Семен Венцимеров

 

Мои Черновцы, Чернiвцi…

 

Стихотворения. Поэмы. Песни

 

Нью-Йорк, 2009

 

Семен Венцимеров

 

Мои Черновцы, Чернiвцi…

 

Стихотворения. Поэмы. Песни

 

Нью-Йорк, 2009

 

Фотографии Юрия Радуляка, Бориса Парахонского,

Соломона Кременчукера, Андрея Жернового

из интернета (авторы неизвестны) и из личног

о архива автора

 

Ода на 600-летие города Черновцы

 

Земляку в Германии Вилли Гольдману:

Спасибо, Вилли --

Вы вдохновили!

 

* * *

 

Мы ждали, ждали все – и вот –

Ему исполнилось 600!

О, город юности. Виват!

Где б ни был, черновчанин рад.

И рюмку малую хотя б

Рванет в честь праздника...

Октябрь

Расцвечивает юбилей.

Каштаны падают с ветвей,

Погода. Празднику она

Не помешает. Пей др дна

За Киевскую и за двор,

Сияющую до сих пор

Любовь, дарившую стихи,

За горы милой чепухи,

В которой потаенный смысл.

600. Какой в наборе числ

Нумерология найдет

Судьбы счастливый поворот?

Благословения в сердцах:

Пусть эта радость в Черновцах

Не иссякает никогда!

Пусть все иные города

Признают: он прекрасней всех.

Пусть в нем искрится детский смех,

Пестрят на улицах цветы,

Многоязыкой доброты

Мой светлый город, не теряй!

Ты вспоминаешься, как рай.

Нет на Нагорной школы. Но,

В мечтах приходим все равно

К вратам за коими душа

Взрастала, истиной дыша.

Будь счистлив город! Будь здоров!

Прими в числе иных даров

Благословение мое

На благолепное житье!

 

* * *

 

Город

Не зря, точно в зеркало, в сердце мое глядится:

В сердце -

Огни его окон, созвездия и сады.

Снится:

Широкие крылья раскинув, летит этот город-птица,

Летит над землею и ищет повсюду мои следы.

 

Снятся

Игрушки-дома под оранжевой черепицей,

Синий

Трамвай-торопыга, слезинкой текущий с холма.

Память

Открыткою в книжке забытой лежит до поры, таится...

Отрадою детства душа неизбывно

Полным-полна.

 

Память

Вразброс разноцветные переберет картинки.

Вспыхнет

В дурмане акаций - бессонница звонких зорь.

Зыбко

Сады золотятся в сентябрьской прозрачной дымке

И поезд надежды увозит из детства

За горизонт.

 

В детство

Однажды вернемся мы в будущем воплоощенье.

Город

Вновь примет в объятья надежд моих и дворов.

Встретим

Душой просветленной простое его прощенье

И вновь унесемся на крыльяз манящих

Семи ветров...

 

Миражи

 

Город молодеет людям не в пример,

Пролетело детство, крыльями взмахнув.

Миг – и я дошкольник, миг – я пионер,

Вздох – солдат и странник, пыль его стряхнув...

 

Но картины детства, словно бы кино,

Повторяет память – не понять зачем.

Ей, что я печалюсь, видно, все равно –

Снова наполняет душу давним тем...

 

Как на карнавале образы селян.

Стройные гуцулы: белые штаны,

Белые рубахи – холст их домоткан,

До колен обычно – фирменной длины.

 

И широкий пояс с бляхами на нем.

Бляхи из латуни празднично блестят.

Нож в широких ножнах справа за ремнем,

Вышивка рубашек услаждает вгляд.

 

Разноцветный бисер или яркий шелк –

Вышиты с любовью маки, васильки.

Тросточка-топорик... Культуральный шок

Для солдат победы... Взгляды и смешки...

 

Вышитая шляпа – зеркальце с пером,

В сапогах высоких – хоть сейчас в музей.

И жилет-киптарик – ох, куда с добром! –

Не гыгычь, служивый Ваня, не борзей!

 

А гуцулки в узких юбках до стопы.

Ткань – килим в полоску, плотного тканья.

Юбки те с разрезом, чтоб видать за ним

Белую сорочку – и смущать меня.

 

Низ льняной сорочки в вышитых цветах.

Бисером и шелком – кто на что горазд.

Ирисы, фиалки – вдоль на рукавах,

Лифы в ярких розах – ох, введут в соблазк!

 

Головы в цветастых с бахромой платках.

Узел на затылке – обрамлённый лик.

Стройная осанка – груз на головах,

Круглая подушка под корзиной – шик!

 

А в корзине брынза – радость в лопушке.

Не сравнить с болгарской: местная вкусней.

В ковротканой трайсте – расписном мешке –

Яблоки и груши... Груши мне родней...

 

В трайсте у гуцулки – жестяной бидон.

В дверь на этаже привычный по утрам.

Долгий раз-другой настойчивый трезвон --

Молоко, сметану, творог носит нам.

 

С мамой на базар – приятный ритуал.

Вниз по Заньковецкой – там сперва цветы.

Крытый рынок «НижниЙ» -- он довольно мал.

Только он и ближний – меньше маеты.

 

Есть еще «Еврейский» – далеко внизу

Возле Сталинградской -- были пару раз.

На «Красноармейском» -- свиньи на возу,

Козы и телята – это не про нас.

 

Правда раз барана приволок отец –

Где-то похалтурив, был вознагражден.

Прямо в общей кухне чикнули – капец!

В пастраму, котлеты превратился он.

 

На мясницком рынке правят мужики,

А через дорогу женский сельский рай.

Здесь любимой брынзы полные лотки,

А в корзинах фрукты...

-- Можно, выбирай! –

 

Бвл еще и «Русский» вещевой базар.

Там купили «Hohner» мне – аккордеон.

Жаль, что поздновато, зря вошли в азарт.

Все же чувство ритма мне добавил он.

 

Я игракл «Морзянку» для отца – просил.

Поиграл бы вновь, да инструмента нет.

Мой отец сражался из последних сил.

Как он жил – геройски, так покинул свет.

 

Черновцы былые – марево, мираж.

Вы за океаном утонувших лет.

Невозвратный город, вдохновенье дашь?

Ты всегда – в поэте. А в тебе – поэт...

 

Везение

 

Нам с Черновцами сильно повезло –

И мне и им: я в Черновцах родился.

И шесть декад с тех пор уже прошло.

И я на что-то городу сгодился.

 

На то, чтоб воспевать его дома,

Дворы, его напитки и наедки...

Но, правда, он – поэзия сама

И в нем поэты потому нередки.

 

Так было с незапамятной поры.

И мастера словесных эквилибров –

Душевно-поэтической игры

До общечеловеческих калибров

 

В нем вырастают... И позднее их

В Европе обЪявляют эталоном,

В Париже и берлине... Вещий стих

Проносится духовным эшелоном

 

По человечеству. И потому

Мне – в нем родился – просто быть поэтом:

Я возвращаю с нежностью ему,

Что помню, становясь мудрей при этом.

 

Источник вдохновения – любовь.

Я городу навеки благодарен

За силу чувства.. Я и город, both

Изяществом балконов и люкарен,

 

Кариатидами вдохновлены.

И это вдохновенье излучаем

На все края помимо той страны,

Той, где давно никем я не встречаем...

 

Молю: Всевышеий, никакое зло

Да не коснется города над Прутом.

И мне и Черновцам, нам повезло:

Я в нем родился, да – и это круто...

 

* * *

 

Акациевая весна любви,

Каштановая осень Черновцов...

Из памяти зови, любовь, зови

Звон голосов – счастливых бубенцов.

 

Моей больной бабули тихий смех,

Уроки математики отца...

Я нынче часто вспоминаю всех

Меня любивших, глупого птенца.

 

Улыбчивые мордочки друзей,

Которых круговертью унесло

И разбросало по планете всей...

Мне нынче не хватает их зело.

 

Я помню дорогих учителей,

Чьи ожидпнья я не оправдал...

О том, что не свершилось, не жалей,

У каждого в судьбе свой пьедестал.

 

У каждого любовь и боль своя.

И Люда – с олененком на груди...

Нет, ничего не забывваю я...

Ох, память, душу зря не береди!

 

Все, что мне было по судьбе дано

И то, что было отнято, меня

В судьбе обогащало все равно...

Пусть голоса живут во мне, звеня...

 

* * *

 

Сквозь задымленное стеклышко

Во дворе смотрю на солнышко,

Говорят: оно в затмении,

Но сияет тем не менее.

 

И теплом его согрето

Детства радостное лето.

Ребятня под солнцем носится,

И звенит разноголосица...

 

Ах, то лето повоенное,

Золотое и кипенное.

Молочка б, да видно донышко...

И в достатке только солнышко.

 

Детство с голодом помирится,

Если солнышко – кормилица.

Во дворе играй до одури...

Нет, родители не лодыри.

 

Папа с мамою не пьяницы,

Жаль, зарплата не растянется,

Хлеб по карточке не вызволить..

Все равно придется выстоять.

 

Солнца полное затмение

С этим не идет в сравнение.

Сквозь стекло смотрю на солнышко.

В кринке – высохшее донышко...

 

Стена плача в Черновцах

 

На старом кладбище еврейском на Зеленой

Два отморозка – между прочим – сын с отцом –

Не знаю,к пакости что их подвигло оной --

В безумной ярости устроили погром.

 

Стояли памятники там сто лет и боле.

Они крушили их и радовались злу,

Добавив миру огорчения и боли.

В аду воздастся воспитателю-козлу.

 

Нашелся выход в назидание особый --

Еврейской мудрости высокая цена:

Из изувеченных вандалами надгробий

Сложили стену на аллее. Та стена

 

Осколки памяти людей увековечит

И, может, нелюдей бесовских отрезвит.

Добро и зло отнюдь не то, что чет и нечет:

Зло зло творящего навеки уязвит.

 

На старом кладбище – красивые нагробья.

Они поставлены достойным давних дней.

А буквы идиша несут свечей подобье

И дарят свет душе тзраненной моей.

 

Поклон историкам – еврейским волонтерам

Из дальних стран. Душа подвигла: в Черновцы

С радостью и трудятся с задором –

Приводят кладбище в порядок.. Их отцы,

 

Возможно, тоже жили в Черновцах когда-то.

А если нет – не в этом дело. Их вела

Душа еврейская, стремлением объята

К творенью доброго, искорененью зла...

 

* * *

 

Наводнение в Черновцах.

Проливные дожди в верховьях

Пронеслись, нагоняя страх.

Ручейки, что лениво в комьях

 

Ковыряясь, едва текли,

А нередко – пересыхали,

Вдруг наполнились, подросли –

И потоками злыми стали.

 

Не желая безгласно течь,

Застонали, что Днипр широкий.

На «запоре» не пересечь,

Зря пытался и джип «Чероки».

 

Их, обламывая бока,

Кувыркает поток с обрыва.

А подхватывает река,

Что гремит и ревет бурливо.

 

И столбам и домам – капут!

Ошалевший, как от угара,

Наш застенчивый прежде Прут

Стал гремящим, как Ниагара...

 

Знать-то знали, что Прут непрост,

Ошарашил ажиотажно.

Через новый бетонный мост

Перехлестывает куражно.

 

Розошелся не в шутку он --

И плывут по реке хатенки.

Прут срывает с дорог бетон,

Словно тот не мощней картонки.

 

Тридцать улиц ушли под вал.

Прут танцует лихое соло.

Весь Калиновский рынок стал

Вмиг бассейном для ватер-поло.

 

Разыгравшаяся вода...

От нее не уйти на лыжах...

