- Слушай, а ты много человек убил?

Почему-то каждый разговор о войне рано или поздно приходит к этому. В разных вариантах. Зачем это знать? Зачем? Поначалу вежливо отшучивался. Потом посылал. Даже в морду бил за такой вопрос. Но Миха смотрит с мальчишеским огоньком в глазах, искренне, по-детски. Для него война – школьная “Зарница” с румянцем азарта на щеках. Или книжка про индейцев, где Великий Воин носит ожерелье из скальпов своих врагов.

Бить его не хочется.

- Да-а… гммм… не знаю, - бурчу, пережевывая салат, наливаю стаканы до половины. – Давай за тебя, Миха… Чтобы ты был здоров. И не кашлял.

- Чего уж за меня-то, - скромно улыбается он. – Давай за тебя!

В его взгляде и готовности протянутой руки со стаканом искреннее уважение и это слегка бесит меня. Для него я – нечто среднее между Чингачгуком и легендарным пилотом Покрышкиным. Миха не служил, но и не отмазывался – у него действительно плохо с легкими. Он задыхается на бегу, как столетний старик. Даже на физкультуре в школе он сидел в углу на лавочке, глядя, как мы гоняем в футбол. Ему очень хотелось погонять мячик с нами. И, думаю, он бы пошел воевать, хотя бы, чтобы просто чувствовать себя мужиком. Ему кажется, что на войне становятся мужиками.

- Давай за нас! – щелкаю стаканом о его стакан, предлагая компромисс.

Миха пьет, давится, но пьет – ему уже лишнее, но он поддерживает мне компанию. А мне нужна компания. Пить в одиночку я уже не могу.

- Расскажи что-нибудь, - просит Миха. – Про войну.

Морщусь и от едкого привкуса дешевой водки и от просьбы. Но Миха смотрит чистым взглядом, в нем нет сомнений, нет подвоха.

- Что рассказать-то? – мычу, закусывая.

- Ну… как там?

Как там…

- По-разному, - набиваю рот квашеной капустой, только чтобы молчать. – В основном – грустно.

- Ну, веселое ведь тоже бывает, - и от его взгляда никуда не деться.

Опьянение притупляет мысли и хочется чем-то поделиться. Кажется, приключилась со мной одна история…

- Веселое, говоришь, - облизываю губы, вытираю пальцы о промасленную салфетку, достаю из пачки сигарету.

Миха, как гостеприимный хозяин, разрешает мне курить на кухне, но чтобы дым не ел его больные легкие, я поднимаюсь и прикуриваю у открытой форточки:

- Был со мной интересный случай. Мы на отдых на базу вернулись, и я загремел в наряд по кухне, - выдыхаю дым, и морозный ветерок подхватывает облачко, выбрасывает в черноту неба. – Это котлы мыть, крупу таскать, воду ведрами, поварам помогать. Хорошего мало. Особенно в поле – грязь кругом, слякоть, ветер дует, дождь со снегом. Ну, в общем, к обеду все приготовили и пошли на место отдыха наряда – там две лавочки в землю вкопанные, столик, и масксетью это отгорожено, чтобы людям не мешать. Тут же матрасы на земле, кто хочет покемарить может. А спать, Миха, там почему-то хотелось постоянно. Воздух что ли такой – не знаю. Места на матрасе мне не досталось, и я прям на лавочке растянулся. Ну, понятное дело, сразу вырубился. Просыпаюсь, чувствую – что-то не так. Вроде как выспался. Ясно так в голове - словно тряпочкой протерли. И – тишина. Даже в ушах звенит. То САУшки грохали, машины там, народ бродит вокруг, орет через поле – вечная движуха. А тут тишина. Поднимаю голову – нет никого. Вроде нас человек шесть было в наряде, разбежались куда кто. Вот, думаю, благодать – всех куда-то дернули, а меня забыли. Просто кайф. Полежал ещё чуток, побалдел. Ну, думаю, подозрительно это как-то. Пойду, гляну – что за дела. Может хипеж какой, раз так тихо. Поднимаюсь на ноги и падаю. Как мешок. Нога левая – тряпка тряпкой. Тыкаю в неё пальцем, щупаю, щипаю – как деревянная, ничего не чувствую. И тут-то я струхнул. Хорошо так струхнул. По-честному. Первая мысль – все, кончилась моя молодая жизнь. Пока спал, обстреляли нас и у меня осколок в позвоночнике, потому и нога отнялась. Ощупал себя всего – ни крови, ни дырки, все вроде ничего, только вот нога валяется тряпкой и всё. Ёшкин кот, думаю, ни фига себе! Что ж это такое получается? Может нервное что-то уже накатило и пора меня в “дурку” сдавать? И тут чувствую – оживает моя нога. Покалывать начинает. Отходит. Я ж её просто отлежал, прикинь? А чуть не обделался…

Смотрю на Миху с улыбкой. Он молчит, сидит, приоткрыв рот, приготовившись поддержать мою веселую историю смехом.

