Женщина стояла на автобусной остановке, грузно привалившись к стеклянной стенке, и равнодушно глядела на текущую мимо уличную толпу. Синюшно-бледная, одетая в рванье–Эдуарду Николаевичу показалось, что он слышит ее тяжелое, сиплое дыхание, чувствует проникающие в воздух винные пары.

«Мамочка!»-беззвучно и страшно крикнул он. Именно так-«мамочка»- хотя никогда раньше и слова-то этого не произносил, не выговаривалось оно у него, и все тут.

Пьянчужка обернулась, начала всматриваться подслеповатыми глазами через стекло. Наконец нашла, выделила его из толпы, прищурилась.

-Что ты сказал? Бабушка?

-Почему…какая бабушка…- голос никак не мог прорезаться, а он все кричал,- мама…мамочка!

А еще раньше среди прохожих мелькнуло хмурое лицо отца. Они всегда приходили вместе, не могли расстаться ни на мгновение, связаны были друг с другом и с ним, Эдиком, тончайшими нитями, что соединяют близких крепче, чем общее преступление–соучастников…

Она все глядела, пытаясь что-то понять. Хотела, но не могла узнать из своего далекого далека.

-Я, что ли, мать твоя?

 

Он проснулся, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Тело била дрожь, он ревел в подушку, совсем как маленький мальчик, который прибегал когда-то к матери, надеясь найти у нее защиту и понимание. Не удавалось-а он все прибегал, продолжая надеяться на невозможное.

Она умерла десять лет назад, отец–вскоре после нее. Интеллигентная пожилая чета: отец Эдика был профессором, мать–пианисткой. Почему она приходила к нему во сне пьяной, оборванной побирушкой, чего просила, искала?

Отец не просил, не являлся с протянутой рукой, но всегда был с нею, сопровождал. После этих снов Эдик готов был биться головой о стены, проклинать себя за былую черствость. Ему часто снилось, что она возвращается. Уходила, будто бы, и отсутствовала подолгу, а потом решала вдруг, что пора назад, домой–и Эдик обливался холодным потом от страха и стыда: ничего не сохранилось, все вещи матери он раздал или выбросил.

Ему было тогда чуть за сорок. Родители умирали страшно. Впрочем, страшной оказывается любая смерть, а любая жизнь–напрасно растраченной, утекшей впустую. Эдуард Николаевич давно заметил, что каждый обычно уходит так же, как жил: один–внезапно и быстро, другой–медленно, отдавая по капле дыхание и разум. Иногда, когда одолевали мрачные мысли, он пытался представить себе, как будет умирать сам, и приходил к печальному выводу, что процесс обещает стать нудным и изматывающим, полным сомнений и ненужных возвратов.

Сейчас ему было шестьдесят два. «Стареющая женщина–постыдное зрелище»,- говорила бывшая жена Наташа. Она давно уехала с новым мужем в Америку, и Эдуард Николаевич наблюдал теперь лишь свое постыдное старение, превращение светского льва в одышливого вальяжного старикана с потускневшей серебряной гривой.

Он до сих пор пел. Выступал с концертами, как все предки по материнской линии. Семейные альбомы полнились фотографиями, на которых были запечатлены его дяди и дедушки в костюмах Онегина, Сусанина, Мефистофеля. Старость подкралась так быстро, что он не успел оглянуться. Всю жизнь ему не везло с любовью. Ее вечно не хватало: сначала он ждал ее от матери, потом мать от него–просила, обижалась, под конец-требовала. Эти мучительные отношения постепенно убили в нем надежду на свою каплю тепла–семьи не получилось, женщин было много, разочарований тоже, и постепенно он утвердился в мысли, что любовь–сплошная насмешка…

 

В пятьдесят лет Эдик смертельно влюбился. Испытал роковую страсть, да к тому же, еще и безответную. Она была намного младше–хрупкая, миниатюрная, с золотистым от ласковых веснушек лицом. Сияющие медовые волосы падали маленьким водопадом, ловя стайки солнечных бликов. Все многочисленные романы, интрижки и романтические влюбленности моментально померкли, потеряли значимость в присутствии нового, пугающего чувства. Эдик ослеп и оглох, он не видел теперь других женщин, не желал замечать и того очевидного факта, что нелюбим. Звонил, являлся с букетами, мечтал о совместной поездке в Италию…Она была пианисткой, Лина, как и его мать. Работала в оркестре их маленького театра.

И вот как-то в жизни Эдуарда Николаевича случилось обыкновенное чудо. Они поехали на гастроли, не в Италию-в Крым. Гуляли по набережным, слушали шум моря. Она брала его под руку–едва ощутимо–а ему хотелось, чтобы покрепче, хотелось подхватить и нести ее вдоль кромки воды, по полосе мокрого песка, оставляя неровную цепочку глубоких, пьяных следов.