Старой Жучке пришла беда,

Ленковчане сидят на крышах.

 

Плачет город. В заботе мэр:

Вся в растройстве людей психия.

Прискакала скорей премьер,

Любопытствует:

-- Да, стихия... –

 

Поскорее переболей,

Прут, уйми возбужденный норов.

Ведь у города – юбилей,

Не хами, точно пьяный боров.

 

Не круши , словно Грозный, в хлам,

Террористскую брось привычку.

Возвращайся к своим делам,

Разводи карася, плотвичку.

 

Черновцы подберут щепу,

Где подсушат, а где помоют.

И всему вопреки судьбу

Замечательную построят...

 

* * *

 

Так много было прежде светляков

В густой траве двора в часы заката.

А сколько звезд – спросите земляков –

Сияло ярко Черновцам когда-то.

 

И взгляды обращались к высоте

И души о высоком тосковали,

И чувства подпевали красоте,

В чем ошибиться вряд ли рисковали.

 

Так много было во дворе детей,

Двор интересным был и вдохновенным

А у детей несчитанно затей.

Нет повода кому-то быть надменным:

 

Все семьи одинаково бедны.

И все страдали. Кто от большевизма,

Иные пострадали от войны,

Немецкого и местного фашизма,

 

Оставив в многочисленных ярах

Родню на всем пространстве Украины.

А дети – что? Неведом детям страх,

Рожденные в любви, они невинны.

 

Родители печальны и тихи.

В их памяти эпохи черной тайны,

На ком-нибудь из них – свои грехи.

А Донченко, отец Дарисы, Тани

 

И Ольги, что из дома на углу,

Как выяснилось только много позже,

Служил фашистам... Истина сквозь мглу

Проникла и тогда – мороз по коже...

 

Муж тети Гени, дворник Михаил,

Бандерствуя, подстрелен. Злобный упырь

Мне камнем в лоб однажды угодил

И пожалел: не насмерть: дескать убыль

 

В еврейчиках была бы хороша.

А издевательств о моем еврействе –

Без счета. Как ты вынесла, душа?

Нас четверо в сложившемся семействе

 

Сперва: я, мама, баба – и отец...

Он полный сиротинка и калека

В матросской старой форменке – боец,

Сын командира. Сын больного века.

 

А бабушка и мама перешли

Сквозь пагубу войны каким-то чудом.

В узилище Печорском не дожгли.

В том лагере враги с еврейским людом

 

Решали окончательно вопрос.

Но мама с бабой выжили наверно

Затем, чтоб я по жизни память нес,

О том, как истязали их безмерно

 

Не только немцы и румыны. В том

И украинцы изощрялись тоже,

Чтоб беспардонно миру лгать потом:

Геройствовали, дескать... Лед на коже

 

От неприкрытой ядовитой лжи...

Господь, ведь ты все знаешь, ты все помнишь,

Не оставайся в стороне, скажи,

Приди «ненужной» истине на помощь,

 

Историков-фантастов вразуми,

Да перестанут лить нам в уши враки –

Отмстится неизбежно – не людьми,

Так Богом... Неприемлемости знаки

 

Завравшейся политики на всем.

Зажравшиеся лидеры толкают

Державу в пропасть НАТО... Страшный сон!

Им все равно. Они лишь в то вникают,

 

Что им доход неправедный сулит...

Посмотришь на «оранжевые» склоки –

И горько за страну, душа болит.

Еще чуть-чуть – и полетят осколки...

 

Царит беда на Родине моей.

«Неладно что-то в датском королевстве...»

Ты, Родина, храни своих детей,

Полуголодных в повоенном детстве.

 

Но не о пище детские мечты.

Точней о пище, но иной, духовной.

Поскольку город – царство красоты,

Постольку он наполнен поголовной

 

И всесердечной нежностью к себе.

И светляки – как звезды под ногами,

И –звезды – как водители в судьбе

Над детскими – навечно – головами...

 

* * *

 

Благодарю вас, земляки

За телеграммы и звонки,

.Они для сердца – свет во мгле...

Нас разбросало по земле.

Но город, что дарил любовь,

Все так же будоражит кровь.

И от Нью-Йорка до Москвы

Возводим тайные мосты.

По тем мостам любовь, звеня,

Летит, чтоб вдохновить меня.

 

Благодарю вас, земляки

За продолжение строки.

За Вашу веру, что строка,

Нас уведет из тупика

Туда, где ожидает нас

Сама любовь в заветный час.

В невозвратимые миры

Зовет нас голос детворы.

Там серебрятся тополя.

Воспоминанья веселя...

 

Благодарю вас, земляки!

Пусть будут ваши дни легки.

Пусть обоняние и взгляд

Черемуховый аромат,

Сирени майские костры

Вам дарят сладких чувст пиры.

Пусть прилетают в ваши сны

Живые радуги весны,

Смеются дочки и сынки...

Благодарю вас, земляки...

 

Автобус

 

Никуда не спеша, уподобясь

Реквизиту из фильма, дремал

За театром трофейный автобус,

Переулок собой занимал.

 

Не особый комфорт обещавший –

Уж какое там в креслах спанье.

Супердлинный, всю труппу вмещавший

На гастрольных поездках ее.

 

В ЧСТ шоферить обучали.

Мой инструктор – дотошный мужик.

Был в театре водилой вначале

И с улыбкой рассказывал:

-- Вжик! –

 

Мы на нем до Москвы долетали.

Вся столица сбегалась глядеть... –

Цел ли нынче автобус? Едва ли.

И автобусам должно стареть.

 

Было б славненько: в день юбилея

Тот автобус набить детворой,

Покатать, чтоб на город глазея,

Вдохновились счастливой порой

 

В окружении зданий прекрасных –

Нам от Вены имперской привет...

А тряхнул стариною бы в праздник,

Только жалко: автобуса нет...

 

Детский кинотеатр имени Ольги Кобылянской

 

Мой первый фильм в нем помню: «Белый клык».

Хороший фильм, но я его не понял.

Я – первоклассник, к фильмам не привык.

Фильм рассыпался – и меня не тронул.

 

Но я подрос – и стал в кинотеатр

Похаживать уже самоуправно.

Брал на зубок в картине каждый кадр,

Переходя от фильма к фильму плавно.

 

Случалось – и уроки пропускал...

Был непослушный лодырь и бездельник.

А в зал порой бесплатно проникал –

Без ухищрений хитрых и без денег.

 

В кинотеатре неплохой буфет.

Кузен мой Гришка – мой секретный ключик.

Когда я с ним – не нужен и билет.

-- Мы – к бабушке! – И билетер из лучших,

 

Конечно, побуждений, пропускал.

Та бабушка – начальница буфета.

Попав в буфет, и в зал я проникал.

Но кроме фильма важно мне и это...

 

Был маленький в кинотеатре зал.

А в нем работал массовик-затейник.

Он на баяне песенки играл

И – что любых бы стоило мне денег,

 

Имей я их: он песни петь учил.

И я орал: «В траве сидел кузнечик»,

И восклицал «Зелененький он был»,

И повторял:»Совсем как человечек»

 

Под музыку, что мне ценней всего...

Текст песни – крупно – на большом плакате.

И можно не стесняться ничего –

А я картавил...

-- Вместе, громче гряньте! –

 

Неважно, есть ли абсолютный слух,

А важно: согревала душу песня –

И я старался: пел, орал за двух –

И растворялся в каждой песне весь я...

 

Под Новый год к ребятам Дед Мороз –

Наверно тот же массовик-затейник. –

Являлся – и мешок подарков нес –

А вот на это, кто жалел бы денег?

 

Спой песенку и расскажи стишок –

Затейник восхитится и похвалит...

В восторге ждешь, а он полез в мешок...

Ой, что подарит мне он. Что подарит?

 

И я любой игрушкой дорожил,

Подаренной в киношном этом зале.

Я много раз нарочно приходил,

И ждал, чтоб мне еще чего-то дали...

 

Я помню, мы водили хоровод,

А рядом в кресле – необычный мальчик...

Больной, недвижный, но – подарка ждет.

И Дед Мороз к нему...

Машинку, мячик

 

Сейчас достанет, мальчику подаст? --

Но из мешка – под светлый всхлип ребенка –

Его больной недвижности в контраст –

Рвалась к нему смешная собачонка –

 

И облизала все лицо его...

Счастливый мальчик, не стесняясь плакал.

И не осталось в зале никого,

В чем сердце в этот миг не вспыхнул факел...

 

Позднее, Алый парус» прочитал –

И размышлял о сотворенном чуде.

И этот случай в параллель вплетал...

Творите чудеса друг другу, люди!

 

* * *

 

Дома и улицы такие – только ах!

Здесь каждый дом почти – шедевр архитектуры.

Достоин каждый упомянут быть в стихах.

Колонны, эокеры, контрфорсы и скульптуры...

 

И этот дом – не отведешь в восторге глаз,

И эта улочка – вздохнешь и восхитишься...

Но как вы там, такие славные без нас?

И шепчет тихо город:

-- Может возвратишься?

 

Сын Украины

 

Так вышло – я судьбы не выбирал.

Родиться мог в пампасах Аргентины.

Всевышний наградил иль покарал:

На свет явился сыном Украины.

 

При том, что стопроцентно я – еврей,

Что бесоносцам хуже горькой редьки.

Убийца им приятней или гей.

Убийцы, кстати, среди них нередки.

 

Господь послал – и мой народ пришел,

Чтоб миссию исполнить – в Украине.

Бог помнит тех, кто добр и тех, кто зол,

Кто прежде был и кто явился ныне,

 

Тех, кто кормил и тех, кто прогонял,

Тех, кто любил и тех, кто ненавидел,

Тех, кто спасал и тех, кто убивал,

Кто не вступался, хоть убийство видел...

 

Над вымыслом, «историк», не корпи,

Супец не стряпай из гнилых объедков...

Воздастся по кармической цепи

Потомкам за антисемитских предков,

 

Давным давно ушедшим на погост.

Кармические вины – не химеры.

За украинский мерзкий Холокост

Потомки и Петлюры и Бандеры,

 

Хмельницкого расплату понесут,

Потомки всех погромщиков на свете,

Над каждым разразится Божий суд...

Антисемиты нынешние! Дети

 

И внуки ваши понесут вину

За то, что вы в свои пустые души

Не Господа впустили – Сатану –

Над вами и рога его и уши...

 

А праведных Господь вознаградит,

Даст и потомкам их Благоволенье...

На всех Всевышний пристально глядит –

Не забывайте – каждое мгновенье...

 

Черновцы

 

(Написано в соавторстве с

известной мне неизвестной поэтессой)

 

Сонце вмивається в синім світанку,

Гладять синка золоті промінці.

Місто кохане, доброго ранку!

Доброго дня, Чернівці!

 

Чернівці (Из интернета. Автор неизвестен)

 

* * *

 

В желтых листьях, как в монистах, закоулки.

А с ветвей летят каштаны на дорожки...

Столько золота в распахнутой шкатулке!

Все возьмет сентябрь, не растеряв ни крошки...

 

Ностальгия навевает нам кручину,

Возвращает память синие Карпаты...

Напевает сердце тихо «Черемшину».

Есть, что помнить, что любить i що кохати...

 

Жили в городе румыны и гуцулы,

Жили немцы, чехи, венгры и поляки...

Буковинское вино сводило скулы --

И друг с другом славно ладили без драки.

 

Наставляя внуков в добром по-житейски –

Идиш был у неевреев в обиходе --

Старики вели беседу по-еврейски.

Был язык у всех в почете, даже в моде...

 

Церковь «пьяная», костел и синагога...

Мы на Всенощную в церковь приходили...

