Выставка вызвала большое оживление, однако это уже не занимало его как прежде. Вокруг что-то бурно обсуждали, хвалили, спорили, сухо поджимали губы, иронизировали, восторгались. Но весь этот букет эмоций не издавал аромата, или, по крайней мере, он его попросту не ощущал. Смертельно хотелось запереться в мастерской и слушать тишину. Нет, тишину слушать тоже не хотелось. Не хотелось ни-че-го! Все опротивело до икоты, до одури. Тоска смертная. «Чего они все суетятся? Нет в этих работах ничего хорошего. Ни одной по-настоящему стоящей вещи. Ни одной! Слышите, вы, снобы и всезнайки? Нет там ничего! Неужели вы этого не видите? Осталось одно мое имя, повисшее как флаг в безветрие над павшими войсками. Ничего! Безжизненная пустыня! Ни одной животворной капли краски, ни одной продуктивной мысли на всех этих полотнах. Как, собственно, и во мне самом. Сушь! Не тянет даже напиться…»

– Что, точно не тянет? – усмехнулся Голос Разума, – а может, попробовать?

– Представь себе! Око ты мое недремлющее, не тянет! – ворчливо заметил Иван.

– Не Око, а Ухо! – твердо констатировал Голос Разума.

– Один чëрт, не вижу никакой разницы!

– Ну не скажи, – вступил в дискуссию Голос Разума. – Есть! И очень большая. Око оно подглядывает и приглядывает, а я прислушиваюсь! Чувствуешь разницу? Прислушиваюсь к каждому шороху твоей измученной души!

– Господин Костромин? Позвольте прервать ваше уединение. Астров. Владлен Астров, – представился незнакомец.

Подошедший был вполне приятной, хотя особенно ничем не примечательной наружности, доброжелателен и улыбчив, однако взгляд… Ивана как-то сразу оттолкнул взгляд. Небрежно-снисходительный, такой всепонимающий взгляд. «Тебя мне только сейчас и не хватало! Если начнешь делиться впечатлениями, пошлю сразу далеко и надолго», – зло подумал Костромин и настолько выразительно взглянул на собеседника, что тот словно прочел его мысли.

– Думаю, мои впечатления о выставке вас попросту не интересуют, поэтому буду предельно краток. У меня к вам деловое предложение, вернее заказ. Большой заказ. Такой, что избавит вас от никчемной суеты по мелочам.

– Мне это не интересно, – стараясь не особенно раздражаться, отрезал Иван.

– Не интересно? Неправда! Вам это будет очень интересно, – с нажимом сказал незнакомец, – как только вы услышите сумму, которую я готов вам заплатить.

– Деньги – бред. Мой интерес никогда и не в чем не определялся деньгами. Да и чем, собственно, я должен буду рассчитаться за вашу щедрость, позвольте спросить? Своей бессмертной душой? – зло рассмеялся Иван.

– Грош цена в базарный день твоей бессмертной душе! – иронизировал Голос Разума.

– Ну, ну, ну! Зачем же так пошло и театрально, Иван Николаевич? Искусством, разумеется, только искусством, молодой человек! Чистыми, бессмертными вашими творениями, – в глазах Астрова круглые смешинки вытесняли колючие иголочки снисходительности. – На кой дьявол Дьяволу ваша душа? Что же, душ ему не хватает, что ли? Увольте от душ! Чужая душа – потëмки. Скучно, знаете ли, да и мы, позвольте заметить, по другому ведомству, – подыгрывая Ивану, рассмеялся Астров.

– Вам понравились мои работы? – не скрывая неприязни, спросил Костромин, пропустив замечание о дьяволе мимо ушей.

– Работы? Нет. Работы, простите за откровенность, штамповка, дрянь, не чета вашим ранешним. Нам супруга ваша понравилась! Супруга…

Иван даже не успел удивиться этому «нам» и «супруга», как тотчас за спиной Астрова возникла высокая, стройная блондинка. Она обняла его за плечи, чмокнула в щеку и, широко улыбаясь, подтвердила:

– Да, да, точно так, мы по другому ведомству, душа – это скучно, а нам невероятно, просто невероятно понравилась ваша супруга. Идеальная находка для истинного художника! Умеете же вы, мужчины, выбрать себе подходящую половинку! – она обхватила за талию своего спутника и, твердо направляя его к выходу, обернувшись, повторила: – Удивительно подходящая жена для истинного художника! Удивительно!

Костромин кипел, настолько ему хотелось врезать им обоим, растерзать, растоптать, размазать по стенке. Он их ненавидел, как, впрочем, и всех других в эту злосчастную минуту.

