Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Матфея 5:8

 

Клянусь своим топором: ты никогда не слышал истории, подобной той, которую я хочу сейчас рассказать.

Быть может, ты захотел узнать имя рассказчика?.. Впрочем, я могу ошибаться, ведь никто никогда не желал узнать его, потому что никто никогда не хотел обратиться ко мне за помощью, дружеским советом или хотя бы за тем, чтобы окликнуть меня на одной из вымазанных склизкой грязью улиц Собачьих Окраин и перемолвиться парой слов о как всегда дрянной погоде. Я хочу вывести его неказистые буквы на клочке бумаги острым скрежещущим, как мой голос, пером: Ф и л и п п. Ну вот, теперь, если хочешь, можешь забыть его навсегда.

Наверняка, уже сейчас у тебя накопилось много вопросов относительно моей личности. Думаю, одно слово станет ответом на многие из них. Я палач.

А теперь представь себе заваленную коровьими кизяками, рыбьими кишками, человеческими пьяными телами и другим смердящим мусором дорогу, ощетинившую с обеих сторон полуразвалившиеся хижины, ближе к вечеру все более норовившие сложиться, как карточные домики. Я вырос на этой улице. Представь потом девчонку в драном засаленном платье, бегущую по раскисшей от ночного дождя земле одной из таких улиц, держащую в руках ревущий сверток. Она бросает его на первый попавшийся порог и, на бегу размазывая сопли по некрасивому, почти еще детскому лицу, скрывается за ближайшим поворотом. Так я появился в доме моего отца. Этот угрюмый, молчаливый старик, которого все считают немым, когда-то был главным палачом у губернатора: казни особо опасных и злостных преступников всегда доставались ему. По крайней мере, он так говорил. Неизвестно, кем бы я был сейчас, брось меня мать на заплеванный порог какой-нибудь другой развалюхи в Собачьих Окраинах. Да. Иногда я думал об этом. Но чаще мне вспоминалось детство. До сих пор помню обидные слова, брошенные в спину «палачу», как называла меня соседская ребятня, помню глухо бьющую шутку мальчишки Вигго – сына пьяницы и продавщицы потрохов с городского рынка: каждый раз, завидев меня на улице он, изображая слезы и истошно крича, падал на колени, а другой соседский ребенок заносил над его жирной шеей воображаемый топор; потом все громко смеялись и убегали от меня, как от зачумленного. Да. У палача не бывает друзей, хотя тогда я был всего лишь маленьким мальчиком, хотевшим поиграть в салки. Тогда я возненавидел своего отца, свою мать, и я проклял топор, стоявший в углу нашей хижины. Но однажды вечером после дождя, когда на улице нестерпимо воняло гнилыми потрохами, отец разлепил свои толстые багровые губы и произнес самую длинную речь из всех, что мне приходилось от него слышать. Он сказал мне, теребившему в углу размахрившийся конец веревки: «Опять ревешь, Филипп?.. Вытри слезы и послушай меня. Этот Вигго и все остальные... – он плюнул в сторону и грубо ругнулся. – Реветь из-за них – дело-дрянь. Я свои слезы все в детстве выжал, ничего не оставил. А хорошо было б на Страшном Суде пореветь, а? – он потянулся за топором, обхватил его своими длинными сплюснутыми на кончиках пальцами и глянул на меня исподлобья. – Люди глупы, Филипп, глупы, непослушны, страшны, как наши Окраины. А взгляни теперь на него: силен, красив, верен, как собака. Он не предаст и никогда не заставит тебя страдать». Отец беззвучно задвигал губами, все еще любуясь топором в своей руке. И поставив его на место, сел за стол и над чем-то склонился. Я, до глубины своей детской души пораженный словами отца и исполненный к нему не то нежности, не то жалости, встал за его плечо, впервые показавшееся

мне родным. Коптящий огонек сальной свечи мотыльком трепетал на черном фитильке, будто пытаясь вырваться из нашего хмурого жилища. Свет его тонких крыльев падал на желтые потрепанные листы какой-то книжки. В верхнем правом углу левой страницы чернела картинка. Под нею было написано: «Нагорная проповедь». «Что такое проповедь?» - жалобно спросил я и, чего-то боясь, коснулся пальцами отцовского плеча. Но тот, видимо, растративший слова и желание их произносить, молчал. Я отошел от него, свернулся клубком в своем углу и решил сделать топор, лукаво подмигивающий мне отполированным лезвием, своим другом. На следующее утро, пока отец был на рынке, я подошел к нему и произнес торжественную клятву верности, и потом ее же от имени топора. С тех пор мы с ним не разлучались.