Возносили к небесам чертоги Бога...

Нас цыганки, погадав, предупредили:

 

Впереди ждет, дескать, дальняя дорога...

Мы, не веря, хохотали откровенно...

-- Помолитесь, мол, как должно, у порога...

Черновцы мои – как маленькая Вена...

 

Черновцы, нас потерявшие, мне жалко,

Их сентябрь позолотил бесценной краской...

Не о нас ли плачет дождь над Театралкой?...

С грустью ищет ветерок на Кобылянской...

 

Дом на Фрунзе в Черновцах

 

Память, снова неслышный укор ты

Вносишь в душу... Ах, сердце, молчи...

Дом на Фрунзе. Поблизости корты.

За ограду летели мячи.

 

Теннисисты во двор забегали.

И с мячом уносились на корт...

А собачки мячи отнимали

По негромкой команде «Аппорт!».

 

Романтичные полуовалы

Окон, стрельчатый кровли шатер...

Память, так неуместны провалы:

Вспомни цвет того дома, декор...

 

Арка входа и зелень густая...

Что-то важное было еще...

Если вспомню, картинки листая,

Буду городом тихим прощен...

 

Вспоминаю: будь вёдро и дождик,

Перед домом с мольбертом стоял

Погруженный в мечтанье художник,

На мольберте мечту рисовал.

 

Этот дом представал на мольберте.

Дама в платье Марии Стюарт

Выбегала из арки... Поверьте:

Не халтура была, не поп-арт.

 

До души пробирало искусство.

Миг прощанья. В доспехах герой

По кидал ее... Было так грустно,

Как и в жизни бывает порой...

 

Деньги на Центральной площади в Черновцах

 

-- Где денег взять, ребята?

-- А спроси

Ты у вождя на площади Центральной.

Ведь он по всем вопросам на Руси

Всегда дает ответ фундаментальный.

 

И словно бы услышав наш вопрос

Плешивый Ленин приподнял десницу.

И тот, кто взгляд по знаку перенес,

Воскликнет:

-- В банке! –

Зачеркнем страницу:

 

Нет более на площади вождя.

Наверно вышел без плаща на площадь –

И побежал укрыться от дождя.

А банк стоит. Вождю-то сдернуть проще.

 

А к банку, что ни день спешил «Камаз»

Бронированный. Парни с «калашами»,

Чуть трепыхнешься, постреляют враз...

-- Где денег взять, ребята, между нами?

 

Молчат ребята. Тот, кто знает, где,

Определенно никому не скажет...

Видать и вождь, как многие, в нужде

И власть, что самостийна, не подмажет.

 

Зато определенно при деньгах

Бандеровцы, ублюдки, вурдалаки.

Бесчестной власти неизбежен крах.

Ведь Бог – не фраер – не прощает враки...

 

* * *

 

Мальчик с лебедем в парке –

Или, может, с гусем?

Столько лет по запарке

Забывал обо всем.

 

Оправдания жалки...

Летний белый фонтан...

Фонари Театралки...

Погрузневший каштан...

 

Стадион «Буковина»,

Буйный Русский базар...

И прощание сына –

Сентябрьский вокзал...

 

Город снов, город песен,

Город первой любви

Стал однажды мне тесен:

-- Будь, мой город, живи!

 

Я тебя покидаю,

Память детства храня... –

Оперившись, взлетаю –

Не забудешь меня?...

 

Через годы и дали

Покатилась судьба.

На Центральном майдане

Загудела труба.

 

Будь слышней перекличка

Той трубы и души.

Прозвени мне, «Маричка»

Зовом счастья в тиши.

 

Я по свету метался,

Все искал, где светлей.

Город детства остался

К непрошедшей моей

 

Навсегда незабвенной,

Не утихшей в крови

Непогасшей Вселенной --

Драме первой любви –

 

Обязательной рифмой...

Город – мой космодром,

Непридуманный миф мой,

Глаз моих окоем.

 

Завершаю броженье,

Неизменно любя.

Я – твое отраженье,

Я – частица тебя.

 

Мальчик с лебедем в парке...

Это все-таки гусь?...

В эмигрантской запарке

Все мечтаю: вернусь...

 

Органный зал в Черновцах

 

Орган гудит, а органист сучит ногами,

Как если б сидя он чечеточку плясал...

Мой сын играть учился тоже на органе...

А в Черновцах сегодня есть органный зал,

 

Куда, возможно, приезжает на гастроли

Звезда органная Двуреченская... С ней

Мечтал мой Дмитрий разделить судьбу... Но боли

В нем не осталось, уверяет сын...

-- Ей-ей... –

 

А там, куда внимать полифонии Баха

Приходят вечером, был ранее архив

Забытых фильмов. Уберечь от тлена-праха

Их в нем старались... Тот архив едва ли жив.

 

А в прежнем ранее трудилась Саша Пивень.

В нее влюблен был Матиас Куна, поэт –

Росточка малого. Отважен и наивен –

Мой друг армейский...

-- Так он счастлив с Сашей?

-- Нет.

 

Свести их две судьбы в одну не получилось.

Причину знает досконально только Бог.

Но, вероятно, не дается Божья милость

Всем тем, кого задел хоть краем горький рок.

 

Великолепный архитектор Йозеф Главка

Армянской церковью желал украсить взгляд.

Я полагаю, что едва ль потребна справка

О той жемчужине, которой град богат –

 

Все в мире знают комплекс университета...

Армянской церкви предназначен горький рок.

Самоубийством осквернил священник это

До освящения строеньеье – как он мог?...

 

Мой град легендами счастливыми овеян,

Но и в печальные коллизии его

Ввергали слабые душою... Будь посеян

Впредь только добрый злак в нем, больше ничего...

 

Черновицкиме дожди

 

Кто-то сильный забивает в лужи гвозди –

И трепещут те в ответ на каждый гвоздь.

А у старцев в эту слякоть ноют кости.

Я не старец, выхожу смотреть на дождь.

 

Ах, какие в Черновцах бывали ливни

Сатисфакцией за длительную сушь.

Вмиг намокнув, к черновчанкам платья липли,

А мальчишкам теплый дождь – бесплатный душ.

 

Я с дождями пребывал всегда в раппорте.

И когда на даче завершал труды,

Звал дожди:

-- Вы налетайте, но не портьте,

Аккуратно лейте влагу на сады. --

 

И когда я уезжал в командировку,

Был уверен: только выйду за порог,

Чемодан приткну на улице на бровку –

Добрым дождиком мой путь омоет Бог.

 

И под зонтиком на улице нью-йоркской

Размышляю о судьбе под шум дождя.

Кто-то сильный мечет гвозди в лужи горсткой –

О былом грущу, за лужами следя...

 

Черновицкий остров

 

Был – корабельный остов,

Заброшен в океан...

Стал – черновицкий остров,

Заметен сквозь туман.

 

Далек от идеала –

Что форма, что тоска...

Но – зернышком коралла –

Растет на мне строка.

 

На мне открылись бухты,

В которых, как суда,

Томов десятки...

-- Ух, ты! –

Заглядывай сюда.

 

Есть верфь моих мечтаний.

Пусть жизнь – лишь краткий миг –

Не в зале ожиданий

Я – за устройством книг...

 

Мне дальний город снится –

И тех, кто в нем, зову.

Уже разносят птицы

Об острове молву,

 

Сияющем ночами

В затерянных морях.

Сверхяркими лучами –

Моей души маяк.

 

Путь до меня не близкий,

Но попадает свет

И в дворик черновицкий –

Той юности привет.

 

Что так недолго длилась,

Аккордами звеня --

И будто распылилась,

Оплыла от огня...

.

 

О тебе

 

Поэма о первой любви, составленная

из песен, лунных снов и воспоминаний

 

...Не в бронзе, а в простой моей душе

Прекрасный образ отражен навечно...

Наверно нам не свидеться уже,

Не заглянуть в глаза друг другу встречно...

 

Семен Венцимеров

 

Пролог

 

... Песня первой любви в душе до сих пор жива.

В песне той О ТЕБЕ все слова...

 

Вот с этой песни, пожалуй, все и началось...

 

Семен Венцимеров

 

* * *

 

Любовь, я искал тебя в разных краях,

Глаза проглядел,

Зачем ты умчалась на легких крылах

В безвестный предел?

Где город, где улица, где этот дом,

Этаж и порог,

Куда бы пойти за сердечным теплом

И радостью мог?

 

Быть может, ты звездочка дальних планет,

Нездешних миров?

Кого озаряет твой утренний свет,

Отрада-любовь?

Чей путь устилаешь лучистым ковром

Цветов и надежд?

Кого окликаешь сейчас за углом?

О, где же ты, где ж?

 

Любовь, ты - отрада и ты же печаль,

Мечта - и мираж,

Немногих твоя отмечает печать

В веках и мирах.

Любовь, ты песнь песней и тайна из тайн,

Награда наград....

Мудра и бесстрашна, светла и чиста,

Сильнее преград.

 

Любовь, и меня ты вела по Земле,

Любил я и жил...

И радость будила меня на заре,

Весь мир был мне мил.

Любовь, я ведь жив еще, я еше здесь,

Душа горяча...

Вернись сказкой сказок и чудом чудес

Хотя бы на час...

 

1

 

Ты в двух кварталах от меня жила --

Порой друг друга у метро встречали.

И в том, что много лет уже была

Чужой женою – не было печали...

 

И шутки, дескать, первая любовь

Не старится – твои – не огорчали...

Встречались – не нарочно – вновь и вновь –

И уходили – розно – без печали...

 

Но снился мне один и тот же сон...

Я просыпался – и в слезах подушка --

И наяву меня не сразу он

Освобождал, как если бы заглушка

 

К душе не подходила в этот миг –

И острым ощущением потери

Пронизывался, сдерживая крик...

Мне снился город... Белые метели

 

Окутывали темные дома.

Я приходил издалека к подъезду

И ждал... Как будто кто лишил ума,

Стоял часами, пригвожденный к месту,

 

Где мог случайно встретиться с тобой...

А дом был незнакомого фасада

И город был незнаемый, чужой...

Но ускользали частности от взгляда...

 

Я ждал тебя. Я о тебе мечтал...

А встречи были безнадежно грустны:

Что не любим – я это понимал.

Неоднократно от тебя изустно

 

Об этом слышал ясные слова...

Но будто раб, прикованный к галере --

На том же месте... Скорбная глава

Несбыточной иллюзии, химере

 

Противиться не может... Жду и жду...

Увижу – и от счастья замираю...

В любви, что мне досталась на беду,

Я безответно, горько догораю...

 

И снова просыпаюсь весь в слезах...

И этот сон реальности сильнее,

А имя, что не тает на устах –

Твое... Так горько, безотрадно мне – и

 

Не сразу понимаю – то был сон...

-- Всего лишь сон! – усиленно внушаю

Себе упорно, радости лишен:

Не соглашается, увы, душа – и

 

Таит ту горечь глубоко на дне...

Вседневные меня берут заботы.

За выживание бороться мне

Приходится отчаянно... С работы,

 

Вконец усталый, еду на метро...

На выходе опять тебя встречаю...

-- Пешочком?

-- Ладно...

Пообочь -- пестро...

-- Устал?

Молчу, лишь головой качаю...

 

-- Не уставай – и береги себя...

И снова раздражающие шутки

Про первую любовь... Молчу, сопя...

-- Ну, до свиданья...

Редкие минутки

 

Случайно неслучайных наших встреч...

Зачем они? Какие-то уроки

Из них мне предлагается извлечь?

...Текучка повседневная... В потоке

 

Делишек по течению плыву...

И в сон бросаюсь, точно в темный омут...

