Эту фотографию я помню с раннего детства. Статный казак с прямой спиной конника и гордой посадкой головы. Лицо чистое, строгое, глаза внимательные, чуть прищуренные, рука на эфесе шашки. На груди четыре Георгиевских креста. Бабушкин старший брат Лев. Он прошёл две войны без единой царапины, а тут Гражданская разгорелась…

Егорушка бодро шагал с утренней рыбалки. На ракитовом прутике ви¬село с десяток сазанчиков. Они были невелики, но на сковороду хватит. У своего дома он заметил незнакомого пешего казака. Тот заглядывал через плетень во двор. Егор подошёл и поздоровался. Казак ответил подростку как равному:

– И ты будь здрав.

– Вы к нам? – Егор оглядел гостя: серая солдатская шинель и сбитые сапоги не могли скрыть офицерской выправки.

– Ну, если здесь Белогуровы живут, то к вам. Родители-то дома?

– А где же ещё им быть, сейчас позову.

Во двор казака Егор не пустил. Времена опасные, и отец не разрешает растопыривать калитку перед каждым.

Парнишка забежал на минутку в дом. На столе в чугунке под крышкой остывала картошка. Родители, видно, не ели, ждали его к завтраку, а за¬одно управлялись по хозяйству. Егор кинул рыбу в сенцах и выскочил на задний двор. Нашёл он отца с матерью на огороде.

Солнце уже пригревало. Родители, в возрасте, но крепкие, костистые, допалывали кукурузу.

– Папаша! Вас казак какой-то кличет! – прокричал Егор.

– Что за казак? – обирая репехи с будничных штанов, вышел из огоро¬да отец. Мать шла следом, неся тяпки.

– Не знаю. Пеший. Никогда его не видел.

Сердце Евдокии вздрогнуло. Добрых вестей ниоткуда не приходило, и от незнакомца ничего хорошего не ждала тоже.

Отец вышел на улицу. Казак, поприветствовав Константина Львовича, поспешил представиться:

– Хорунжий Никанор Титович Порядкин, Михайловской станицы. Со Львом Константиновичем в лазарете вместе лежали.

Евдокия настежь распахнула калитку:

– Что ж вы на улице, Никанор Титович? Заходите.

Гость послушно прошёл в дом. Перекрестившись на красный угол, молча присел на предложенный хозяйкой табурет. Казак был уже немо¬лод. «Лет под сорок, как Лёвушке», – подумала мать.

Она убрала чугунок в печь, по привычке смахнула фартуком со стола.

Но угощение предлагать не стала, а села, напряжённо выпрямив спи-ну, рядом с отцом на лавку, напротив казака. Егорка вошёл следом за ро¬дителями и остался стоять в дверях.

– Ну и как Лев? – начал отец. – Скоро домой? Или его забирать надо? – и обеспокоенно добавил: – Нога-то у него как?

Никанор посуровел и смущённо проговорил:

- С плохими вестями я, отец. Убили вашего Льва. Расстреляли прямо на койке, в лазарете. Красные.

Евдокия опустила лицо в фартук и застонала прерывисто и низко. Константин Львович вздрогнул и нервно задёргал плечом. Егорка, хлоп¬нув дверью, выскочил на улицу.

– Рассказывай, – стиснув зубы, проговорил отец, – всё рассказывай, как погиб, – голос его зазвенел, будто клинок, – есаул Белогуров Лев Константинович.

Хорунжий прокашлялся и хрипловатым голосом виновато начал:

– Сошлись мы со Львом близко в лазарете под Миллеровом. Ранили нас в одном бою. Дело было так. На ближний хутор нагрянули чекисты. Все молодые, лет по двадцать. Десятка три их было, наверное, а может быть, и меньше. Пьянствовали они, измывались над старшими, насило¬вали девушек. К нам в полк прискакал казачонок, совсем дитё, и расска¬зал обо всём, что там творится. У наших казаков руки зачесались, так хо¬телось проучить «товарищей».

Прибыли мы на хутор, когда чекистов, пьяных, местные уже обезору¬жили. Казачки в ярости живыми их втоптали в грязь. Но те и вели себя так нагло потому, что чувствовали за собой силу. Вскоре подоспели ещё крас¬ные. Подтянулись и наши. Завязалась драка.

