Весь первый день пытались выбраться. И так, и эдак, и друг на друга, и прыжками, и подбрасываниями. Страшно устали, перемазались и переругались. От прежней дружбы, поражавшей лес, ничего не осталось.

– В последний раз, – прохрипел Волк. – Попробуем подбросить в последний раз.

– Зачем? – глядя на него бешеными жёлтыми глазами спросила Лиса, – никого вокруг, пусто, три дня бежать, а потом три дня обратно, если останется желание. А мы дохни тут все.

Заяц так и остался стоять посередине, остальные разошлись к своим, уже налёжанным, местам.

Ночью никто не спал. Откуда-то, казалось что из под земли, жутко выла какая-то нездешняя тварь. Спали днём, даже не спали, а дремали какими-то урывками, вздрагивая от каждого шороха. Голод, к которому были привычны и легко переносили, стал тянуть и мучить с каждым часом всё сильнее, от нервов что ли. К вечеру Медведь, всаживая лапы в глинистые стены на всю глубину своих огромных чёрных когтей, закричал, подняв морду вверх, к далёкому небу, и рычал, с перерывами, до ночи, пока не осип окончательно. Но сверху, из светлого круга такой простой и такой обыденной раньше свободы, никто не отозвался. Темнота подступала как ужас.

Всю эту вторую ночь Заяц делал безумные попытки выкарабкаться по отвесным краям ямы. Периодически, отсидевшись и собрав силы, подпрыгивал и пытался зацепиться, пробить ямки в стене, пробовал даже бежать для разгона по кругу – и падал, и падал на дно. Никто не спал. Когда стало светать, Медведь, может в полудрёме, вдруг сказал ясным низким голосом: "Ну все, хватит." Все обмерли и ждали продолжения, но Медведь молчал. Вверху медленно появилась безнадёжная утренняя муть. Дух в яме стоял тяжёлый и страшный.

– Я просто не понимаю, – прошептала Лиса, – просто не понимаю, зачем погибать всем, ну, зачем...

Дышали шумно и долго.

– Заяц плохой, плохо себя ведет, как-то даже становится... – начал Волк и не закончил.

– Изгадился весь... – добавила Лиса.

- Да,- помолчав, просипел приговор Медведь.

– Ну что ж, – Лиса приближалась к Зайцу каким-то мелким, пружинистым шажком.

Заяц, стоя на задних лапах, прижался спиной к холодной глине и вытянулся вверх, как будто собирался взлететь.

Все собрались, пригнулись и напружинились. Заяц казался неестественно большим. Лиса подошла на расстояние удара Заячьей ноги и замерла. Стояла и смотрела. И вдруг обернулась к Медведю.

– Парализовало Побегайку, – и отодвинулась, чтоб ему было видно.

Заяц стоял как вкопанный, глаза закатились.

– У него тут на шее жилка бьётся, Михайло Иваныч, можно горячего попить, очень силы укрепляет.

–Я хочу, – не выдержав, сказал Волк.

Медведь посмотрел на него тяжелым, сосредоточенным взглядом маленьких глазок и медленно, с трудом просипел: – Ну давай, если так сильно хочешь. Волк подождал и неуверенно двинулся.

–Где тут? – спросил у Лисы.

Лиса, пристально глядя на Медведя, показала лапой.– Вон там, со стороны Михайло Иваныча, внизу возьми, у ляжки, тебе удобнее будет. Волк зашёл со стороны Медведя и, чтобы не быть заподозренным в жадности, не подходя вплотную, потянулся всем хребтом.

Медведь страшным ударом лапы по этому вытянутому позвоночнику переломил его, тут же навалился, пригвоздив другой когтистой лапой Волчью морду ко дну ямы, и стал рвать его, еще живого. Волчок хрипел длинным затухающим хрипом.

Лиса прокусила Зайцу шею и, не выпуская Медведя из поля зрения, быстрым языком слизывала убегающую кровь. Медведь, заметив движение, молниеносно, всей огромной окровавленной мордой дернулся в сторону Лисы - и упёрся яростными глазками в светящиеся жёлтые кольца Лисьих глаз: та уже стояла, держа на вытянутых лапах обмякшую Заячью тушку.

–Брось, – сипнул Медведь.

–Зачем бросать, – сказала Лиса и теми же мелкими шажочками, подняв хвост большим пушистым кольцом, открывающим беззащитные красноватые ляжки, холодея спиной, проплыла с Зайцем к медвежьему месту. Положила его брюхом вверх, развела Заячьи лапы и уверенным движением официанта, натянув шкуру одной лапой, другой вспорола Заячье брюхо и развалила сочащиеся внутренности. Отошла, демонстрируя беззащитную взъерошенную спинку, и пригласила подчеркнуто просто: – Отобедайте, Михайло Иваныч.

Медведь не двинулся; Лиса, устроившись на середине, тонкими лапами тщательно приводила в порядок хвост и пушистые рыже-белые штаны над чёрными чулочками. Иногда, выгнув спину, через плечо, скользнув смущённым девичьим взглядом по Медвежьим глазам, упиралась куда-то ему в живот и, вдруг опомнившись, опять принималась за свою женскую заботу. С трудом сдержала себя, услышав движение. А потом, ощутив его лапу на спине, опустила морду на осклизлое дно и сильно подняла распушённый зад. Терпеть пришлось изо всех сил. Медведь был безобразно велик и к тому же, хотя сначала и сдерживался, жесток. Сипя "сестричка, сестричка", оставил ей глубокие кровавые полосы на шкуре.

Зайчатину съели вместе. Лиса брала по крошке - и отходила добирать кислого волчьего мяса. Смрад стал ужасен. В наступившей темноте, Лиса мягким детским голосом бормотала о том, как она летом, дурочка прямо, радуется тонкой весёлой травке, прозрачной утренней росе и бегает, и бегает целыми часами и днями то за птичками, то за мышками, то за ёжиками, а осенью нюхает без конца грибы да цветастые листья, похожие на её рыжую шкурку, а зимой, как глупенькая какая-то, радуется первому белому пушистому снежку и бегает, бегает по нему кругами своими чёрными лапками. Медвежья голова клонилась на бок, упала и захрапела. Двигаясь рывками, во время храпа, и замирая в тишине, Лиса достала из-под кусков волчьей шкуры длинную, белую, остро заточенную кость, которую готовила весь день, не дыша встала перед Медведем, приладила кость к его горлу и, на всхрапе, приподнявшем морду, навалилась на неё всем телом. На всхрапе. Это была ошибка. Поняла сразу, ещё продвигая кость до упора: дала хватить воздуха. Надо было на выдохе, в конце! Медведь вспыхнул остекляневшим красным глазом и раскинутые лапы его с растопыренными когтями каким-то неуловимым движением, сначала вроде даже ласково, приобняли её на мгновение, но тут же одна страшно сжала и проткнула ей зад (хвост задрался, мелькнула мысль), а вторая, сметая рыжую шкуру со спины, смяла вместе с лопаткой её сердце и, в следующую секунду, держа её, уже мёртвую, изнутри как тряпичную куклу, рванула в конвульсии узкую девичью морду в свою разинутую пасть.

Утром холодный глазок неба заглянул до самого дна - и улетел опять на недоступную голубую вышину. Мелкой волной дёрнулась, смыкая разорванную ямой красоту, разноцветная лесная подстилка - и снова, спускаясь прихотливыми спиралями, ранние жёлто-зелёные и красно-зелёные листья повисли в воздухе и на упругой ещё траве.