. Католик среди магометан. Один во множестве лиц. Не от того ли, никто меня не узнаёт?

 

Меня, частицу каждого, принадлежащую всем!

 

Борис Иоселевич