Константин и Евдокия ловили каждое слово, каждый вздох Порядкина, боясь пропустить самое главное: как их сын, их гордость и жаль, погиб. Какие муки принял? Успел ли лоб перекрестить?

А гость продолжал:

– Нас было меньше, хотя присоединились гарнизоны окружающих ста¬ниц. Не только казаки, но и казачки, подростки. Сражались отчаянно, как черти. В общем, разбили мы их. Но нас со Львом в том бою ранило. Мне пуля прошила плечо. Вот и теперь рука плохо двигается, – Порядкин в доказательство приподнял левую руку и медленно положил опять её на колени, – а у Льва пуля засела в бедре. Пулю-то вытащили, а рана за¬гноилась, чистили два раза. Ногу не отрезали, доктора надеялись, что казак крепкий, выдюжит.

И правда, Лев всё перетерпел, и рана вроде стала затягиваться, но пока он не вставал, не ходил... В госпитале лечились в основном офице¬ры. И не только наши, казаки, было много и дворян. Ну вот, мы сблизи¬лись со Львом, земляки всё ж.

Порядкин на миг остановился, было видно, как трудно даётся ему каж¬дое слово. Потом, собравшись с силами, продолжил:

– Я, почему живой остался? Из-за своего характера! Всю жизнь на баб не могу спокойно смотреть. Как увижу какую-нибудь сдобненькую, так кровь начинает играть. Ну и в этот раз сиделочку одну присмотрел и в рощицу её уговорил. После обеда, значит, мы с ней ушли.

Вернулись, уже солнце садилось. Очень удивились, что тишина стоит мёртвая. А и вправду оказалось – мёртвая. Все вокруг: доктора, фельд¬шеры, сиделки, раненые – мертвы. Волосы у меня на голове зашевели¬лись от ужаса. А смерть кого как застала. Видимо, вмиг всех уложили, болезных, и супротив никто даже выступить не успел. Наверное, много-то их было, красных.

Льва я увидел на койке: окровавленными руками он прикрывал про¬стреленный живот. Заметил я, что глаза его, всегда синие, побелели и лицо белое, вроде как сведено от боли.

Я схватил свой сундучок и дёру. Кто ж его знает, где комиссары, может, недалёко ушли? Думаю я, что никто живой не остался, кроме меня и си¬делочки той.

Он замолчал и как-то обречённо вздохнул. Потом, не поднимая на ста¬риков глаз, закончил рассказ:

– Вот, возвращаюсь в свою станицу. Как Бог на душу положит. Если и расстреляют, хоть сродников повидаю напоследок. А со Львом мы дого¬варивались: кто выживет, до отца-матери сходит и расскажет, какую их сын смерть принял. – Никанор тихо встал, ещё раз перекрестился на божницу и надел фуражку: – Прощевайте. И за весть дурную не корите.

Он по-военному развернулся и вышел из дому.

Отец и мать остались сидеть. Подняться не было сил. Дрожа всем те¬лом, Евдокия вытолкнула из себя:

– Как же так, отец? Горе-то како-о-е-е, – и завыла. Константин Львович сдавленным голосом успокаивал её:

– Ну, будет, будет, казак он. Видать, планида такая.

– Какая планида, опомнись! Ить не на кордоне, не в Туретчине. На своёй земле! Расстрелять раненого! Шакалы так делають. Какой герой, ка¬кой красивенький! Сынушка-а-а! Лёвушка-а-а!

На крик матери прибежал Егорка. Брата, наезжавшего пару раз из Петербурга, он едва помнил. Жалко было Льва, конечно. Но ещё большее сочувствие вызывало у него материнское горе.

Егор на цыпочках подошёл к матери и склонил перед ней русую голову. Евдокия, сердцем угадав присутствие своего последыша, прижала его к груди и заголосила, истово, навзрыд: сердце освобождалось от режущей боли, по морщинам лица обильно сбегали слёзы. Баюкая младшенького, она постепенно стихала.

– Нет больше нашего Лёвушки... Один ты у меня остался, сокол мой. Надёжа, – нежно шептала Евдокия, гладя мягкие светлые волосы сына.