– А за что? – спросил его укоризненно Голос Разума.

Жена буквально прыгала, без умолку твердя, как она за него рада, как счастлива, что уговорила его на эту выставку, что наконец-то у них появятся деньги и можно будет закончить пристрой. Она сможет купить что-то в дом и детям, и самим надо одеться, и съездить отдохнуть к морю, да мало ли еще на что можно потратить такую фан-тас-ти-чес-кую сумму.

– Не понимаю, в чем причина твоего возбуждения? – пристраивая на плечики выходной костюм, уже отслуживший своë в этот вечер, и стараясь оставаться спокойным, спросил, наконец, Иван. – Мне кажется, все эти годы у меня были заказы, а у тебя деньги.

Но Голос Разума при этом вставил:

– А ведь она права, за все надо платить…

– И о чем речь? Я не давал ему своего согласия, и даже не знаю, на какую сумму состоялся отказ, – впервые за вечер ирония подняла ему настроение.

– Отказ?! Ты что, сошел с ума?! – визгливо вскричала жена. – Я столько сил и времени потратила, чтобы устроить тебе эту выставку! Я перед потенциальными заказчиками выстилаюсь, просто рассыпаюсь мелким бесом, внушая им, какой ты талантливый, гениальный, неповторимый! А ты?! «Отказ»! – она распалялась не на шутку. – За что бог наказал меня этим замужеством?! За что? Я тебя спрашиваю?! Свою лень и нежелание нести ответственность за семью ты прикрываешь бесконечными разговорами о творчестве, о вдохновении, о высоких идеалах искусства! Чушь! Бред! Ты неудачник и бездарь!!! По-настоящему талантливый художник не может быть нищим! Слышишь, не может! Не может! Я тебя ненавижу! Я лишу тебя детей! Я немедленно разведусь с тобой! – рыдала она, расшвыривая одежду по спальне.

«Очередную истерику не остановить», – подумал он.

Вышел на крыльцо. Летняя ночь спокойно и пряно струилась разнообразием роскошных ароматов. Влажная земля была еще теплой. Она щедро ласкала его босые ступни. Иван прошел вглубь сада, сел под деревом, прижался спиной к шершавому стволу своей любимой яблони. Закурил. Что-то он сделал не так, выстраивая, кроя и перекраивая свою жизнь. В чем-то расчет дал сбой? В чем? Он женился на юной женщине, которую любил и которая с радостью родила ему прекрасных детей. Одного за другим. Он построил дом. Своими руками, умом и душой. Он разбил вокруг дома сад. Что и когда он сделал не так? Деньги? Он умеет зарабатывать деньги. Но он не бухгалтер и не Рокфеллер. У него то густо, то пусто… Деньги, деньги… Да бог с ними, с деньгами. Семья не умирает с голоду… «А я сам? Интересно, я еще жив? Моими ли полотнами любовалась сегодня толпа? Мне ли звучали дифирамбы? А если мне, то за что? Ничего стоящего из-под моей кисти не выходило уже много лет… Нет, нет! Это так, минутная хандра. Я – мастер! А мастерство не купить, не пропить! С ним родился с ним и умру! Отчего хандра? – Да просто я ус-тал!»

– Устал зарабатывать деньги? А ты не помнишь, как я предостерегал тебя от опрометчивых шагов? – с безжалостной иронией спросил Голос Разума.

– Может быть, и так. Может быть… Как говаривали древние: все проходит и это пройдет…Пройдет.

Жена подошла и тихо села рядом, тронула за руку.

– Прости, не знаю, что на меня нашло. Но ты же понимаешь, у нас семья, дети. Одной твоей известности нам мало. Знаменитостью сыт не будешь. Жизнь требует денег. Нельзя нам отказываться от такого заказа. А шедевры свои будешь творить и дальше, ты же на самом деле очень талантлив, – она нежно посмотрела ему в глаза, и, улыбнувшись примиряюще, как будто в шутку: – Будешь творить в свободное от работы время, а лучше в рамках заказа, – и прижалась нежно к его плечу.

– Ты действительно считаешь, что шедевры рождаются на заказ? – равнодушно и отстраненно спросил Иван, а Голос Разума ехидно поддакнул:

– В неволе только обезьяны размножаются.

– А Моцарт? Написал же он «Реквием» по заказу. Чем не шедевр? – жена пыталась держать шутливо-примиряющий тон.

«Удачный пример, – подумал он, – уж не «Реквием» ли и мне хотел заказать Астров?» – но Кире возражать не стал, тем более что распоясавшийся вконец Голос Разума в этот момент резонно заметил:

– У тебя никак Мания Величия, друг мой ситный, развивается? Моцарт?! Придумаешь тоже! Мания Величия, предупреждаю, как инфлюэнца, заразна!»