А в нем опять ясней, чем наяву,

Тот незнакомый дом, и странный город,

 

И ты мне разъясняешь, что теперь

Ты уезжаешь навсегда отсюда...

Отныне и навек напрасно дверь

Подъезда я буравить взглядом буду –

 

-- Прощай, чудак! – ты говоришь во сне –

И вот теперь несчастен я в квадрате.

Отныне не дается счастья мне

Тебя хотя бы видеть... Той отраде –

 

Не быть... Встаю... Несчастен, а кому

Расскажешь? Кто поймет? Кому я нужен?

Печаль тех снов упрятана в тюрьму,

Материальный мир жесток, бездушен...

 

Я день-деньской, как белка в колесе,

Бесмыссленно верчусь и суетливо,

Тащусь с работы вяло, как и все,

И вечера проходят сиротливо.

 

Ни в ком отрады нету и ни в чем,

Надежда угасает – не подросток...

В замке два раза проскриплю ключом,

Пойду на тот знакомый перекресток,

 

Но зря... В какой входила ты подъезд,

Не ведаю... Напрасно ожидаю –

И ухожу... Куда б из этих мест

Подальше укатить? Перестрадаю –

 

И, может, позабуду вдалеке...

Во сне – опять у странного подъезда

Напрасно жду с тоской накоротке...

А музыка звучит – виваче, престо,

 

Аччелерандо – так оно стучит,

Ускорившись до бешеного скерцо,

Стенающее горестно навзрыд,

В разлуке изнывающее сердце...

 

Я ведаю во сне: возврата нет,

Надежды нет, что я тебя увижу...

Ты пронеслась ярчайшей из комет

Над всей судьбою, но не стала ближе...

 

И нет мне утешения в судьбе,

Не отыскать мне для замены ровню...

И вот я вспоминаю о тебе...

Не забываю ни на миг, все помню...

 

Луна первая -- над Черновцами…

 

* * *

 

Триста семьдесят лун… Я сквозь время смещаюсь…

Если б юность вернуть наяву,

Я к тебе подойду – и уже не смущаясь

Ненаглядной моей назову.

Я прошу извинить… Вы не сердитесь,

Что былое во мне ожило?

Триста семьдесят лун, триста семьдесят --

Тридцать лет пролетело, прошло…

 

Тонет город в любви. Город дышит любовью,

Где я девочку встретил одну,

Где проспектом любым и тропинкой любою

К твоему прибегал я окну.

Я прошу извинить… Вы не сердитесь,

Что былое во мне ожило?

Триста семьдесят лун. Триста семьдесят –

Тридцать лет пролетело прошло…

 

В облаках журавли промелькнули, курлыча…

Так вовеки им вдаль улетать…

А у каждого Данте есть своя Беатриче –

И тебя мне всю жизнь вспоминать.

Я прошу извинить… Вы не сердитесь.

Что былое во мне ожило?

Триста семьдесят лун. Триста семьдесят,

Тридцать лет пролетело, прошло…

 

2

 

Над Черновцами – ясная луна

И в черном небе звезды колдовские,

А для меня – простого пацана –

Вся радость – в песнях... А любил -- какие?

 

Вот Бейбутов поет, как он ловил,

Взор девушки одной в тоске напрасной...

Я все слова по слуху разучил,

Любил мотив томительно прекрасный...

 

Ах, лучше бы мне песни той не знать!

Певец меня, поэт ли изурочил?

А может, нужно было понимать,

Что Бейбутов судьбу мне напророчил?

 

...Я жил в периферийном городке,

Учился в затрапезной восьмилетке,

Жил в коммуналке... Словом, жил в «совке»...

Томясь в тех рамках, в той ужасной клетке,

 

Мечтала о возвышенном душа...

А Вышней волей мне дарован голос...

Бедна семья, буквально ни шиша,

Порой, буквально ни «копья»... Кололось

 

Буквально все, чего бы не желал...

С младенчества смирял свои желанья...

Мечтать не вредно... Вот я и мечтал,

Не знаю сам, о чем... Мои мечтанья –

 

Не об игрушках... Об обновках мне

Не грезилось и ничего не снилось...

А как-то Бог увиделся во сне:

Стоял с мешком у двери и, как милость,

 

Он ссыпал из мешка к моим ногам

Букашек расползающихся горку...

И мама разъяснила: дескать, нам,

В безденежье намаявшимся горько,

 

Когда-нибудь он много денег даст...

Когда купили старенький приемник,

Был в доме праздник... Худ и головаст,

Я замирал в мечтаньях неуемных,

 

А музыка меня вздымала ввысь,

Рифмованные оглушали строки...

Прошу: Утесов, песней поделись...

Вокала мне бесплатные уроки

 

Давал тот старый, маленький «Рекорд»...

И погружаясь в песни, забывался...

Мне в песнях открывался тайный код,

Секретный ключ к моей судьбе давался...

 

Те песни заменяли мне кино...

В безденежье так редки были фильмы...

Мне в кинозале страшно: там темно...

В дни выборов безденежно утиль мы

 

Киношный – в университетский зал

Смотреть ходили с мамой – мне не в радость,

Сидеть терпенья нет – и я сползал

С рук мамы на пол, а душа терзалась...

 

Хоть мал был, знал: есть у меня душа.

Она была. Я жил в ее просторах.

Мечтал. Грустил. Умишком не спеша

Взрослел... Ну, а в душе мне, может – сорок,

 

А может быть – и девяносто лет –

И в сны мои являлся странный город –

И словно бы душа мне шлет привет

Из -- не отсюда, будто снами вспорот

 

Наброшенный на душу темный холст –

И в необъятном горестном смятенье...

Я просыпаюсь... Школа... Малый рост,

Картавость, бедность... Горько! Невезенье:

 

Учительница первая моя

Была отнюдь не эталон морали –

И я несчастный, маленький... Змея

Картавила, кривляясь – и не знали

 

Родные, как мне в школе тяжело...

С трудом я во второй перевалился –

С учительницей новой повезло –

И я маленько отошел, раскрылся...

 

Вдруг оказалось: выучить стихи

Мне легче, чем любому в нашем классе...

Лишь брошу взгляд – готово... Ни строки

Не перевру, читая... На Парнасе

 

Посмеивались, глядя на меня,

Я думаю, и Пушкин и Некрасов...

И я в читальне проводил полдня,

Читая все подряд... Начальных классов

 

Ступени проходил, скажу тебе, --

Уроками себя не утруждая,

Не напрягался в суетной борьбе

За высшие оценки... Но читая

 

Я улетал в нездешние миры...

Я был одним из храбрых мушкетеров...

Стеснялся, сторонился до поры

Тех, в фартучках, кем школьных коридоров

 

Кишат пространства... Для чего они?

Не знаю, как себя вести с такими...

Идут по школьным коридорам дни,

Бегут недели и летят лихими

 

Сентябрьскими кометами года...

Вот позади уже и восьмилетка –

Немного троек... А теперь куда?

Не в ремеслуху же... Судьбы разметка

 

Ведет, минуя школу, в ЧСТ...

Осведомленным аббревиатура

Понятна... Неоформленной мечте --

Стезя... Учусь... Учительства культура

 

Повыше, чем в несчастной НСШ...

Там, впрочем, был Давид Абрамыч Эдлис –

О нем-то память сохранит душа:

Немецкому учил нас так, что «пелось»

 

На дойче всем свободно и легко...

Нас в техникумской группе тридцать с гаком

Одних парней... Механики! Клубком

Качусь, верчусь юлою... Ставлю на кон

 

Упорство, волю, память и мозги...

Стипендию дают... Вот это стимул –

С четверочек сорваться не моги!

Черченье доконает, чтоб я сгинул!

 

Кропаю со слезами чертежи –

Карябал, как попало, в восьмилетке...

А здесь, хоть лопни – вынь да положи

Преподу все заданья, а отметки

 

Должны мне гарантировать доход...

А физика? А химия?... Отрадой,

Что в техникуме свой оркестр... Поет

Васильев, в общем, славно, но усладой

 

Не стало это пенье для меня...

Я спел бы много лучше, но стесняюсь...

Есть голос... За стеснительность казня

Себя жестоко, все же не решаюсь

 

К Маргулису -- маэстро подойти...

И остается дар Господний втуне...

Господь за нерешительность прости –

Я к песенной судьбе моей – фортуне

 

Хоть мог бы, но, стесняясь, не шагнул,

Застенчивость душила, ну, хоть тресни!

А сверх того меня Кобзон лягнул:

Он голосом моим такие песни

 

Запел! Опять пророчила судьбу

Мне песня... Я еще о том не ведал,

Слова ее записывал во лбу...

(Той песни и поныне я не предал)...

 

А вот однажды я попал в кино...

Картина потрясла до основанья...

«Колдунья»! Влади! Ей одной дано

В дремавшем сердце смутные желанья

 

Подростка-недотепы разбудить...

Глаза ее и вправду колдовские

Вонзились в душу... Стало горше жить –

И слаще... Вот кладу, кладу мазки – и

 

Уже почти и загрунтован фон –

И я перехожу к самой картине...

Я замер у «Рекорда»... Мне Кобзон

Поет моим же голосом... А ты мне,

 

Иосиф, без конца зачем поешь,

О той, из нашего двора, девчонке?

Уже ее заметил я... Хорош!

Достал уже той песней до печенки...

 

...Да, я тебя заметил с первых дней...

Казалось, ты и есть Марина Влади...

Но я все реже вспоминал о ней...

Вокруг все потускнело... Как в окладе –

 

Икона – ты в сиянии любви...

Любовь лавиной сердце затопила,

А я косноязычен виз-а-ви

И что сказать? Затмила, ослепила –

 

И сердце спотыкается в груди,

И как мне быть с собой, с тобой? Не знаю...

Что делать? Что сказать тебе? Поди

Лишь посмеешься?... Милая, родная...

 

Слова любви из песен достаю...

Шепчу, но так, чтоб ты не услыхала...

А хочешь, для тебя одной спою

Ту песню по-кобзоновски... Искала

 

Хоть в чем-то воплощения любовь...

К тебе всего-то двенадатилетней...

Люблю тебя... Кусаю губы в кровь,

А всем, конечно, видно все – и сплетни

 

Нас липкой паутиной оплели...

И если раньше ты не замечала,

Но, видимо, подружки донесли –

Дичишься... А моя любовь крепчала...

 

Луна вторая – над Криворожьем

 

* * *

 

Отшумев, отгудев, улеглась непогода.

Смотрит в окна луна. Тишина.

Прозвенит «злейший враг», а вставать неохота...

В три минутки сладчайшего сна

 

Пусть в разгаре звенит черновицкое лето

И слышны мои песни во сне –

Ты -- в венце золотом из святейшего света

Улыбнешься таинственно мне...

 

А с рассветом в степи зарокочут моторы,

Экскаватор растопчет снега...

Вместо шпаг – рычаги, а душой – мушкетеры –

Только губы прикусим слегка.

 

В кирзачах, телогрейке, ушанке лохматой

Рядом с Вами на снимке стою...

Я вас помню всегда, я люблю вас, ребята,

Так, как любим мы юность свою...

 

Занесло ее, ласковую, в одночасье

Белой вьюгой в морозной степи...

Где бы ни были вы, я желаю вам счастья –

И храню, как пароль, те стихи:

 

«Заглянула а окошко луна мимоходом.

Улыбнелась тихонько луна...

Спят мальчишки. Им скоро вставать на работу --

Пожелаем им доброго сна...»

 

3

 

... А во дворе у нас была гора,

Подпертая (от оползней) бетоном...

Когда ты уходило из двора,

Душа моя всегда невольным стоном

 

Сопровождала долгий твой проход...

