Баба Нюра долго смотрела в окно. Дождь лил всю ночь и, видимо, не собирался прекращать. А она, в кои-то веки, надумала поехать в церковь. Нет, она вовсе не была богомольной старушкой, а уж матушка-то её, помнится, вообще была ярой атеисткой. Церковь находилась в райцентре, километров за десять. Но вот приспичило ей именно сегодня и всё тут. Давно наметила и день этот воскресный, октябрьский. Вот только с дождём неудача вышла. Но ничего, не велика беда, одеться только нужно теплее.

Сегодня – десять лет тому назад, как получила сообщение из военкомата. Мол, сын ваш пропал без вести в зоне военного конфликта. Не поняла она тогда поначалу, что это такое. Не приняла. Обивала пороги военкомата. Ей вежливо объясняли – возможно, живой, в плену. А раз в плену – вызволять нужно, разве не так? Начальники серчали. А она просила, требовала, ходила по пятам. Не плакала, нет. Но добиться так ничего и не смогла.

Редко слёзы в жизни посещали её. Помнится, когда матушка умерла, бабе Нюре восемнадцать только исполнилось. Жизнь в мечтах перед ней распахивалась необыкновенная. В город поехала, поступила в сельскохозяйственный институт. А тут и телеграмма от соседки со скорбным известием. Вернулась домой – два брата младших школьники еще, их не бросишь одних. Отец-то давно уже от водки скрутился. Тогда, обнявшись с ними, над маминой могилкой оплакала и родимую, и судьбу свою дальнейшую. Видно, на всю жизнь наплакалась. Остыло что-то внутри. Она, как будто в комок собралась, в ледышку непроницаемую. Так и осталась в деревне. Пока братья школу не окончили, не уехали в город учиться, она о замужестве не думала. Работала на ферме. И уже, когда за тридцать перевалило, нежданно-негаданно посватался к ней электрик Михаил. Приняла, как должное, без особых чувств. Вот только когда Сашенька родился, сердце, будто немного оттаяло. И вокруг себя она стала смотреть, вроде как, другими глазами.

Годик сыну тогда было. Спал он мирно в своей кроватке, а она рядом, долго смотрела на милые черточки, головку гладила, да слёзы сами и покатились, остановить не могла. Вытирает, а они катятся ручьём. Муж даже прикрикнул с досады, ребёнка разбудил. Она тогда сама себе удивлялась – что такое?

Но потом, когда мужа по пьяному делу током убило, когда один за другим умерли братья где-то далеко, ни разу не приехавшие к ней – она не плакала. Тихо и стойко принимала свою судьбу, как будто знала, для чего живёт и как нужно вести себя в любой ситуации.

С этим сообщением из военкомата долго не расставалась, носила с собой в кармане кофты. Ни с кем о сыне не говорила, да никто и не приставал. Побаивались её в деревне. А она всё ждала чего-то. В райцентр ездила, на скамейке возле военкомата долго просиживала. Потом перестала…Ушла в себя…Но не плакала, нет. Что-то мешало внутри. Ждала…

Дождь, видно, зарядил навечно. Баба Нюра повздыхав, надела дождевик, накинула капюшон на тёмный платок и вышла на улицу. Автобус уже ждал на остановке. Человек пять сегодня собрались в город. Её даже не спросил никто, куда она – привыкли к её маршруту.

Когда прибыли, дождь внезапно закончился, и она долго стояла на автовокзале, не решаясь идти дальше. Но всё же двинулась неуверенно, куда ж деваться, если приехала. Церковь была недалеко от автовокзала. Небольшая, с низкой колокольней. В советское время здесь была библиотека. И баба Нюра еще помнила, как располагались в зале полки, где стояли столы, даже помнила большую кадку с розой, которую все посетители ощипывали потихоньку. А сейчас здесь было так непривычно просторно и странно волнительно.