– Боже, что за терминология у тебя допотопная! – мысленно рассмеялся в ответ Иван и, обняв Киру, двинулся к дому.

Весь следующий день он пребывал в сомнениях, возвращаясь то и дело к вчерашней встрече. «Чего я взъелся на Астрова и вел себя с ним хамски? Мужик как мужик. Хотел предложить мне работу. Раз готов расстаться с деньгами, значит ценит. Кто сказал, что за деньги можно только малевать? Да и самому Астрову «мазня» моих последних лет не понравилась, значит, ждал от меня другого. Большой заказ – путь к хорошим деньгам, а деньги – путь к Свободе. Кира успокоится, перестанет меня дергать, вернется вдохновение, вернется Работа».

– Ну, ну, давай делай свой обычный крен к денежному мешку, – встрепенулся Голос Разума. – Умник! Ты глаза благодетеля этого помнишь? Вот то-то же! Сколько раз ты себе говорил, что деньги Мастера развращают, лишают воли, идей и таланта? Что, забыл? Забыл! Что же не порадовала тебя твоя выставка, вернисаж твой последний? А не порадовала, потому что все наспех, все между делом, а дело твое главное нынче – деньги! И не смей себе лгать, не дают они никакой свободы! Деньги талант твой отняли и рабом тебя сделали!

– Чушь, чушь ты мелешь, – отбивался Иван. – Деньги – единственный путь к Свободе. Другого нет! Я несу ответственность за детей, за Киру…

– Несешь? Ну и неси! Несун ты наш! Попутного ветра в твои паруса! Неси гордо, не урони, как честь смолоду!

– Все шутишь? А как мне быть? Я обещал Кире счастливую безбедную жизнь. Обещал кров и дом и ей, и детям…

– Тут ты прав: мы все кузнецы своих несчастий! И почему бы это твоей Кире не разделить тяжелую ношу на двоих?

– Голос Разума был неумолим. А со стены мастерской смотрел на него великолепный Кирин портрет – лучшая его работа. Лучшая… «Как ты была прекрасна, моя любимая! Как светлы и радостны были волны, несущие наш корабль, пока не разбились, не рассыпались, натолкнувшись на риф. На неумолимый риф быта! – тяжелый ком тоски и тревоги терзал его с новой силой.

Домой он вернулся, когда начало уже смеркаться. Немного смущенная Кира встретила его в прихожей.

– Наконец-то! А то я звоню, звоню, а твой телефон недоступен. Уже волноваться начала… Как тебе мой наряд? – книксен, фуэте, книксен.

Он еще не успел произнести первое попавшееся на язык оправдание насчет отключенного телефона, не успел похвалить наряд, который на самом деле был чудовищен, как увидел в зеркале за Кириной спиной искаженное гримасой лицо Астрова, какое-то дикое неестественным своим выражением. И тут же явственно услышал произнесенное омерзительным вкрадчивым голосом:

– Похвалите, похвалите, девочку! Она того стоит! – и губы в зеркале задвигались уродливо в безмолвном смехе.

– Похвалите! Удачный выбор! Достойный художника и интеллектуала! Мы оба в восторге! – из-за плеча Астрова выплыло лицо вчерашней блондинки, искаженное столь же неестественной гримасой, как и у ее спутника.

Иван резко обернулся. В прихожей они с Кирой были одни, а из гостиной доносились сдержанные голоса.

– У нас гости, – поспешно сказала Кира, – прошу тебя, будь благоразумен. Прими его предложение. Нельзя же всю жизнь провести в нищете! Они хорошие люди и хотят нам только добра. И к тому же они тебя очень ценят.

В дверях появились Астров и блондинка. Они стояли точно так, как минутой ранее увидел их в зеркале Костромин, но лица их были спокойны, доброжелательны, не лишены сдержанности и достоинства.

– Ну, что ты остолбенел? – сбоку в зеркале просвечивало матовым светом причудливой раковины Ухо. – Час назад ты же сам об этом мечтал. Смелее! Вперед! Как там у классиков: «Люди гибнут за металл… – пропел Голос Разума бравурно и расхохотался. – Сатана там правит бал, там правит бал…»? Вперед! Все равно у тебя нет выбора.

– А, и ты здесь? Разумеется! Как же без тебя? Час назад ты сам меня удерживал от поклонения «золотому тельцу», а сейчас толкаешь к нему? Ты не последователен!

– Дорогой, по-моему, ты сам запутался окончательно, – вздохнул Голос Разума. – Ты забыл, что я – это ты, а ты – это я! Смелее! Вперед!