Не приходило в голову усесться...

Доходишь до горы – и поворот...

И может в этот миг взорваться сердце...

 

И я кричу во сне:

-- Не уходи! –

И плачу, как обиженный ребенок –

И колокол колотится в груди...

И долго не могу понять спросонок,

 

Зачем они стоят над головой –

И что-то говорят, а я не слышу...

Я только что был где-то там с тобой...

-- Пора вставать...

В календаре открыжу

 

Пришедший мне навстречу новый день...

За завтраком махнем чаек с кефиром –

И – за порог... Ушанки набекрень –

Лицом к лицу с таким суровым миром –

 

Подростки, а положено держать

Достойно марку -- и не ныть, не киснуть,

По-комсомольски доблестно мужать,

Соплей простудной на ветру не виснуть...

 

«Летучка» нас развозит по судьбе...

Дремлю, согревшись от дыханья друга –

И снова вспоминаю о тебе...

Идешь ко мне мажорно и упруго...

 

Ты что-то говоришь, а голос твой

Мелодию Островского включает...

Поговори, поговори со мной!

Но за тебя мне песня отвечает...

 

Она все знает о моей судьбе:

Пророчила дороги, расставанье...

Но обещает, что вернусь к тебе

Хотя б лишь на вечернее свиданье...

 

И голосом, что чудно схож с твоим,

С волшебным Кристалинским придыханьем,

Она внушает: все же я любим,

И ты полна все тем же ожиданьем...

 

И ты идешь с Наташкою в кино,

Сестрой Наташкой, светлым человечком...

Ведь с кем ты -- далеко не все равно,

Что там не я к тебе на курсе встречном

 

Улыбкою привечен золотой...

Ах, Господи, зачем же я уехал?

Но, нет, не верю, чтобы кто другой...

А я вот, дурачком и неумехой

 

По песне за романтикой пошел...

Позвал меня неброскою листовкой

В дорогу криворожский комсомол,

Сманив ударной всесоюзной стройкой...

 

Я помню, как мы едем вчетвером

И – трезвые -- в купе горланим песни...

А весь вагон, кто бранью, кто добром

Умолкнуть умоляет... Да, ровесник,

 

Тридцатилетним этим старикам,

Забывшим комсомольские восторги,

Уже и не понять, как важно нам

Так всенародно выкричать истоки –

 

Те песни, что фундаментом души

Легли – и вот, позвали нас в дорогу...

Ты, юность, нас покинуть не спеши...

А ты, любовь, останься недотрогой...

 

А в песнях ждут девчонки, долго ждут,

Пока парней мытарят испытанья...

И вот они уже сквозь нас идут,

А мы сквозь них... Дороги, расставанья,

 

Летучки, экскаваторы, снега –

Романтикой такой не нахлебаться...

И знает песня, как мне дорога

Та девочка, к которой не пробраться...

 

Мы строим Новокриворожский ГОК,

Мы роем котлованы и каналы,

Выучивая жизненный урок,

Который, между прочим, в нас нимало

 

Фундамента души не изменил:

Мы верим песням... Это мы – из песни...

Такие мы... И кто нас оценил,

Не может не любить нас... Да, ровесник?...

 

Мы уезжали от любви, любя...

И честно тосковали по любимым...

И мы на стройке строили себя

И поверяли силу духа ими...

 

Любимая! Я вспомню о тебе

Какие-то незначащие факты,

Ведушие ступеньками к судьбе...

Сейчас-то где ты, что ты, с кем ты, как-ты?...

 

Я помню, как однажды к нам пришла –

Знакомиться в кошмарной коммуналке –

Твоя внезапно мама... Та была

Внезапным озареньем встреча ярким...

 

От Клавдии Ивановны узнал,

Что... «девочке не безразличен парень»...

Не безразличен, Господи!... Взмывал

В тот миг душой, как Чкалов и Гагарин,

 

В восторге до заоблачных высот...

-- Приехали!

Мы вновь стоим в ремонте...

Нас снегом по макушку занесет...

С одной кувалдой, точно мы – на фронте,

 

Пытаемся сверхсложшый механизм,

Забарахливший, возвратить к работе...

-- Ах, отчего уже не коммунизм?

-- До коммунизма тут не доживете!

 

Механик Коля, вижу, -- «оптимист»!...

Но он в попытках наших – наблюдатель...

Он молод, обаятелен, речист...

А в технике – ни в зуб ногой... Создатель,

 

Зачем тогда механики нужны?

Какая польза от него, бедняги?

Иди в контору, протирай штаны...

Сквозь зубы матерятся работяги...

 

Я тоже тут – пришей кобыле хвост:

Помощник машиниста -- на подхвате,

Но у меня и не сержантский пост,

Что надо – подаю...

-- Зубило? Нате!...

 

Как будто кто его заколдовал –

Казалось, уж проверен до шурупа –

Изъянов нет... Но катится в провал,

Едва заводят двигатель... Как глупо,

 

Мы тратим время и усилья зря...

Давно бы отвезти его на свалку,

Но нет согласья «бога и царя»

Конторы это «чудо» в переплавку,

 

А нашу всю бригаду – в слесаря,

Пока с завода не доставят новый...

За новый всей душой благодаря,

Трудились бы – не только за целковый...

 

Но есть у нас Герой и Депутат –

Иосиф Афанасьевич Галенко...

Ему, Герою, каждый год подряд

С завода новый шлют... Ну, хоть маленько

 

На новом поработать бы и нам...

Но мы не депутаты, а ... отбросы....

И воскресить пытаясь ветхий хлам,

Невольно задаем себе вопросы,

 

На кои нет ответов... Дотемна

Мы бьемся, но проклятый экскаватор

Работать не желает ни хрена...

Нет смысла в жизни... То есть, хреновато...

 

А что нас держит в этой колготне?

Кого квартира, а кого – зарплата...

Чего ж в безумье этом нужно мне?

Романтики? Ее греби лопатой...

 

Я трудности преоделеть мечтал,

Но не всегда они преодолимы...

Не отступаю, хоть уже устал

Бессмысленно трудиться... Были б зримы

 

Трудов моих итоги, может стал

И я бы вскоре асом и Героем...

Ведь вправду я о подвигах мечтал...

Мечтал гордиться: дескать, мы построим

 

Крупнейший горно-рудный комбинат,

А трачу жизнь бессмысленно и зряшно...

Но не могу оставить тех ребят,

Что бьются с монстром истово и страшно –

 

У них, увы, альтернативы нет:

Семейные – квартира и зарплата...

И разбираем снова – полный бред...

Но я не предаю своих, ребята!

 

Не предаю товарищей в бою,

Не изменяю Вере и любимой,

Себе не изменяю, суть мою

Переиначить можно лишь могилой...

 

Пусть я и недалекий и тупой,

Что с этим сделать? Я таким родился...

Пусть я устал – и хочется домой,

Пусть страшно тяжело, горжусь, что влился

 

В бригаду – и товарищи мои

Меня своим воспринимают, равным...

Свети, любовь, мне издали, мани...

Когда вернусь к каштановый, дубравным,

 

Акациевым паркам и садам,

Узнаешь ты, что я пришел с победой...

И ни одной минутки не отдам

Из всех, что бился с монстром... Не посетуй,

 

А просто, если можешь, то дождись –

И я вернусь с ремонта, точно с фронта...

Мы все же одолели, прорвались –

Он заработал... Нет, представьте, -- он-то...

 

И Федя роет обводной канал...

Порою и меня за рычагами

Увидела бы... Я не сплоховал...

Наш «атомный реактор» над снегами

 

Неторопливо пятится назад,

А впереди ложится ровной призмой

Канал... Лет может через пятьдесят,

Во все, что назовут моей харизмой,

 

Войдет воспоминание о том,

Как мы превозмогли, преодолели...

Одно преодолев, и все пройдем

Препятствия к пока неясной цели...

 

Пока мне не дано себя понять:

На что я годен? Где мои вершины?

Тебя, конечно, хочется обнять,

Но нужно, чтоб у каждого мужчины

 

Была такая в жизни высота,

Чтоб им иогла любимая гордиться....

Стихи? Они покуда лищь мечта,

Моя, слегка подсиненная, птица...

 

Я возвращаюсь в Черновцы весной...

В зеленом, как весна, плаще-болонье...

Любимая, ну, потолкуй со мной!

Ведь ты же знаешь: у тебя в полоне

 

Моя неочерствевшая душа...

Любимая, о как же ты прекрасна!

Опять тобой любуюсь, не дыша,

А сердце бьется горестно и страстно...

 

Луна третья – над Хмельницким.

 

* * *

 

Старая яблоня, столик расшатанный,

Двор невеликий в объятьях квартала...

На волейбол, на стихи и на шахматы

Тихого дворика раньше хватало...

И на акации в пышном цвету,

Чтоб потом вспоминать и тужить..

Хватило на красивую мечту,

А ее – на всю большую жизнь...

 

Будто про детство рассказ без названия

Или о юности кинокартина...

Чтобы вступить на дорогу мужания,

Тихого дворика тоже хватило...

И на разлуки, зовущие в новь,

Чтоб судьбу, как удастся, сложить...

Хватило и на первую любовь,

А ее – на всю большую жизнь...

 

4

 

Я, первый раз назначенный в наряд,

Дремлю у ротной тумбочки дневальным...

Спаси Господь – суровый бросит взгляд

Дежурный офицер – сочтя нахальным,

 

Тотчас меня отправит на «губу»...

А бодрствовать недостает силенок –

И отключился... Словно бы по лбу

Кто треснул: не могу еще спросонок

 

Понять, где это я и что со мной...

Но слышу: приближались торопливо

Шаги... Встряхнул гудящей головой –

И встал «во фрунт»... А через миг – крикливо:

 

-- Не спишь? Ну, то-то! -- Хилый Товстоног,

Старлей и замкомроты, перестарок –

Уже из деда сыплется песок --

По-фронтовому жесткий – не подарок,

 

Окинул строгим взглядом... Повезло!

Проснулся за секунду до подъема...

-- Подъем! – и все в движение пришло.

Он засекает время. Здесь – не дома –

 

Минута -- выбегают... Голый торс,

А на плацу наверно минус двадцать...

По счастью хоть сегодня этот форс

Меня минует.. Завтра, может статься,

 

Чуть потеплее будет на плацу...

В казарме полчаса не потревожат –

И у меня улыбка по лицу...

Приснилось то мне, что уже, быть может,

 

Вовек не повторится наяву...

Нырнуть бы в сон опять, хоть на минутку...

Я в Черновцы вернулся – и живу

Все в тех же грезах... Снова -- не на шутку --

 

Мне душу бередишь и бередишь...

Смирился с незадавшейся судьбою...

А ты горда – и даже не глядишь

И в самом деле – кто я пред тобою?

 

Стесненно неуклюжий, как мешок,

Дундук, бирюк, невежа и невежда...

Вдруг подойду – презрительный смешок

В ответ – и что тогда? Прощай, надежда?

 

Но с мужеством собрался – и купил

Билеты – ожидался Магомаев...

Потом немало дней в себе копил

Отвагу... Подошел... Не понимая,

 

Глядишь – чего, мол, надо от тебя?...

А мне любовь гортань перехватила...

Буквально... И превыше сил любя,

Косноязычно, тупо и уныло

 

Сиплю, что, дескать, пригласить хочу

Тебя на Магомаева... Согласна?...

Не отвечаешь... Во дворе торчу...

Давид Острицкий так играет классно –

 

На зависть – в шахматишки... Я – тупой,

Я, не умея, даже не пытаюсь...

