ПИТЕРСКОЕ

 

Мне старая улица Шамшева

Прошамкает вслед нецензурно.

Доныне душа моя тАм жива –

В сараях за каменной урной.

Её поджигали беспечно мы,

И статные милицьёнэры

Неслись, получая увечия,

Ругаясь и в душу, и в веру,

За нами. Но мы, слабокрылые,

Взлетали над крышами ржавыми,

Над ликами, лицами, рылами,

Над всей непомерной державою,

Над тихой квартиркой бабусиной

(Пушкарская, угол Введенской),

Домов разноцветные бусины

Сияли игрушками детскими.

Любили мы, к ветру привычные,

Отличную эту затею,

И крылья, к лопаткам привинчены,

Никак уставать не хотели.

Смотрели на город наш махонький,

Туда, где такой бестолковый,

Помятой фуражкой размахивал

Восторженный наш участковый.

 

СЕСТРОРЕЦКОЕ

 

В забубенном Сестрорецке, возле озера Разлив,

Я свое пробегал детство, солнцем шкурку прокалив.

Там, где Ржавая Канава, там, где Лягушачий Вал,

Я уже почти что плавал, далеко не заплывал.

Эта финская водица да балтийский ветерок…

Угораздило родиться, где промок я и продрог,

Где коленки драл до мяса – эту боль запомнить мне б -

Где ядреным хлебным квасом запивал соленый хлеб,

Где меня жидом пархатым обзывала шелупня,

Где лупил я их, ребята, а потом они – меня.

Только мама знала это и ждала, пока засну…

Я на улицу с рассветом шел, как будто на войну.

Чайки громкие летали, я бежал, что было сил,

Со стены товарищ Сталин подозрительно косил...

 

Сам себя бедой пугая, сбросил маечку в траву,

Приняла вода тугая, и я понял, что плыву!

Непомерная удача, я плыву, а значит – жив…

Называлось это – дача, детство, озеро Разлив.

 

ПЯТИГОРСКОЕ...

 

...но очнусь, очнусь я в Пятигорске,

у смешной исхоженной горы.

Алычи, еще зеленой, горсти –

очень вкусно, что ни говори.

Или купим семечек чудесных

у кавказской бабушки Кешо,

пусть горят от них кишки и дёсны,

все равно светло и хорошо!

Вспомнить бы, где дрались, обнимались,

где судьбу ломали, как пятак...

В памяти горчит любая малость,

хоть в осадке вышло все не так.

И когда пробьет слепая птица

сердце непутевое во мне,

можно ль на секунду очутиться

не во сне, а в том беспечном дне,

где в гражданке, с якорем на пряжке,

я стучу в окно сквозь толщу лет,

и живое солнце нервно пляшет

на недавно вымытом стекле.

 

КУРОРТНЫЙ ГОРОД

 

Ветер северный, жестокий: головная боль с утра.

Он приносит злые строки – память нашего двора.

Там живут башибузуки, отвратительно крича.

Эти сладостные звуки маму будят по ночам.

Мне туда бы, в эти лужи, я тогда бы дал огня…

Но я толстый, неуклюжий, маме страшно за меня.

Пусть росли они бурьяном, с желтой пылью в волосах,

Им не надо фортепьяно колотить по два часа.

Им не надо быть примером, им привычно бить под дых…

Исключат из пионеров их, чудесных, золотых.

 

Где вы? кто вы? память стерта, во дворе другой разлив,

И разорвана аорта, землю кровью раскалив.

Где вы, пьяницы и воры?.. В сладком дыме анаши

Как же ваши разговоры будут злы и хороши!

Вы остались в том пространстве, в очистительном огне.

Но с завидным постоянством вы приходите ко мне.

Костя, Юрка, Валя, Света – из того смешного дня…

Без возврата, без ответа, без меня вы. Без меня.

 

МОСКОВСКОЕ

 

Звенела церковь поутру

У Рижской эстакады,

И, словно палкой по ведру,

Гремело что-то рядом.