Его любовь научилась быть счастливой от одного присутствия любимого существа, питаясь в большей степени эмоциями, чем физическим наслаждением. Но однажды…В каком-то крошечном городке, на набережной которого особенно ярко цвели желтые волшебные фонари… Всего несколько дней, насыщенных выступлениями, и ночей–безумных, жарких, полных ее юной страсти и его обморочной нежности…

Он пел теперь только для нее. «Вернись в Сорре-енто…Не оставляй меня, друг ми-илый…Вернись в Сорре-енто…любо-овь… моя-а!»- эта фраза стала паролем, ключом в их счастливый мирок. Они придумали новую шутку: на публике – стоило одному из них тихонько шепнуть: «Вернись в Сорренто…» - и оба погружались в состояние эйфории, понимания, блаженного тайного сговора. Он заканчивал этой песней концерт и бросал торжествующий взгляд туда, где сидела она – его рыжее, кареглазое счастье…

 

Гастроли пролетели, городок был последним пунктом летнего тура. Солистов отправили домой сразу, оркестр уезжал на следующий день. Ничего не подозревавший Эдуард Николаевич, с неохотой расставшись с Линой, отправился ждать ее дома. Но не дождался - она не вернулась на следующий день вместе со всеми, не вернулась и потом. Ему рассказали - предпочла остаться в Крыму у нового любовника - молодого, веселого, богатого…

Как такое могло случиться с нею за день – этого Эдуард Николаевич осознать так и не смог. Плакал, изумлялся, проклинал–один в пустой квартире, пряча от людей смешное отчаянье. Дико хохоча время от времени и выкрикивая: «Вернись в Сорренто, идиот! Вернись в Сорренто!»

 

Она не вернулась через год, два…через десять лет… Жизнь убегала, Эдик старел, но по-прежнему выходил на сцену и срывал восторженные аплодисменты пост-бальзаковских героинь, заполнявших концертные залы курортных городов. Он не отказывался от поездок, был незаменимым гастролером и всегда тащился в любую дыру – начальство думало, что старик боится увольнения и старается повысить свой рейтинг. Однако Эдуард Николаевич об этом и не помышлял. Его мысли заняты были совсем другим–через двенадцать лет после расставания с Линой он вдруг снова начал думать о ней, вспоминать, погружаться в мечты. Тогда, после ее исчезновения, он запретил себе мысли о любви. Встречался с женщинами, был мил и обходителен, но любовь… Нет, ее он изгнал из своей реальности, перевел на другую ступень существования – ринулся вдруг писать рассказы и лет пять убил на это пустое занятие… Таланта не было, бог не дал способности к бумагомаранию, ограничившись другим даром – голосом. Тексты выходили скучными, полными заунывного нытья и поисков новой формулы счастья.

Формула, кстати, постепенно выкристаллизовывалась, потом замаячила недостижимой мечтой и уложилась вдруг в знакомую фразу, музыкальную, как и следовало ожидать. Осознав, к чему привели все поиски и литературные упражнения, Эдуард Николаевич махнул рукой на собственные запреты и поплыл по волнам воображения, рисуя вперемешку картины прошлого и неопределенно-сказочного будущего.

«Вернись в Сорренто»,- вновь говорил он себе, но говорил теперь с другим выражением, вкладывая в слова новый смысл и неизвестно откуда появившуюся надежду. Все-таки, он был неисправимым оптимистом.

Как только запрет на мысли о Лине был, по неведомому импульсу, снят, мечты не заставили себя ждать – хлынули, словно прорвав плотину, затопили вынужденную пустоту, отняли мифический покой и приевшуюся свободу. Зато подарили долгожданный очаг его бездомной, отощавшей и опаршивевшей душонке, сняли цепь, на которой она сидела все это время, впустили в дом…

«А почему бы и нет?»- думал постаревший Эдик и воображал, как возвращается в приморский город, в котором так и не был с тех пор ни разу, приезжает, выходит на сцену… Она непременно должна была оказаться в зале - печальная, повзрослевшая. Он, конечно, сразу заметит ее – Эдик явственно видел лицо Лины, почему-то освещенное софитом, видел, как она расплачется, стоит ему раскрыть рот и простенать свое заклинание.

«Вернись в Сорре-енто…»- напевал он тихонько и мечтательно улыбался.

Молодые коллеги считали его романтиком и старым безотказным чудаком, которого можно послать в любой заштатный городишко – и он потащится, благо, что есть у него какая-то забавная, несбыточная мечта…

И когда он все-таки приехал в тот город, взволнованно оглядел развешенные повсюду афиши, то почувствовал, что поставил на карту все, что у него было – во второй раз поставил – чтобы выиграть, наконец, или…Об этом «или» он старался не думать.

 

…Эдуард Николаевич снял концертный костюм, натянул мятые джинсы и, сразу устав и почувствовав себя старым, юркнул в поджидавшее у входа такси. Окинул взглядом окна здания, оглянулся напоследок. Концерт оказался очень удачным, его принимали, как Паваротти.

Таксист притормозил недалеко от набережной, и Эдик внезапно почувствовал, что ему душно, хочется выйти, глотнуть воздуха, а потом…

-Да что – потом…- пробормотал он и попросил вдруг громко,- остановите! Потом на автобусе доеду.

 

Женщина стояла на автобусной остановке, грузно привалившись к стеклянной стенке, и равнодушно глядела мимо него. Синюшно-бледная, одетая в рванье.

-Лина,- потрясенно прошептал он и прикоснулся к грязной руке - через стекло.

-Ты? Вернулся-таки…в Сорренто?– она хрипло засмеялась и закашлялась.–Все ищут любви…Не находят, нет…

На набережной плескались желтые пятна фонарей, а там, за ними, ровно и страшно гудело море.