КУЗНИЦА Замёрзший старый пруд. Метёлки камышей бессонно шелестят над спящими снегами, бранчливо ворошит шишиговый пергамент лютующий в глуши студёный зимовей. Над краем горемык - гортанный враний крик… От стылых полыней, кромимых рыбарями, завьюжена тропа до кузницы моей, чей сгорбленный хребет слоистый дым обрамил. Тори привычный путь, снежинами шурша, влекись, душа моя, к зимующей храмине. Пусть зверь с косым зрачком загривный клок щетинит, и петли на дверях скрипучестью грешат, пусть угольный божок повычернил порог – толкни входную дверь…В зияющих глубинах мерцают в полумгле – печь, охристо-рыжа, и блёкнущий витраж оконной крестовины. Мятущихся теней и шорохов полна, багряных шелушин и запахов плавильных, волшбы и ремесла дремучая бродильня ждёт звона молотков в дремоте полусна. И розовой волной, зыбящей, как прибой, над глыбой верстака, где шабер и напильник, где челюсти тисов целует тишина, - кузнечный жар течёт в свету паникадильном. Он, патину воды дыханьем возмутив, в лохани пробудил стихии колыханье, как сахар заискрил кожух ли, потроха ли точильных жерновов - угрюмый абразив. Волненье расточив, жар вышел из печи, окрасил грубый мир слесарных волхований, краплачными вспорхнул на полку петухами, зубил и бородков бока искровенив. Ворчанье сквозняков да утвари долдонь - покой разворошён сезонною заботой… Цветные лоскуты колебля над шамотом, камлает и бубнит шаманистый огонь под грай воздушных струй … В горнило ветродуй давленье подаёт, забыв про сон и отдых, - качает в магистраль небесные пустоты невидимых мехов хрипатая гармонь А в угольной лузге, в пурпурном пироге колеблется желе тяжёлого железа, ярится и дрожит в уколах алых лезвий, покорных козням струй и грозной кочерге… Но входит бог – кузнец, по прозвищу Скворец, о чьих больших руках в ночи кувалды грезят, булыжинами глаз, серьёзный и тверезый, оценивает цвет каленья в очаге. Поводит головой до лепета хрящей, морщинит плотный лоб с косой полоской сажи и мощно ворошит букет стальных клещей, чьих губ изгиб ему - весьма немаловажен. Ну, с богом! Жаркий ком, губастыми несом, В пейзаже мастерской вершит полёт лебяжий. Занозистым словцом подручных будоража, Слепящий чертит шлейф весёлый чародей. Умелец! С детства он подковы рисовал… На том конце дуги, изысканно-лекальной, блестящий, с рябиной от чмоканья кувалд - их ждёт калёный лоб двурогой наковальни. Кузнец берёт ручник – первосозданья миг – легко кладёт удар, как слово на скрижаль, и в ответ ему гремлю c оттяжкою кинжальной… “Подручный, не зевай!”… Кимвальной меди гвалт - что козий бубенец иль звяканье колец пред басом громовым “малышки мариванны”, как ласково зовёт кувалду мой кузнец за песенность души и говор нежеманный. Сдержи слезу скупую – два молота воркуют: “Дай-ка, Маня! – На-ка, Ваня! - Дай-ка, Маня! - На-ка, Ваня! - Жарче, золотце, целуй! – Приударь, жених, желанный, сладим чадо, наконец!” О, тайны ремесла! Счастливый тот словарь - гладилка, рог, шперак, протяжка ли, подсечка… Пусть водка, глад, бунтарь, пусть разорён алтарь – два молота гудят, как колокол на вече. Дурны ль твои цари – твори, кузнец, твори! Сквозь техногенный век, кровавый, быстротечный, над родиной твоей и ныне, как и встарь, гимн тщанию плывёт над сонмами наречий, над грустью деревень и смогом городов… В ответ, как эхо, звон: узорные ограды, ворота, фонари, ажуры флюгеров, и косы, и плуги, и тихие лампады - благодарят тебя за милость бытия… Кузнец основу гнёт и завитком нарядит: крестьянская ль кровать, лоза ли для гербов - рождаются в огне и грохоте, и чаде… Задымленный шатёр над печью горновой копчёною ноздрёй с гудением смычковым вытягивает гарь на воздух слюдяной. Дым клубами валит пуховых чепуховин - всё выше к облакам, к небесным янтарям… Внизу, в глухих снегах – плывут облатки кровель… Но слышно сквозь ветра, сквозь шёпот ледяной дыхание эпох – не спит усердный коваль… Обузданных стихий угрозный говорок бодрит Царя ремёсел – творит весёлый бог! ТАМБОВСКИЙ ЧАСОСЛОВ. В сонливости легчайших облаков, в оцепененье перистого стада пастух ярился в белых небесах, трещал кузнечик – шалый вертопрах – в подсохших травах брошенного сада, и я листал тамбовский часослов, где август длился жарок и багров. Сквозь дым зеленоватой кисеи, высокий осокорь - в сгущенье соков, с изрезанной морщинами корой - мерцал дремотно узкою листвой и простирал громады сучьев к стёклам. В окно моё сто-листые ручьи стекали водопадом с веток и в жасминовую кипень ли, сирень пронизанного солнцем палисада… Там шёл ребёнок. В розовый загар легко окрасил горний медовар его плечо и лоб, осколки радуг цвели в глазах, и голубела тень под нежным подбородком - в знойный день, как тонкую и хрупкую скудель, несла котёнка дочь, откинув локон. Дыхание над крохотным зверьём и бережные пальчики её мир делали не столь уж кособоким, не столь больным войной… Под птичью трель полудня чуть скрипела карусель: В виолончельных жалобах пчелы на сквозняке покачивалась шляпа, в луче, светло целующем стекло, крыло соломки блёклое цвело узором золотистых крупных крапин, и свет, сходя на старые полы, их срез седой являл из полумглы. Тот древний деревянный манускрипт с причудливою строфикой прожилин хозяев добрым словом поминал, фамильный их храня инициал, - как трудно, но достойно жизнь прожили в любви – сквозь беды, голод, недосып... В тиши полдневной скрип… и скрип… и скрип… | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