- Вот и вся история, - говорю.

Он улыбается шире, но не смеется. Невеселый вышел рассказец. Жаль. Выбрасываю окурок в форточку и возвращаюсь на табурет:

- Давай ещё по пять капель…

В кухню входит жена Михи, Люба, в махровом халате:

- Полтретьего на дворе, - щурится сонно она. – А вы все гулеваните.

- Да мы ещё чуть-чуть, - тушуется Миха под её взглядом.

- Давай с нами, Любань, - поднимаю бутылку.

Она смотрит оценивающе, выдерживает паузу и подмигивает:

- Давай!

- Ну, во-о-т, - наливаю ей рюмку, нам с Михой по полстакана. – За любовь!

Выпиваем. Миха давится водкой, неожиданно подхватывается, опрокидывает табурет и бежит в туалет. Из-за двери слышится его судорожный кашель.

- Хватит ему, - говорит мягко Люба.

- Хватит - так хватит, - соглашаюсь легко, поднимаю бутылку. – А ты будешь?

- Буду, - она решительно подвигает ко мне свою рюмку.

Наливаю. На пороге кухни появляется смертельно бледный Миха, лицо его блестит от пота:

- Я… спать пойду… что-то мне… нехорошо…

И удаляется в темноту коридора.

- Ну, Любаня, давай с тобой по чуть-чуть ещё, - понимаю, что скоро меня попросят уходить, а идти домой, в пустое темное одиночество не могу. – А то пора, наверное…

- Да сиди, - неожиданно разрешает Люба. – И я с тобой немного…

Алкоголь накрывает мозг теплым одеялом. Кухня слегка покачивается. Выпиваем за прекрасных дам. И снова за любовь. И хотя я уже пьян, мне кажется, что нужно ещё чуть-чуть. Вот – ещё чуть-чуть и станет совсем хорошо.

Наливаю и себе и Любе. Она быстро пьянеет, что-то рассказывает торопясь, так, что я не успеваю понять, о чем она говорит. Только киваю и поддакиваю, встаю покурить, разминая в пальцах сигарету. Люба неожиданно замолкает. Оборачиваюсь и вижу, что она плачет беззвучно, опустив голову, только трясутся судорожно растрепанные волосы.

- Ну, чего ты, Любаня, чего ты, - сажусь рядом на табурет.

От моего сочувствия она плачет уже навзрыд.

- Ну, что ты, - глажу её по волосам, обнимаю мягкие плечи. – Ну, не плачь, чего ты…

Люба поднимает голову, и через секунду мы уже целуемся взасос, жадно, горячо. Она прижимается ко мне всем телом, жарким, податливым, мягко жмет высокой полной грудью локоть, сжимает горячей ладонью моё бедро, смело, требовательно и я обнимаю её, руки скользят под халат и её кожа обжигает пальцы рвущимся желанием.

Она вдруг вскакивает:

- Сейчас, - бросается к выключателю и на кухне гаснет лампочка.

Серебряное отражение луны в узорчатых морозных окнах отбрасывает неясный отсвет на стены и её молочно-белую кожу, когда она срывает с себя халат. И стоит передо мной, обнаженная, чуткая, словно натянутая струна, смотрит жадно распахнутыми влажными глазами.

И этот момент за стеклом кухонной двери видится бледный силуэт. Миха смотрит на нас долгую секунду и растворяется в темноте. Я тянусь к столу и наощупь наливаю себе стакан водки. Пью, словно воду, стучат зубы о край стакана. Люба, только что ошеломляюще смелая, обжигающая, словно огонь, вдруг съеживается, прикрывает неловко руками наготу, и, подхватив с полу халат, убегает, щелкает за ней дверь ванной.

Я не могу отдышаться, хватаю ртом воздух. Алкоголь толчками входит в кровь. К чертям. Уходить. Ко всем чертям. Поднимаю со стола бутылку, качаю на весу. Выливаю остатки в рот.

Мир покачивается и чтобы добраться до двери мне приходится опереться плечом о холодильник и дальше липкими ладонями о стены. Входную дверь нахожу по светящейся в черноте коридора точке дверного глазка. Нагибаюсь, ловлю на ощупь ботинок. Но удержаться на ногах не могу, съезжаю спиной по мягкому брюху дерматиновой двери. Натягиваю ботинок. Второй потерялся, и я щупаю ладонями невидимый пол. Валюсь на бок. И через секунду уже сплю.