По прошествии нескольких лет, отец впервые заговорил о моем устройстве на работу к губернатору. Я спокойно, даже отстраненно воспринял его слова. До моего жалкого ума еще не доходило то, что я буду убивать. Это казалось мне таким привычным обыденным делом, не заслуживающим даже внимания и искания его истинной сути. Как ребенок врача спокойно и серьезно рассуждает об операциях и болезнях, как ребенок художника щепетильно отбирает на рынке кисти и ругает продавцов за дурное качество товара, так и я с детства привык к немногочисленным, оттого и производящими больший эффект, рассказам отца о самых «забавных», как говорил он, казнях или выражениях лиц приговоренных перед смертью в волосатых руках палача. И уже через пару недель после нашего разговора я был устроен на работу.

Я очень хорошо помню свою первую казнь. Я должен был лишить жизни Вигго, обвинявшегося в убийстве с особой жестокостью. Занося топор над его толстой красной шеей, покрытой комками свалявшейся серой грязи, я вдруг четко представил ту шутку, вспомнил жуткий, до сих пор звенящий в ушах, смех... И в следующее мгновение его не стало.

День я пролежал в своем углу, глядя на кривые закопченные доски потолка, где черный жирный паук сначала заворачивал мух в коконы своими ловкими длинными лапками, а потом безжалостно убивал, и думал о своей ничтожности. Ведь и Вигго когда-то, наверное, страдал, искренне верил во что-нибудь, как я сейчас в то, что я – мразь, и вот так – бездарно, жестоко прервалась его жизнь. И прервал ее я. Или мой топор? Или судья, приговоривший его к смерти?.. Может, стоило мне бросить топор?.. Но убийцу все равно бы казнили, а меня бы прогнали. Зато тогда я не лежал бы сейчас, сжимая край рваной рубахи, противно липнувшей к потной спине, и не мучился бы мыслью о том, что я убийца. Может быть, тогда кто-нибудь поинтересовался о том, как зовут палача, отказавшегося рубить голову Вигго с Собачьих Окраин... Но ему все равно бы никто не смог назвать мое имя, потому что его никто не знает.

Я чувствовал дрожащим нутром, что какая-то сила, неведомая и непонятная моему слабому уму, уже толкнула меня и заставляет теперь идти по безжизненной иссушенной дороге, где каждому, встретившемуся на пути, я должен был рубить голову.

Однако, в нечастые минуты гордости я думал, что кто же, если не я, лишит жизни всех этих ублюдков, и тогда моя работа и я сам представлялись мне чем-то особенным, таким, чего не в состоянии понять обыкновенные смертные. Но чаще, гораздо чаще приходило на ум сознание обратного.

И так крепко тогда вгрызлась в меня ядовитыми клычищами собака-тоска, что единственным избавлением от пронзающей боли мне показалось самоубийство. Я поднялся на слабо слушающиеся ноги и, тут же оступившись, упал лицом вниз на грязный пол. Немедленно из распухшего носа теплой струей засочилась кровь. Я высунул язык и слизнул ее с верхней губы, отстраненно размазал по ставшему чужим лицу и стащил со стола моток веревки. Теперь мыло. Я пошел к старой шлюхе, жившей напротив. Всегда грязная, как порог моего дома, смердевшая потом и дешевым мужским одеколоном, она открыла мне дверь, и я увидел ее совершенно голую со страшной обвисшей грудью, дряблой пятнистой кожей, обтягивающей ее тело, по которому стекали тонкие струйки воды, и мокрыми волосами, прилипнувшими к впалым щекам и длинной тонкой шее. Выглядела она необыкновенно счастливой и тут же весело сказала мне:

- Только помылась. Чертовски приятно быть чистой!..

Она вдруг сунула мне в нос руку и приказала понюхать, я, естественно, ничего не почувствовал.

- Слышишь, вкусно пахнет? Да? – показывая ряд желтых обломившихся зубов, спросила она.

- Ничем не пахнет, - ответил я.

- Значит, вкусно, - и она обхватила одной рукой другую и прижала ее к своему большому мясистому носу, шумно втягивая воздух и блаженно улыбаясь.

- Мыло есть? – спросил, наконец, я.

Она резко отняла руку от лица, взглянула на меня, прищурив голубые глаза, и ответила:

- Кажется, остался кусок. Да ты заходи.

Я еще и не успел войти в ее, похожую на нашу, хижину, как она крикнула из соседней комнаты:

- Эй! Поди-к сюда.