Беспалый Мишка поражал игрой

На старенькой гитаре... Тоже маюсь:

 

Гитару не сумею одолеть...

Зато пою под Мишкину гитару

О главном – чтобы сердцем не стареть –

Еще и рановато... Мне б на пару

 

С тобой дуэтом... Может быть, потом,

Когда нибудь, когда я поумнею

И осмелею, мы еще споем...

Пока же я перед тобой немею...

 

Я на тебя не поднимаю глаз..

А сердце – вверх и вниз, сбиваясь с ритма...

И вот – сложилась в строки пара фраз...

Какая, кстати, к слову «ритма» рифма?

 

И вдруг... Ты подошла ко мне сама...

Ты говоришь, а я не понимаю...

Я просто ошалел, сошел с ума...

-- Когда концерт?... Ну, тот, где Магомаев?

 

Я лишь молчу, опять замкнуло речь...

Ты говоришь со мною! Это – чудо!...

-- Наверно я пойду с тобой! –

Извлечь

Из слов мне смысл не удается...

-- Люда!...

 

-- Но... Только к маме ты зайди сперва –

И попроси, чтоб разрешила мама...

Кивнул :

-- Само собой! –

Но голова –

Закаруселила – ведь просто драма:

 

Я трушу... Да, представьте, я боюсь...

Ведь мама же не чья-нибудь, а Люды!

Вдруг что не так – стыда не оберусь...

Но обещал... Страшат и пересуды...

 

Я, вроде бы, из возраста ушел,

Когда дразнилка «тили-тили тесто»

Могла меня задеть – женился, мол,

Семен – жених, а Людочка – невеста...

 

О том, что «С» + «Л» равнялось – «Л» --

Давно в подъеде пишут уравненья...

Я к ним привык... Ну, а сейчас вспотел –

В твой дом вступаю в страхе и сомненье...

 

Подстрижен я и в чистое одет,

Как если собирался бы на плаху,

Мыски сияют новеньких штиблет...

Вздохнув, еще раз оглядел рубаху –

 

Звоню... Не сразу отворяешь дверь –

И исчезаешь, указав дорогу...

Семь бед – один ответ... А что теперь?

Да поздоровайся, ну, что же ты, ей Богу!

 

Ну!

-- Здравствуйте!

-- Ну, здравствуй, проходи!

Ты уезжал куда-то, верно Сеня?

-- Да!... Собственно... (теперь не начуди) –

Пришел у вас просить я позволенья...

 

Приехал Магомаев в город наш...

-- Я знаю... Ты уже купил билеты?

Ведь, говорят, большой ажиотаж?

Он популярен, верно? Ну, и?...

-- Это...

 

Позвольте мне Людмилу пригласить!

Оценивает взглядом: а достоин?

Гляжу в глаза – неужто погасить

Захочет чувство? Я над ним не волен...

 

-- Ну, хорошо, сходите... А твоя

Не станет возражать походу мама?

-- Конечно, нет! -- заулыбался я. --

Ведь я -- не мальчик. Я же взрослый!

-- Прямо!

 

-- Спасибо! Ну, тогда уж я пойду...

-- Ты можешь приходить к нам, если хочешь...

Смущаюсь...

-- До свиданья!

Как в бреду,

Поплелся уходить...

А ты хохочешь –

 

Тихонько, еле слышно, шепотком...

Лишь пальчиками мне: «Прощай! – махнула...

И будто обварила кипятком –

Неужто так смешон? От чувств разгула

 

Иду, собой не властвуя, вразнос...

За что мне это наказанье, Боже?

И радостно – и горестно до слез...

Но выдержал экзамен я, похоже?!

 

...Амфитеатр лишь кронами укрыт –

Мне радоваться даже не по силе...

Я более, чем счастлив, я убит...

Ты рядышком – и нет тебя красивей...

 

А то, что выпевает там Муслим,

Лишь звуковое обрамленье счастья...

И – «не спеши» -- неслышно вслед за ним, --

«Когда глаза в глаза» -- пою – во власти

 

Немыслимого чуда на Земле,

Обыкновенное такое чудо:

Улыбка обращенная ко мне,

И смех твой звонче песни... Люда... Люда!

 

Не знаю, что потом пошло не так:

Ты стала вдруг дичиться, сторониться...

Обидел чем-то? На родных устах –

Суровость... Ну, а мне – хоть застрелиться.

 

Неясно мне, откуда взяться мог

Так щедро источаемый тобою

В мой адрес убивающий ледок...

И вот опять, не сговорясь с судьбою,

 

Помчался я в другие города,

Вновь трудностей ищу и исцеленья...

Мечусь то вверх. то вниз, туда – сюда,

Но не дает мне Киев избавленья,

 

И Северодонецк мне не помог,

Не помогли ни трудности ни риски...

Но вот пришел солдатской службы срок –

И я острижен наголо... Хмельницкий...

 

Воспоминаний взятых наугад...

Несется через голову цепочка...

Призывников собрал военкомат –

Здесь завершаться всем надеждам. Точка!

 

И нам дает команду Товстоног

На построенье у военкомата...

Выходим, а напротив... Я не мог

Поверить... Ты! Ты просто шла куда-то –

 

И даже не заметила меня...

Прошла прекрасным миражом... Исчезла...

И кончено... Ах, для чего, -- казня, --

Мне в душу ты – неизбавимо – влезла?...

 

Луна четвертая – над Москвой

 

* * *

 

Мы встретились с тобой в последний раз

На остановке на Красноармейской,

Печаль моей судьбы, отрада глаз.

Любовь ты объявила неуместной.

 

Куда от безнадежности бежать?

В чем обрести от горестей лечебу?

Как сердце от разрыва удержать?

И, троечник, я бросился в учебу,

 

Поставив целью университет,

Да не какой-нибудь, а самый главный.

И вот я со столицей тет-а-тет.

Поможет ли она в любви бесславной?

 

Душа моя в невидимых слезах.

Москва сурова и слезам не верит.

А я в научных путаюсь азах,

А вспомню Люду – и в глазах темнеет.

 

И сердце с перебоями стучит,

И свет немил, и жизнь моя никчемна,

И квас московский уличныцй горчит,

И перспектива МГУ плачевна.

 

Но так хотелось доказать себе

Что я не неудачник, не никчема --

И вопреки всему взойду в судьбе –

И я прорвался! В этом факте – тема

 

Последующей жизненной борьбы...

И, верилось, в столице счастлив буду

В строительстве фундамента судьбы –

И неизбежно завоюю Люду...

 

И Люда и иные – миражи

Реальна боль, все остальное мнимо.

Любовь утопла в океане лжи,

А одиночество несокнрушимо...

 

5

 

Цыганка мне сказала: ты ушла,

И мне любовь иную нагадала...

Но ты в душе по-прежнему жила

И ни за что ее не покидала...

 

Намеком, что должна ко мне прийти

Любовь иная вскоре – неизбежно –

Похищены стихи – уж ты прости --

В которых и восторженно и нежно

 

Тебя я неумело воспевал...

Те, первые стихи всего дороже:

Еще я так коряво рифмовал,

Но от души... Тот странный вор, похоже,

 

Был изврашенец: новенький костюм

Не тронул, а унес мои блокноты –

И горько и досадно: светлых дум

Сияние унес... У идиота

 

Воистину с мозгами нелады...

Луна, как нимб злаченый над «высоткой»...

Мне тесно в Черновцах... Людмила, ты

Исчезла с глаз.. Была такой короткой

 

Страница обещания любви:

В трехдневный отпуск из «рядов» отпущен –

И я с тобой впервые виз-а-ви:

Глаза в глаза, уста в уста... Насущен

 

Вопрос о чувствах... Мне глаза не лгут,

Я верю: не обманывают губы:

Они же любят и ответной ждут

Любви моей, а не моей погубы...

 

Но что опять не так? Ответа нет...

И ты исчезла, будто испарилась...

Куда? Зачем? Неведомо. Привет!

А может, вообще ты мне приснилась?

 

И я спасаюсь от глухой тоски

В Москве под шпилем университета...

И у вокзала на виду Москвы

Цыганка просит мелочь, а за это

 

Гадает...

-- На любимую, врага?

-- Любимую...

-- На Люду? –

Поразила

Догадкой: как ей знать, что дорога

Мне ты, чье имя душу занозило...

 

И вот она вещает, что ушла

Ты из судьбы моей – и нет возврата...

В цыганке ни сочувствия, ни зла,

Ей будто даже малость скучновато:

 

Наверное, не первая судьба

Вычитывалась ею в тайной книге,

А у меня – холодный пот со лба:

Ушла – и нет возврата. Точка. Nihil!*

 

*Ничто (лат).

 

И словно бы с собою унесла

Мою, тобой отравленную, душу.

Куда ушла и почему ушла?

И нет надежды и звучит все глуше

 

За дальней далью твой чудесный смех...

И как мне дальше жить – не понимаю.

Ведь ты была единственной из всех –

И нет тебя. Не будет. Отнимают

 

Мечты о счастье. Просто ты ушла –

И, значит, счастье мне уже не светит.

Ушла – и за собой мосты сожгла...

Должно быть, полагала: не заметит...

 

Как не заметить, ежели была

Вся жизнь моя в тебе, вся без остатка?

Всю жизнь перечеркнула мне, ушла...

Так из кино выходят без оглядки,

 

Где на экране кто-то тосковал,

От безысходной боли лез на стены...

А зал о постороннем толковал

И пропускал волнующие сцены...

 

Мне на пять лет подарена Москва,

Которая слезам отнюдь не верит...

И незаметно ниточки родства

С ней завязались... Может быть развеет

 

Она мою великую печаль...

И может быть, найдет тебе замену –

Незаменимых нету, мол... Едва ль...

Нет заменимых... Ночь, гаси Селену...

 

«Проходит все...», -- за стенкою поют

Сверхмодный шлягер пьяные студенты, --

«Проходит жизнь...»

Проходит... Не дают

Уснуть воспоминанья, сантименты...

 

Луна пятая – над Новосибирском

 

* * *

Диалог продолжается тысячу лет.

Крик и шепот... Молчанье... Души твоей свет..

Я не вечен, увы... Но за гранью судьбы

Донесутся к тебе мои зовы-мольбы.

 

Чей я был, чьим я стал -- не гадай и не спорь,

Знает истину истин один лишь Господь,

Если даже в реальности -- больше не твой,

Ты за мною последуй -- возьми -- и присвой!

 

Только верь не колеблясь, до дна, до конца...

Безоглядная вера спасает сердца.

Помнишь, девочка в старой Каперне жила,

Та, что верою в сказку любовь обрела?

 

В алый парус-мечту озаренно одет,

Вдохновенно летел ей навстречу «Секрет»...

-- О, Ассоль! – Я взываю в сердечной мольбе,

Предаваясь мечтам не о ней -- о тебе...

 

6

 

Теперь ты знаешь, что с недавних пор

С дипломом МГУ – в Новосибирске

Я – новоиспеченный репортер

На радио... Судьбы зигзаги быстры...

 

Пижоню... На симпозиуме я

Собрал в кружок поляков, чехов, немцев,

Толкую о загадках бытия –

И сильно удивляю чужеземцев

 

Владеньем языками их... Дают

Мой репортаж в вечерней «Панораме» --

Я наслаждаюсь, слушая мою

Абракадабру в новостной программе...

 

На радио записку нахожу.

В ней: «Позвони!», -- и номер телефона...

Вращая диск, те цифирки ввожу...

Гудки... И вдруг... Я слышу изумленно

 

Твой голос... Невозможно!

-- Это я.

Ты не ошибся. Я – в Новосибирске...