 

Прежние его картины на стенах мастерской покрывались патиной и кракле. «Уже ценность!» – иронизировал он, глядя на увядающие полотна. Теперь он делал работы только по заказу Астрова и они в мастерской не задерживались. Странным было то, что он не видел их ни в городской квартире своего заказчика, ни в его загородном особняке. Его полотна исчезали, едва он успевал выпустить их из рук. Однажды он поинтересовался у Астрова судьбой картин, выразив удивление, что никогда не видел их ни в одном из интерьеров его жилищ. В ответ всепонимающая улыбка, гримаса-ухмылка, разведенные недоуменно пухлые в ямочках ручки, молчание, «пачечка» денег.

Ивана трясло в бессильной злобе всякий раз, когда он решал, что это полотно будет последним, которому он позволит перекочевать в руки Астрова. И как только он клялся себе в этом, «пачечка» становилась все пухлее и увесистее. Увесистее и толще. Она была как наркотик, который он ненавидел и любил одновременно. Он молил бога о том, чтобы Астров разорился, эмигрировал, умер, возненавидел его живопись и его самого, нашел себе другое развлечение в жизни, но «фуэте» продолжалось, а мука длилась.

Мука длилась еще и оттого, что исчезали не только его полотна. Дом и сад ветшали без хозяина, занятого иной работой. Дети росли, отбиваясь от рук, без строгого отцовского пригляда. Книги на полках покрывались пылью – их корешки не ласкали любящая рука и глаз хозяина. Кира стремительно старела, как это часто случается с женщинами, с лица которых время стирает печать интеллекта.

– Беги! Спасайся, пока ты еще в силах это сделать! – настаивал Голос Разума, – Беги, дурак, что есть мочи подальше от Астрова и его блондинки, так явственно напоминающей Геллу. Беги, беги, беги!.. Глупец, разве я о таком беге? Ты же бежишь по кругу! И круг этот становиться все уже! Вырвись! Выскочи! Не то ты пробежишь мимо себя самого… А-а-а!!! Осторожно! Ты наступил мне на горло, болван!

Возвращаясь домой поздними субботними вечерами, он заставал в своем доме гостей. Теперь его единственной заботой было не взглянуть ненароком в зеркало. Но если все-таки не удавалось быстро пройти мимо него, не задерживаясь в прихожей, то в тусклом зеркальном свете выплывали искаженные нечеловеческой гримасой лица Астрова и Влады и звучали ее неизменные, неискренние уверения: «Удачный выбор! Достойный художника-интеллектуала!»

В один из таких вечеров он прихватил с собой молоток – это, возможно, единственный путь, который позволит разорвать порочный круг. В прихожей он остановился возле зеркала и как только в нем возникли два искаженных, ненавистных лица, размахнулся, готовый нанести по ним смертельный удар. Но рука повисла безжизненной плетью.

– Фу, как пошло и бездарно, господин Костромин! – в дверном проеме стоял Астров. Всепонимающая улыбка, снисходительный взгляд, ни малейшей гримасы на лице, – Есть масса цивилизованных путей. Вы бы еще осиновый кол приперли, милейший. Книжек начитались? И чем вы, собственно, не довольны? Благодаря мне ваш дом – полная чаша. Обветшал без пригляда, не спорю. Так ведь и вы, голубчик, не слишком ли рьяно бросаетесь исполнять все мои заказы? Разве я вас временем ограничивал? Разве сжимал тисками вашу творческую свободу? Плачу я вам регулярно и неплохо. А вот вы меня, Мастер, ни разу так шедевром и не угостили. Да, да, не угостили – не удостоили. А я все жду. Терпелив, знаете ли, должность обязывает, – улыбка, вкрадчивый голос, опять улыбка. – Предлагаю честный обмен. Вы мне шедевр – я вам Свободу вместе с ее материальным обеспечением. А не захотите, так наш прежний уговор в силе. Хоть так, хоть эдак – вы все одно не в проигрыше. Ну как, по рукам?

– Бейся, иначе не вырваться, иначе смерть, бейся! – твердо приказал Голос Разума и Костромин начал Работу.

Теперь он почти не выходил из мастерской. Этюды, листы с набросками и записями валялись в беспорядке повсюду. Он забывал поесть, он спал, когда слипались глаза, а открыв их, немедленно вставал у мольберта, как сталевар у домны. Он слушал любимые мелодии, и они вдыхали в него жизнь, и мысль текла и трансформировалась в краски, и шедевр обретал зримые очертания. Он отстранялся от мольберта, оценивающе разглядывая сделанное. И Голос Разума подбадривал его: «Мужик, наше дело правое, мы победим!» Он стал худ и бледен, а руки срослись с палитрой и кистью. Он забыл голоса жены и детей, а друзья стали забывать его имя.

