Бывший штабс-капитан медленно шел по бывшему Санкт-Петербургу. Душа же его летела из года сорок шестого в год тысяча девятьсот пятнадцатый. Где бывший штабс-капитан был только еще подпоручиком пулеметной команды шестнадцатого Мингрельского полка Кавказской гренадерской дивизии...

Встречные прохожие, знакомые и незнакомые, еще издали завидев штабс-капитана, спешно переходили на другую сторону улицы. Но он не видел этих людей. Потому что видел других. Тех с кем когда-то провел три лучших года своей жизни. Пусть на фронте. Пусть под визг снарядов. Пусть ежедневно теряя кого-то из этих людей. Пусть нередко теряя даже самого себя. Как во время доклада командиру полка князю Макаеву после первого своего боя. Когда, доложив о сорока убитых и семнадцати раненых включая себя, узнал от князя, что захлебнувшийся встречным огнем бросок его роты на заграждения противника был всего лишь отвлекающим маневром. Или под местечком Сморгонь, где весь полк нарвался на газовую атаку – одну из первых в той войне. После чего ему полгода пришлось провести в госпитале, харкая кровью вперемешку с серого цвета слизью...

И сегодня, бредя по бывшему Санкт-Петербургу, бывший штабс-капитан до спазм своего нездорового сердца жалел о том, что не потерял себя тогда – в девятьсот пятнадцатом или девятьсот шестнадцатом. В первом же своем бою упав замертво в немецкий окоп либо наглотавшись до смерти фосгена под Сморгонью. Чтобы спустя три десятка лет не убивали его те, кто не простили ему пяти боевых орденов полученных в первую германскую и звания штабс-капитана присвоенного в неполных двадцать два года. Хотя, конечно, убивают его сегодня не столько за это, сколько за то, что три года назад он начал убивать себя сам. Уже во время второй германской, в которой по инвалидности участия не принимал. Написав на излете сорок третьего письмо Верховному главнокомандующему. Чьи руки к тому времени были по локоть изгвазданы кровью не только бездарно убиенных солдатских миллионов, но и миллионов довоенных, в отличие от солдатских умерщвленных даровито и даже виртуозно. И штабс-капитан об этом знал. Но все-равно написал палачу, в конце письма пожелав тому здоровья. Поскольку лишь палач мог решить судьбу главной книги его жизни. И палач судьбу эту решил. Назвав книгу блевотиной, а самого штабс-капитана балаганщиком и придурком...

Ну, а сегодня, спустя три года после того письма, из-под пера подручного палача выползло слово «подонок», разлетевшееся по всем газетам. И обдавшее смертельной пощечиной. После чего душа и решилась на побег. Из душного августа сорок шестого сначала в пороховой октябрь тысяча девятьсот пятнадцатого, а затем в беспечный сентябрь тысяча девятьсот семнадцатого. И переходя Невский проспект, бывший штабс-капитан неожиданно остановился посередине проезжей части. Вдруг подумав о том, что быть может первый раз он убил себя сам не три года назад, а гораздо раньше. Именно в том беспечном сентябре семнадцатого. Когда знакомый французский полковник сообщил ему о том, что благодаря протекции мадмуазель Р. его заграничный паспорт будет готов через день. На что он весело ответил тогда полковнику:

- Но я не просил об этом мадмуазель Р. !

- Очень странно… - удивился полковник и пожал плечами - Однако все равно прошу вас - хорошо подумайте, месье Зощенко. Вы ведь не знаете что вас здесь ожидает.

- Знаю, господин полковник! – улыбнулся он – Новая жизнь, только и всего!

…Рядом вскрикнули тормоза. Из окна остановившейся эмки его крепко обматерили, назвав дедом. Бывший штабс-капитан впервые за три года улыбнулся. Вспомнив о том, что в старой жизни солдаты вверенного ему батальона между собой называли его «внучок»…

И штабс-капитан понял, что генералиссимусу писать он больше не будет. И даже, если вдруг встретятся они лицом к лицу, нарушив устав, он не отдаст ему воинскую честь...