Зачем опять с тобой судьба-змея

Свела? Ее коварные изыски

 

Всю всколыхнули боль... Со дна души

Она взметнулась...

-- Встретимся?

-- Конечно!...

Глаза – в глаза... Душа моя, спеши

Понять, что мне сейчас сияет встречно:

 

Любовь? А как мне хочется любви!

Она не утонула, не погасла...

И снова ты со мною виз-а-ви –

Ирония судьбы? Покою назло

 

Шагнул навстречу – радости ль, беде –

Бог весть... Приму , пусть даже и нелепый,

Заведомо печальный – по звезде,

По гороскопу – неказистый жребий...

 

Я приглашен тобой на Новый год

В рабочую общагу... Всех подружек

По комнате на праздник заберет

Любовь...

-- Чай, кофе? --

По глотку из кружек

 

И сделали всего-то... Долго пьем,

Неутоленно, горько – поцелуи,

В обьятьях замираем на твоем

Казенном ложе... Замираем... Ну, и...

 

-- Нет, не хочу, не надо!

-- Почему?

Ведь ты меня уродуешь отказом!

Какому наважденью и клейму,

Обязан? Видно, тайной порчей, сглазом

 

Мою судьбу порушили враги,

А может постаралась та цыганка?

-- Так объясни мне, милая, не лги...

А на душе так мерзостно и гадко...

 

На стуле недопитый кофеек

Едва не опрокинут мной... Бегу я...

Сам на себя ворча, как злой щенок,

Сам о себе ехидно комикуя,

 

Все дальше убегаю... Ну и все.

Мне без любви скитаться в одиночку.

Отныне я не попаду в лассо

Несбыточных иллюзий... Ставлю точку...

 

Луна шестая – над Нью-Йорком. Эпилог

 

* * *

 

С последнею горстью махорки

Однажды я вышел в Нью-Йорке –

Звучал упоительно джаз.

Плыл август над знойной лагуной –

И сладкая «Кварде ке луна»...

Слезу выжимала из глаз...

 

Я давнюю боль убиваю

И я от себя убегаю –

Меж мною и мной – океан...

Свой лик покажи мне, фортуна!

Тягучая «Квардэ ке луна»

Меня не возьмет на аркан...

 

С души скину горькие гири

Мешающей жить ностальгии

И встречу счастливый восход.

Любовь улыбнется мне юно...

Не плачь по мне, «Кварде ке луна» --

Я верю: удача грядет...

 

7

 

В Нью-Йорке я одиннадцатый год...

Я прихожу под вечер на Бэй-Парк-Вэй

В тенистый сквер, где «бывший наш народ»

С нешуточной одышкой и запаркой

 

Сгоняет променадами фаст фуд...

Сентябрьский вечер... Душно... Очень жарко...

Вот старички на лавочке поют

Аккордом по-грузински... Светит ярко

 

Над парком небывалая луна...

И сам себя экспромтом развлекает

Саксофонист в аллее допоздна.

И саксофон знакомо выпевает

 

«Московских окон негасимый свет...»

Огромный диск Селены серебрится.

На диске виден чей-то силуэт –

Тебе Селена не дает забыться....

 

Ну, как ты там сегодня? Как живешь

В стране берез под властью капитала,

Где продается все за медный грош,

Где беспредел с разгулом криминала?

 

Как выживаешь в этой толчее?

Я верю, что над красотой твоею

Не властны годы – на твоем челе

Нет ни морщинки... До сих пор болею

 

Тобой... Неизлечим души недуг –

И не найдется для тебя замены...

При аксакальском возрасте ашуг

Галлюцинирует на свет Селены...

 

Мне самому смешно – и не смешно...

Жизнь поменяла все ориентиры,

Осталось неизменным лишь одно:

Любовь в моей душе... Ее хватило

 

На впопыхах растраченную жизнь.

Догадка: на две, может – на три жизни....

Душа моя, покуда задержись

В текущем воплощении... На тризне

 

Едва ли будут сказаны слова

О том во мне, что было смыслом, сутью...

Я знаю, вскоре – через год иль два

Я возвращусь, чтоб снова полной грудью

 

Принять в себя – и выдохнуть любовь...

Я верю, что в грядущем воплощенье

Тебя, моя печаль, я встречу вновь

Для радости с Его благословенья...

 

* * *

 

В парке Шиллера шелест акаций,

А из парка мне виден балкон,

На котором должна показаться,

Та, в кого я так странно влюблен.

Я дождусь, достою, домечтаю,

Допечалюсь - и наверняка

Через годы разлуки узнаю

Олененка с ее свитерка.

 

Припев:

 

Люда Еремеева..., Киевская, 9...,

Время перемелет все в серую муку...

Отчего ж вне времени, на любовь надеясь,

Я в мечтах навстречу ей бегу,

Я в мечтах навстречу ей бегу...

 

Эта девочка в сердце осталась

Болью воспоминаний и снов,

Значит, юность со мной поквиталась,

Сохранить не сумевшим любовь.

Ни засохший цветок, ни записку...

Только памяти горестный бред:

Я слоняюсь по Новосибирску,

Чтоб увидеть в толпе твой берет.

 

Припев.

 

Отвыкаю локтями толкаться,

Отпускаю на волю года...

Мне под сень черновицких акаций

Не вернуться уже никогда.

Я однажды совсем успокоюсь.

Над Нью-Йорком утихнет гроза...

Мне бы только услышать тот голос,

Посмотреть напоследок в глаза.

 

Припев.

 

И это тоже о тебе...

 

Да, любовь бывает зла...

В дверь подъезда ты вошла,

В дом, в котором ты жила...

Как душа тебя звала!...

 

Семен Венцимеров

 

* * *

 

Бегу, разрывая лианы руками,

Ползу, задыхаясь, из снежных лавин,

Лечу чистым ангелом над облаками --

К тебе, драгоценнейшей из половин.

 

Давно, за какую-то дерзость в отместку

Судьбу пополам разорвали -- и врозь

Назначено нам пребывать вперемешку

С чужими обломками судеб -- небось,

 

Дерзать и дерзить не захочется боле

И будет, чем праздную душу занять...

И тысячу лет я стенаю от боли --

Зову и ищу... Не могу отыскать!

 

О ты, кто все это содеял, не надо

И впредь отводить мне глаза от Нее.

За тысячу лет беспредельного ада,

Поди, искупил прегрешенье мое?

 

Ты,Давший мне Голос и Вещую душу,

Верни мне Ее и бери нас -- вдвоем...

Я тысячу лет -- через воды и сушу

Иду к той единственной - ночью и днем...

 

Иду -- мне звездою надежда сияет,

В бреду, повторяю вразброд имена...

Я верю: душа ее мигом узнает --

И вместе пребудем на все времена...

 

Видеокассета из детства

 

В том городе, где отзвучал мой смех,

Куда судьба вернуться не пускает,

Живет, вообразите, человек,

Который обо мне чего-то знает...

 

Он тянет свой житейский трудный воз,

Тот человек, мне незнакомый Леня....

Но вот Господь с оказией принес

Мне от него и я держу в ладонях ...

 

Зачем ты так потратился, чудак?

Камкордер на последние... Ну, Леня...

И в сладких снах о детстве и в мечтах

Не ожидал... А ты-то сам хоть понял,

 

Кто вел тебя в тот дом, где скудно рос

Давным-давно я в жуткой коммуналке?

Зачем тебе все это – вот вопрос?

Печальны эти кадрики и жалки...

 

А посреди двора еще стоят

Все тот же столик с лавками – гляди-ка!

Да только не собрать за ним ребят –

Кто – где, кто с кем... Орфей и Эвридика

 

Не получились из меня и той,

Чей нежный образ и поныне в храме

Души моей сияет красотой...

Любимая, что встало между нами?

 

Ах, Леня, что ж ты делаешь со мной?

Зачем разворошил мои печали?

Там был мой дом – и я хочу домой,

Была любовь... Была любовь... Была ли?

 

Ты, Леня, вижу , любишь город наш...

И это чувство вместо режиссера

Выстраивает светлый репортаж..

А посчитать – так лет, пожалуй, сорок

 

Я не был в этом городе, а ты...

Ведь ты же, Леня, просто истязатель:

Извилистые улочки, мосты...

Кто это рассказал тебе, приятель?

 

В бреду любовном, я по ним бродил,

Шептал... Да нет – кричал – родное имя....

А ты... Неужто ты за мной следил?

Идешь – точь в точь – маршрутами моими...

 

А вот за это – мой тебе поклон --

Мои учителя, по счастью, живы...

Кто подсказал, как догадался он –

Взять интервью у тех, кого должны вы –

 

Знать: первых вдохновителей моих,

Благословивших на судьбу поэта?...

Как радостно опять увидеть их!

Спасибо, незнакомый друг, за это!

 

... В судьбе не лучший выдался октябрь --

Болею... Неприятности – до кучи...

Спасибо, Леня, дорогой... Хотя б

На миг рассеял грозовые тучи...

 

14 мая 2006 года

 

«У тебя день рожденья... У тебя – день рожденья!

Голос сердца высок в унисон с мирозданьем...

Только ты извини, что мои поздравленья

Донесутся к тебе, может быть, с опозданьем...»

Да с каким небывалым! Сорок лет просвистело.

Я шептал те слова до побудки в казарме.

И с тобой говоря, над тоскою взлетела

Песня юного сердца, подвластного карме.

Было много катренов, неумелых, корявых,

Самых первых, твоей красотой вдохновленных.

Плыл по морю любви неказистый кораблик...

Путь в поэты – удел безнадежно влюбленных.

Я искал вдохновенье под московскою звездою...

Из общаги воришка унес мои «перлы»...

И взнуздало мне душу холодной уздою,

И покинула муза с пропажею первых...

Даже вспомнить не мог их, полинявших в блокнотах...

Кем он был, тот несун? Провозвестником кармы?

Может чудо Господне подвигнет кого-то

Отыскав, переслать те блокнотики в дар мне...

Пролетел пол-планеты я с тобою в «заначке» --

И внезапно воскресли стихи, возвратились,

Вдруг очнулись от долгой, томительной спячки –

И сияньем небесным в душе озарились.

Неизменно рифмуется в душе, неразменно:

То же чувство, что с чистым алмазом сравнимо,

Тот же образ – единственной в мире, бесценной,

Навсегда безоглядно, бессмертно любимой...

Славлю майский денечек – плыл в сирени и в солнце...

Славлю: «Вот она я – полюбите младенца!»...

Представляю: лежишь нагишом у оконца –

Существо-божество – поперек полотенца...

Пролетит поздравленье, прозвенит над планетой,

Голубком сизокрылым подсядет к окошку...

Что под спудом в душе притаилось, поведай:

Ты-то как? Ты любила меня? Хоть немножко?...

 

Памяти Муслима Магомаева

 

Прощай Великий, незабвенный! Ты

Мне подарил единственную радость.

Всего лишь раз «дарившая мечты»

Вознаградила преданную младость

 

И согласилась посетить концерт

Который проходил под небом в парке:

Всевышний был в тот вечер милосерд...

Воспоминанья трепетны и жарки.

 

Певец, ты был прекрасен и велик

В известных итальянских ариозо.

Твой вдохновенный авантажный лик

Не воспоет возвышенная проза,

 

А из поэтов далеко не все

Способны передать то упоенье...

На «Чертовом...» с тобою «...колесе»

Сердца взмывали... Обжигало пенье

 

И остужало переменно нас...

Дарившая мечты была в соседстве

За всю судьбу – единственнейший раз.

Певец, ты озвончал мне душу в детстве.

 

В них, песнях на Великие стихи,

И у чувстве к той, сидевшей в парке рядом,

Истоки и моей живой строки...