И наконец однажды на рассвете он положил на холст последний мазок.

Ну, как? – обратился Иван, как всегда, к Голосу Разума, – Это шедевр?

И получил ответ:

– Это шедевр, а ты – Гений!

 

Астров поставил картину на широкую полку над камином, отступил, чуть прищурившись, на несколько шагов.

– Ну, что ж ваша, Иван Николаевич, взяла, – кивок, прищур, кивок, театральный взмах руки.

Влада протягивает ему увесистый кожаный дипломат с банкнотами.

– Только позвольте на прощание полюбопытствовать, – не оборачиваясь к Ивану, продолжает Астров, придирчиво разглядывая полотно. – Шедевр ваш исполнен мастерски, а вот сюжетец, извините, знакомый до боли, если вглубь времен заглянуть. Просто плакать хочется от умиления – до того, простите, знакомый. Это вы специально так продумали или случайно чем-то навеяло? Да и о чем я спрашиваю, когда и без того понятно. Испанец, о котором речь, все со Сном Разума дружил, а Сон ему по-дружески сюжеты с чудовищами подсовывал. Никогда я это не любил! У вас нет, у вас все премило. У вас, разумеется, совсем иное, никаких намеков на плагиат, боже упаси, как принято говорить, – но по Гамбургскому счету, простите высокопарность, хотя, согласитесь, витиеватость мысли в данном случае уместна, что-то есть сходное в самой Идее. Впрочем, вы ведь и не со Сном вовсе, а с Голосом Разума дружите, насколько нам известно. Ну, да ладно, шедевр есть шедевр, – и в сторону Влады улыбка, кивок, улыбка.

– Ну, тогда уж и мне, может быть, разъяснения дадите. Зачем это вы, Иван Николаевич, на полотне свою бессмертную душу так искромсали? – высокая грудь Влады вздымается томно. – Жуть! Неэстетично! Неужели, чтобы нам с Владленом не досталась? Так мы же вас сразу, господин Костормин, предупреждали, душа ваша нам без надобности. Специализация другая, – и отступив на два шага от полотна: – Надо же так душу испоганить! Жуть! Неэстетично! И что это вас, гениев-художников, на все неэстетичное тянет? – покривилась брезгливо. – Душу испоганить! Это же надо такое учудить!

 

Улыбка, кивок, улыбка. Пожатие рук. Свобода!

– Я верил в тебя, мужик! – облегченно вздыхает Голос Разума.

По дороге домой Иван, продолжая улыбаться, беспрестанно твердит себе:

– Теперь напиться, выспаться и начать жизнь с чистого листа. Нет ничего дороже вновь обретенной Свободы! Только обретая вновь, начинаешь в полной мере ценить то, что утратил…

– Да, силен ты, бродяга! Силен! – довольно вторит ему Голос Разума.

 

Разбудил Косторомина бледный рассвет за окном. В доме все еще спали. Он спустился в гостиную. Дипломат, туго набитый банкнотами, по-прежнему лежал на диване, где он оставил его, вернувшись от Астрова. Открыл. Любовно провел ладонью по упругим листам. Купюры хрустели и просвечивали водяными знаками. На каждой из пачек красовался знакомый портрет. Знакомый?!

– Господи, что же это?! – крик ужаса рассек утреннюю тишину дома, – Как же это?! Как?!

Президент на первой стодолларовой купюре начал расплываться, деформироваться, и вот уже с нее смотрел Астров, точно тот же, что появлялся с искаженным гримасой лицом по субботам в зеркале прихожей.

Иван начал нервно перебирать запакованные пачки, не глядя, кромсал и разбрасывал упаковочные ленты. Банкноты рассыпались из его рук по дивану, ковру, половицам чисто вымытого пола. Кружились в плавном падении. Астрова на них уже не было. Но ситуация стала еще страшнее и драматичнее. На каждой из купюр кружилось и падало одно и то же лицо. Самое знакомое из всех известных ему лиц – его собственное лицо… с отрезанным ухом!

– Как же так? Ха! Ха! Ха! Он же про Гойю говорил! Про Гойю! А с ухом – это же Ван Гог! Ха! Ха! Ха! Знатоки искусства хреновы! Ха! Ха! Ха!

– Ну, прости ты его! Не учел! Промахнулся! И у них бывает! А ухо отрезанное – это он мне в отместку, это он меня невзлюбил, – сокрушенно утешал его Голос Разума, а потом и он зашелся в безудержном смехе.