В метро меняли всем рубли

На пятаки и двушки,

И с эскалаторов брели

В седых платках старушки.

Они мерцали серебром

В привычной жажде чуда,

И пахло в воздухе сыром

Бензином и простудой.

 

ЯКИМАНКА

 

Так ресторанно, пьяно, манко

Меня приветит Якиманка.

Там, где крышует Крымский Вал,

Где я восторженно кивал

И впитывал стихи чужие...

Здесь добрые ребята жили,

И наливали.

И порой

Я повторяю, как пароль

Названья этих вин забытых,

Из мест, куда врата забиты

Российской танковой броней...

 

Как эту память не роняй,

Она – не дерево сухое,

Она тебе не даст покоя,

И ждет, заснувши до поры

Под этикеткой «Хванчкары»!..

 

АМУР, 1968 год

 

Наутро после рукопашной

Не мог я даже воду пить.

О Боже, как же было страшно!

Но невозможно отступить.

 

Я не запомню эти лица.

Кипит вода в большой реке.

Но, знаю, вечно будет сниться

Кровь на штыке, кровь на штыке...

 

АВТОБУСОМ В ТЕЛАВИ

 

Автобусом в Телави.

Там друзья

Из подземелья достают бутыли,

Ковры кладут на старые скамьи

И раздувают угли.

 

И Заза, освещенный поздним солнцем,

Размахивая шашлыками,

Поет о Боге

Древние слова.

 

Ираклий наливает мне в стакан

Тугую кровь земного винограда,

И с шелковицы падает на стол

Подсохший лист...

Автобусом в Телави!

 

КОКТЕБЕЛЬ

 

Заколдованный город – не город почти,

Через бывшую Родину взгляд сквозь очки,

Эту боль, эту цель объяснять мне тебе ль:

Коктебель, говорю, посмотри, Коктебель…

Помолчи, прислонившись к его парусам,

Я бы сам, но прикован я к серым лесам,

Ты вдохни этот сон ковыля, чабреца,

И соленой водой смой тревогу с лица.

Непомерная ноша – пожизненный срок:

Возвращаться, прощаться, не видеть дорог.

Заколдованный город заснул и затих.

Все прими – за себя, за меня, за двоих…

 

ДАЛЕКО ПIД ПОЛТАВОЮ

 

Лубны, Миргород, Диканька - ты попробуй, чудик, встань-ка на забытые следы.

Девочкой была бабуля, и степные ветры дули, и стихали у воды.

Принимала речка Сула все, что смыло и уснуло, уносила до Днiпра -

Все испуганные плачи, все девчачьи неудачи, все побеги со двора...

Лубны злые, золотые, в прежнем времени застыли, словно муха в янтаре,

Вместе с криками погрома, вместе с ликами у дома, и с убитым во дворе.

Миргород, Диканька, Лубны… Снова улицы безлюдны, только ходит в тишине

Николай Василич Гоголь - вдоль по улице убогой, в страшном бабушкином сне…

 

ПЛАНЕТА СНЕГИРЬ

 

Планета называется Снегирь.

Вокруг двух солнц – Урала и Кореи

Она несется, плавясь и шалея,

Вдоль по Оби, и в круге Енисея,

Во всю свою немыслимую ширь.

Над ней два спутника с повадками зверей

И рыба Бийск с раскосыми глазами,

Шаманы с расписными голосами

И бубнами из шкур нетопырей

Уходят в подпространство, как в запой.

 

Я там делился спиртом и тоской

И гнус кормил в тайге под Верхоянском,

Где вспарывает белое пространство

Над каждой переписанной строкой

Упряжка золотых моих собак.

 

Планета называется Не-Враг.

Сказал бы – Друг, но помню эту стужу,

И третий страх, просящийся наружу,

Когда у вездехода сорван трак.

 

Он третий, и последний. Первых два

Мне помогла осилить голова.

 

Планета по прозванию Снегирь,

С тобой не совпадет моя орбита.

И розовые перья все побиты,

И медный полюс, вытертый до дыр...

 

Мне бы уехать. Завтра же. В Сибирь...