Потоптавшись у входа, она подошла к столу, купила свечку и замерла, не зная, куда теперь. Шла утренняя служба. Священник нараспев читал молитвы, голос его звучал высоко и легко, как будто птицей уносился под купол. Сашенька пел вот точно так…

Сын любил музыку. У него был природный дар, слух. С малых лет, чуть заслышав где мелодию, он тут же подхватывал её и пел чистым, звонким, лёгким голоском. Любые музыкальные передачи по телевизору проходили у них в доме с неизменным Сашиным сопровождением. С удовольствием он пел и в школьном хоре, на всех праздниках и вечерах в деревне. Соседи вздыхали восхищённо, пророчили известность, славу, твердили о консерватории. Какая уж тут консерватория! Музыкальной грамоты-то он не знал. Да и учился средне. После школы пробовал поступать в сельскохозяйственный институт, в тот, куда баба Нюра когда-то с лёгкостью сдала экзамены. Не вышло. А через год – армия.

Когда срок уже подходил к завершению, вдруг письмо от него странное – остаюсь, мол, сверхсрочно, нужно. Кому нужно? Баба Нюра – в военкомат, там плечами пожимают – мы-то тут причём, человек сам добровольно выбрал. Далеко в мире происходило что-то неясное, неправильное. Сердце сжималось от невозможности понять и изменить. Два письма за год прислал сын, третьим – было это сообщение из военкомата. Всё. Сама-то она заметалась тогда, а сердце, будто в землю вросло, отяжелело, остановилось.

И вот слушает она сейчас голос священника, а сама пытается заглянуть ему в лицо. Профиль только чуть виден. Молодой, бородёнка тоненькая, щёки впалые, ишь – курносый. А ведь, поди, сын чей-то, в школе учился, может, пел на вечерах. Голос хороший, читает так красиво, как поёт. Только покашливает слегка, это никуда негоже, носом хлюпает, простыл, ну, да – дожди сейчас. Тут священник, будто услышал её мысли, внезапно чихнул громко. И вытирая нос платком, стал быстро креститься и кланяться. Все вокруг закрестились, зашептались. Ах, ты, досада какая, простыл!.. Баба Нюра вздохнула глубоко и опустила глаза. Сердце защемило. Господи, прости меня, грешную. Я у тебя не так много просила. Найди сыночка моего Сашеньку, приведи ко мне. Он жив, должен быть жив… Она не знала молитв, и нужные слова не шли на ум. Так и вышла из церкви ни с чем, как ей казалось. У военкомата посидела на своей скамейке, побродила по рынку и к автобусу пришла первая.

Дома уже, всматривалась в непроницаемую тьму за окном, долго не могла уснуть. Вспомнилось вдруг, как везли Сашеньку из роддома. Тоже дожди зарядили в те дни. Муж тогда, простывший, всё норовил сунуть нос в заветный кулёк у неё на руках – как там мой мужик! Она не дала даже приблизиться. Испугалась за сына. Вспомнилось и то, что примерно в это же время её и стали все называть бабой Нюрой, как будто не сына, а внука родила себе. Она не возражала, не расстраивалась – называйте, как хотите, только в душу не лезьте.

А вдруг Сашенька больной сейчас, кто ему поможет, кто приласкает, накормит. А этот попик молоденький, ровесник, поди, сыну. Наверное, и мать жива еще, а может и нет…Ишь, ты…простыл. Малины бы ему, да прогреться хорошенько. Всю ночь вздыхала, пила сердечные капли, так и не заснула.

Утром неожиданно даже для себя самой стала собираться решительно и быстро. Достала с подполья литровую банку малинового варенья. Отсыпала в бумажный пакет ромашку, душицу, зверобой. Аккуратно завернула всё в теплый платок, водрузила в пакет. Дождя не было, поэтому дождевик она не надела, вполне хватит и куртки. Вышла на улицу и вспомнила, что автобус сегодня не идёт в райцентр. Ну, и что, вполне можно дойти и пешком. Ходила раньше, не рассыпалась…Может и Сашеньке кто малинки принесёт, не откажет, воды подаст попить…И она пошагала прямиком по размытой вязкой дороге.