 

***

 

Солнце ярко бьет в покрытые серебристым инеем окна. Щурюсь, прячу голову под покрывало. Ещё немного вздремнуть. Иначе головная боль убьет меня. В комнате кто-то двигается, шумит вода в раковине. Кажется, я вчера приходил к Михе. А вот уходил ли… Не помню… Да и какая разница… Ещё немного поспать… Совсем чуть-чуть…

Почти соскользнув опять в теплое марево дремоты, вновь чувствую бьющий в лицо солнечный свет. Приоткрываю глаз. Надо мной стоит Миха, оттянув край покрывала. Видимо, я так и не ушел…

- А-а, Мих, - хриплю пересохшей глоткой. – Дай поспать чуток…

- Вить… нам уходить надо, - говорит он. – Пойдем, позавтракаем.

Открываю глаза. Надо – значит надо. Если нет возможности поспать – нужно скорее похмелиться. Отбрасываю рывком покрывало, сажусь на диване. Не помню, чтобы я ложился здесь, но провалы в памяти для меня привычны и я спешу к умывальнику. Быстро разбрызгиваю по щекам воду, вытираю щетину влажным махровым полотенцем и тороплюсь на кухню.

На столе парная рассыпчатая картошка, взбитый обрезками сладкого перца салат и, самое важное – запотевшая бутылка водки. Едва опустившись на табурет, взламываю ладонью хрустящую пробку.

На столе только одна рюмка.

- А ты? – поднимаю бутылку.

- Я… нет… не могу я, - морщится Миха.

- Ну, как хочешь, - наполняю рюмку до краев. – А мы полечимся.

Маслянистая водка одним глотком проваливается в горло, обжигает пустой желудок. Подхватываю вилкой картошку:

- А где Любаня?

Миха горбится, трет лицо ладонью:

- Она… уже пошла… мы сегодня к её родителям идем, у них юбилей свадьбы… она пораньше…

- А-а, - водка всасывается в кровь, головная боль уже не бьет виски и я чувствую облегчение, улыбаюсь. – Вон чего ты не пьешь. К любимой теще с утра пьяным – не ходи!

- Ну, - улыбается он бледно в ответ. – Вроде того.

Наливаю вторую. Поднимаю рюмку:

- Ну! За гостеприимную хозяйку этого дома! – и выпиваю.

Тянусь вилкой к салату, и раненный взгляд Михи оставляет мою руку над тарелкой.

- Ты чего? – шепчу оторопело.

Он убирает взгляд:

- Да… ничего…

Опускаю вилку на стол. В сознании резаными кадрами проносится вчерашний вечер и ярко вдруг… бесстыдная в своей смелости обнаженная женская фигура, залитая серебряным светом луны… и позади неё бледная тень… едва различимое лицо за стеклом двери.

И кипятком окатывает щеки стыд.

Дрожит вилка в руках, я с трудом накалываю кусок перца из салата, с хрустом жую. Миха смотрит в свою тарелку, опустив голову, молчит. И я молчу. Врать, что не помню… Глупо. Вспомнить вслух – значит уколоть его колышущуюся болью рану.

Наполняю до краев рюмку и выливаю в рот. Поднимаюсь:

- Ладно, Миха… пойду я…

- Давай, - быстро соглашается он, и, кажется, рад, что я ухожу, что не придется сидеть со мной больше за одним столом, терпеть мое присутствие в доме.

Мой правый ботинок застрял между шкафом и стенкой коридора. Вот почему я его не нашел вчера. И зачем я всё помню… зачем?

- Ты не боишься Бога? – тихо говорит Миха, когда я уже тяну ручку входной двери.

Оборачиваюсь. Он смотрит на меня взглядом, полным боли и отвращения. И если вчерашнее искреннее уважение в его глазах бесило меня, то этот взгляд неожиданно приносит мне облегчение. Именно так я смотрю на себя из зеркала.

- Кого? – спрашиваю, ухмыляясь глупо.

- Бога, - внятно проговаривает он.

Этот вопрос для меня решен. Давно и бесповоротно:

- Его нет, Миха. Просто - нет.

И закрываю за собой дверь.

На улице морозно и солнечно. Останавливаюсь у прикрытого шапкой снега грибка над исчезнувшей до весны песочницей. Прикуриваю от пляшущего огонька зажигалки.

Бога нет. Это я проверил. Но душа – есть. Что-то непонятное уму, спекшееся в камень, выжженное, болит и плачет в тишине, свистит простреленной насквозь тоской.

Сколько человек ты убил? Сколько? Всех не вспомнить… только лицом к лицу, может быть. Да и надо ли… Счет постоянно растет и не остановить…

Этой ночью, кажется, я убил ещё двоих.