В маленькой комнате на высоком деревянном табурете стоял таз с помятыми пузатыми боками, рядом коптила свеча. Хозяйка дома стояла все такая же голая и счастливая, но теперь держа в руке большой коричневый кусок мыла.

- Поди сюда, - повторила она.

- Зачем?

- Умою тебя. А то вон весь в кровищи.

Я встал рядом с ней и заглянул в таз: на поверхности мутной воды плавали какие-то ошметки, но женщина, сложив широкую кисть ковшиком, зачерпнула воды и брызнула ее сначала на мыло, перекатывая его в руке длинными красивыми пальцами, а потом мне в лицо. И начала мылить, энергично возя по нему одной рукой и постоянно задевая ею вспухший нос; другой же она крепко обхватила мою шею и склоняла ее над тазом. Когда-то давно, еще в детстве я видел, как мать мыла Вигго в городском канале... Мыло резко и неприятно пахло, но мне начинало казаться, что бурая пена благоухала, женщина, стоявшая рядом была старой шлюхой, но мне захотелось назвать ее матерью. Глаза нестерпимо щипало, я уже перестал чувствовать свой нос, но как же мне нравилось стоять в этой комнатке, вот так уперевшись руками в края таза и, склоняя тяжелую голову, ощущать, как все, что недавно терзало мое сердце, теперь слезало шматами вместе с кровью и грязью...

Последний раз плеснув мне в лицо воды, она тихо серьезно спросила:

- Вешаться собрался?

Я кивнул.

Она сказала, все еще держа руку у меня на плече и заглядывая в глаза:

- Походи хоть денек с чистой рожей. Давно, небось, такой не было. Тогда уж, если захочется.

Я подошел к двери и сказал через плечо:

- Спасибо.

Вышел на улицу и разразился такими слезами, какими не плакал со времен первых детских обид. Я ревел, как забитый зверь, как ребенок, впервые ощутивший боль, и чувствовал, что дорога моя переставала быть безжизненной.

Я встал с земли, размазывая по щекам горячие слезы, и взглянул на небо. Оно было черно, но облака, будто слепленные кем-то в ровные круглые шарики, были подсвечены серебристым светом смутившейся и спрятавшейся за тучкой луны и налеплены на это небо, как пух на дорогой бархат, что носит губернаторская дочка. И оно, это небо, представилось мне таким... таким... таким небом...

- Небо, небо, - шептал я, захлебываясь соплями, - какое небо... Боже... Это же небо... Ведь это же то, что было над моей головой всю жизнь... Боже...

Всю жизнь оно висело надо мной с моим топором, над Вигго с его красной шеей, лежавшим теперь в могиле, над женщиной с куском коричневого мыла, отцом с его книгой о какой-то проповеди... Как же огромно стало у меня на душе от этого неба!.. Только тогда я впервые по-настоящему вдохнул его... И тогда же я решил в последний раз пойти на работу, получить деньги за последнюю голову и купить женщине, умывшей меня, кусок дорогого французского мыла.

Все еще храня в распахнувшемся сердце ту огромность неба, я стоял на эшафоте и ждал, когда выведут приговоренного к казни. Топор чуть не выскользнул из моих вспотевших ладоней, когда я увидел женщину, жившую в хижине напротив. Ее вели под руки через всю площадь, а она шла, спокойно оглядывая собравшийся поглазеть люд. Когда она встала рядом, я почувствовал пронзительный запах того мыла и весь задрожал.

«Матильда Ривьена обвиняется в убийстве продавца Жака Лешелье за два куска мыла, - зачитывали приговор. – За это она приговаривается к смертной казни»...

Все так же дрожа, я приблизился к ней. Она взглянула на меня, ничуть не удивившись и не испугавшись, улыбнулась мне и, снимая трясущимися руками цепочку с шеи, сказала:

- Все-таки приятно будет сдохнуть чистой, а?..

Я молча сжимал похолодевший топор.

- Как тебя зовут? – вдруг спросила она.

Я оглох от этого вопроса, но все-таки сумел впервые сказать человеку собственное имя:

- Филипп.

- Руби ровно, Филипп, - безо всякого выражения сказала она и припала на колени.

Я немедленно поднял ее за руку и посмотрел в ее огромные голубые глаза.

- Ты разделила со мной кусок мыла, - я сглотнул и продолжил. – А я с тобой смерть разделю.

Я вынул из сапога перочинный ножик, посмотрел на до боли синее небо и крикнул:

- Господи! Меня зовут Филипп!

И воткнул лезвие в нагулявшее жизни сердце.