Почти сразу стал накрапывать дождь, мелкий, как бы ненастоящий. Баба Нюра только ускорила шаг. Ничего-ничего, не промокну. А и промокну – не велика беда, высохну. Какие мои годы!.. Всю жизнь так говорила и сейчас сказала, не задумываясь.

Но дождь усиливался с каждой минутой, с каждым шагом идти становилось всё тяжелее. Она свернула с дороги. Но здесь в колких непролазных кустах было не легче. Она спотыкалась, скользила, хватаясь за голые мокрые прутья. И всё повторяла – ничего-ничего… Кусала губы, смахивала с лица капли, оцарапанные ладони саднили, но это была такая мелочь. Колючий кустарник изодрал не только руки, цеплялся за одежду, платок, волосы. Баба Нюра всё упорно боролась с ним. Иногда, осторожно ступая по вязкой грязи, выходила на дорогу. Тогда было ещё труднее – кружилась голова и не за что было схватиться. Она уже не чуяла, сколько времени прошло, силы оставляли её, щемило сердце. Но мысли, что затеяла этот поход напрасно, у неё не возникало. А дождь, как специально, усиливался. И вот уже льёт настоящий ливень. Дышать стало тяжко. Всё к одному…

В один из метельных январских вечеров они всей деревней искали Сашу по лесу. Ему тогда было восемь лет. Глупый мальчишка поссорился с друзьями и убежал, куда глаза глядят. Хорошо ещё ребята вовремя рассказали ей о случившемся. Баба Нюра быстро подняла всех на ноги. Места вокруг были опасные, овражные, да и волки в такое время бродили близко к деревням. Как металась по лесу, кричала, звала, продираясь вот так же сквозь колючий кустарник, не вспоминается. Всё пронеслось, как в угарном сне. Только долго потом лицо жгло от прутьев и снега. А нашли когда, скрюченного, спящего в сугробе сына, сама несла его на руках до дома. И уже утром, после кошмарной ночи над ним – как удар его первые слова, сказанные то ли в полусне, то ли в бреду: «Мама, одна останешься – не бойся…»

Баба Нюра остановилась на дороге. Ноги совсем отказывались месить липкую жижу. Я не боюсь, Сашенька, не боюсь. Она даже улыбнулась слегка. Дойти бы только. Ведь, поди, совсем расхворался, священник-то наш. Хотя, что это я… неужели же некому позаботится о нём. Дура я, дура… Но ведь Сашеньке-то кто принесёт малинку? Если не я, кто же!.. И она опять двинулась к обочине, чтобы идти, хватаясь за спасительные прутья и стволы. Пакет висел у неё на запястье, бился больно по бедру, и она перевешивала его часто с одной руки на другую. А тут, ну, надо же, поскользнулась сильно, и руки заняты, схватиться не за что! Так и упала лицом вниз. С трудом приподнялась, села, сняла платок с головы, отерла им лицо. Горько усмехнулась – вот дура старая.

Она потянулась к пакету. Красная расплывшаяся струйка безвозвратно утекала в осеннюю грязь. Банка была разбита вдребезги, сплошное месиво из малины, трав и серой жижи вызвало чувство внезапного отчаянья. Забилось в груди паникой и невыплаканным горем. Баба Нюра вдруг взвыла громко, как волчица, и тут же закрыла себе рот руками. Нет-нет, не надо… Но остановиться уже было невозможно. Она сидела посередине дороги, простоволосая, истерзанная и рыдала в голос, прижимая руки к груди. Сашенька, прости меня, не донесла, не смогла, не уберегла… И лились её слёзы трудно и больно за столько немых, застывших лет. И дождь лил, всё пытаясь смыть с неё грязь, боль и горе. Но, видно, напрасно…