Прощай, Муслим! Всевышний райским садом

 

Вознаградит за радость, что дарил

Всю жизнь Орфей Муслим влюбленным душам.

Ты навсегда эстраду покорил.

Мы лишь на день сидишники приглушим

 

И снова отовсюду зазвучат

И «Ты спеши...», и «Свадьба», и бессмертный

Твоей душой наполненный «Набат»...

Ты будешь с нами, хоть и незаметный...

 

* * *

 

Куда, шальное время, ой, куда ты?

В какие ты уносишься края?

Я отправлялся с Киевской в солдаты,

А возвращался на Гайдара я.

 

Из коммунально-скудного соседства --

В хрущебную ячейку угодил.

Но жаль мне неприкаянного детства,

В котором я, однако, счастлив был...

 

Так быстро вырастая из одежды,

Футболом разбивая башмаки,

Питало детство чистые надежды

И удивлялось таинствам строки....

 

Живой душе взрослевшего солдата

Потерянного детства было жаль,

А на Гайдара сердцу тесновато --

И выгнала печаль в чужую даль.

 

Уходят с Черновицкого вокзала

Зеленые, как лето, поезда....

И осень в свой черед не запоздала.

Январским снегом седина легла...

 

Все дальше я от Киевской, все дальше...

Теперь вот между нами пол-Земли....

Неужто это я -- тот странный мальчик?

Пред зеркалом задумавшись, замри...

 

Мне б снова разогнать, давя педали

По Киевской лихой велосипед...

Мы не успели с Людой, опоздали,

Творя любовь... Семь бед - один ответ...

 

Врастают в землю старые домишки,

И мы уйдем туда же -- се ля ви....

Оставить бы хотя бы в тонкой книжке

О городе рассказ и о любви...

 

* * *

 

Мы встретились с тобой в последний раз

На остановке на Красноармейской,

Печаль моей судьбы, отрада глаз.

Любовь ты объявила неуместной.

 

Куда от безнадежности бежать?

В чем обрести от горестей лечебу?

Как сердце от разрыва удержать?

И, троечник, я бросился в учебу,

 

Поставив целью университет,

Да не какой-нибудь, а самый главный.

И вот я со столицей тет-а-тет.

Поможет ли она в любви бесславной?

 

Душа моя в невидимых слезах.

Москва сурова и слезам не верит.

А я в научных путаюсь азах,

А вспомню Люду – и в глазах темнеет.

 

И сердце с перебоями стучит,

И свет немил, и жизнь моя никчемна,

И квас московский уличныцй горчит,

И перспектива МГУ плачевна.

 

Но так хотелось доказать себе

Что я не неудачник, не никчема --

И вопреки всему взойду в судьбе –

И я прорвался! В этом факте – тема

 

Последующей жизненной борьбы...

И, верилось, в столице счастлив буду

В строительстве фундамента судьбы –

И неизбежно завоюю Люду...

 

И Люда и иные – миражи

Реальна боль, все остальное мнимо.

Любовь утопла в океане лжи,

А одиночество несокнрушимо...

 

* * *

 

Возвращусь на Землю, небесам,

Дав отчет за вины и ошибки...

Я тебя узнаю по глазам,

Голосу, походке и улыбке.

 

Вновь тебя замечу среди всех --

И опять в стеснительности юной

Издали подслушаю твой смех,

А в сентиментальности подлунной,

 

Не умея выразить любовь

На листок в линеечку косую

Брошу строчки изумленных слов,

Нежный профиль с челкой нарисую.

 

Может, стану все-таки умней –

И осмелюсь подойти с признаньем,

Чтоб тогда уж до последних дней

Додышать с тобой одним дыханьем...

 

* * *

 

Ностальгируется в чуждых США

По России и по Украине...

Лишь одна во Вселенной душа

Так пронзительно нежно поныне

Называет меня, не забыв,

Как на Киевской в ласковом детстве...

Все печали до капли испив,

Я о той, с кем в счастливом соседстве

Мы росли, продолжаю мечтать –

И уже с той мечтой не расстанусь.

Кто сумеет мои пролистать

Строки сердца, в которых останусь,

Все земные долги погасив,

Тот поймет, чья душа во Вселенной,

Запоздалую радость открыв,

В этих строчках, душой вдохновенной

Откликаясь, как в детстве меня

Кличет Сенечкой... Неизмерима

Нежность писем... Ту нежность храня,

Да пребудет судьбою хранима...

 

14 мая 2007 года

 

И снова май на переломе.

Все мысли, значит, о тебе...

Пусть счастье воцарится в доме,

Где ты, где вопреки судьбе

 

Я не был и уже не буду

И мне неведомый другой

Дивится неземному чуду...

Завязан в узелок тугой

 

Моей судьбы поблекший свиток...

Сухи глаза. Из них давно

Поток слезинок горьких вытек –

Что суждено, то суждено...

 

Но чувство давнее не блекнет

И никого в моей душе,

Кто мне тебя роднее, нет... Нет --

И не было... Теперь уже

 

Не будет никогда, я знаю –

Такая выдалась стезя,

Такая жизнь, мечта, весна – и

Уже ни отчего нельзя

 

Ни уберечься ни отречься

Необъяснимое дано

Нерасшифрованное нечто

На всю мою судьбу одно

 

Возвышенное испытанье.

И это испытанье – ты.

В награду мне и в наказанье...

Невоплощенные мечты

 

Теперь оплакивать не стану.

Мне не дано тебя забыть –

И даже скрыть от мира тайну:

Я не сумел тебя влюбить,

 

Увлечь тебя собой – и баста...

Я был стеснителен, раним...

Пусть молодость всегда горласта,

А я был сотворен иным,

 

О чем жалеть уже не мудро...

Не будем, стало быть, жалеть.

Возрадуемся: было утро –

И вознамерилась алеть

 

Заря... И ты во дворик вышла –

И ослепила – и на мне

Как будто через лупу выжгло,

Стоявшем молча в стороне,

 

Веселое живое солнце

То имя, что до сей поры

Заполнило судьбу от донца

До края... Странные дары

 

Судьба порой дает жестоко.

Я не нашел на всей Земле

От Запада и до Востока

Другую, что была бы мне

 

Так дорога... Мое признанье

Хоть запоздало на века –

Прости за это опозданье.

Да будет жизнь твоя легка,

 

А красота сочней и ярче...

...У моря с неводом стою...

Мне золотая рыбка:

-- Старче,

Чего изволишь-то?

-- Мою

 

Любимую сейчас порадуй.

Пусть перед нею расцветет

Наи-ярчайшая из радуг –

И нежность в сердце запоет...

 

14 мая 2008 года

 

1.

Возвращаюсь к словам, что ушли,

К именам и картинкам из детства.

Где-то тают в туманной дали

Невозвратные игры соседства.

 

Самоедская песня-печаль –

Позабыть бы былое навечно...

Но уносит в ушедшую даль

Память сердца опять бессердечно...

 

Заповедала память грустить,

Отмечая те праздники в мае,

Кои мне не дано возвратить...

Знают все, что тюрьма, и сума, и...

 

И любовь, коль она на веку

Суждена, то ее не отринешь...

Мне сегодня, почти старику –

Ожидаемый видится финиш, --

 

А любовь из усталой души

Не уходит, всегда молодая...

Разреши мне, Господь, разреши:

Пусть хот раз пронесусь сувозь года я,

 

Чтоб увидеть ее и обнять...

И ее, чтобы из нежных объятий

Никому, ничему не изъять --

Без помарок судьбы и изъятий...

 

2.

 

Здравствуй

! Спасибо за стихи. Впервые я чита

 

ю стихи о

романтического чувства не к моей особе, придется

простить тебя по причине истечения срока давности

. Ты вспомнил маму, которой уже много лет нет в

живых, Клару - большой привет тебе от нее -,мо

й аккордеон - он всюду до сих пор со мной

и в действии -, наш двор. Незабываемые

картины юности опять перед глазами. А объект твоей

любви я помню. Она была очень красивая. Спасибо еще раз. Не пропадай. Лия.

 

Ответ одноклассницы и соседки по

двору Лии Штернгель на посвященное ей стихотворение

 

У любви нет срока давности,

С той любовью и умру.

Полон светлой благодарности

Я к соседке по двору.

 

Назвала тебя красивою --

Очень, сердце грея мне...

А любовь жгла с дикой силою,

Догораю в том огне.

 

Ах, красавица, красавица,

Что ты сделала со мной?

До сих пор не угасается

Той любви дурман хмельной.

 

И не скрыть – ведь есть свидетели:

В той округе каждый дом...

Все все поняли, заметили,

Отразились в чувстве том.

 

А теперь любовь ту вечную

Засвидетельстует мир.

Да, любил, люблю ту нежную...

Ту, которой сам не мил...

 

* * *

 

Здравствуй, душенька, здравствуй, лапочка!

Здравствуй, светоч моей судьбы!

Снова весточка, словно ласточка,

Прилетела на свет избы.

 

Что поделаешь, ты – любимая,

Не поправить, не отменить.

Не порвется вовек незримая

Нас связавшая крепко нить.

 

По-над памятью – песня-радуга.

И акациевый дурман

Заливает опять как патока,

Но с горчинкою, наш роман.

 

Что поделаешь, что поделаешь –

Жди меня и ищи меня...

Юным сердцем в любовь уверуешь

До последнего в жизни дня.

 

До последнего, до последнего –

В ней, огромной, как океан,

Плещет солнышко... Жар и свет его

Озаряют былой роман...

 

Одаряют воспоминанием –

Благодарствуем за него...

Проглядим его со старанием:

Все же лучше, чем ничего.

 

В одинокой моей конфузии

Память нежности так светла.

И поверить хочу иллюзии,

Что любовь не совсем ушла...

 

Каждой весточке тихо радуюсь.

Шли депеши, прошу, и впредь...

Я, как видишь, пока барахтаюсь

И надеюсь еще успеть...

 

* * *

 

На Землю мы приходим много раз,

Как говорят духовные истоки.

Да будем милосердны мы и стойки *

Судьбой достойной нам Господь воздаст.

 

Когда мы ВОЗВРАТИМСЯ в свой черед,

Когда мы CНОВА для любви созреем,

Не разминемся и ТОГДА сумеем

Не растерять, что нам Господь дает.

 

Но это озарение * наказ:

Зачем же ждать ГРЯДУЩЕГО ПРИХОДА?

Коль есть у нас хотя бы четверть года,

Давай спасем любовь на этот раз.

 

Пусть горечь слез, что пролились дождем,

Нам до конца из сердца не извергнуть,

Давай по капле вычерпаем скверну,

Из душ испепеленных и сожжем.

 

Тогда воскреснет истина души

В горниле возвышающей печали

И воссияет нежность, как вначале,

Когда мы так чисты и хороши.

 

Пусть выболит вся боль моя до дна,

Пусть выгорит весь гнев и вся обида,

Как неизменна у Земли орбита,

Так для меня ты на Земле одна.

 

Закружит, верю, нас любовь опять

В волшебных неземных коловращеньях...

И с этим никому не совладать,

И в этом и в грядущих воплощеньях.

 

* * *

У одиночества есть утешенье:

Слышатся лучше неспешные мысли:

Об умирании и воскрешеньи,

Об Эвересте, Байкале и Висле.

 

Быть одиноким честнее и легче:

Нету нужды в криводушной морали,

Что наши души безбожно калечит,

К подлости нас низводя по спирали.

 

У одиночества нет компромиссов,

У одиночества нет компромата.

И откликаясь на вечности вызов,

Не озирайся, мол, где тут промашка?

 

У одиночества * тихая келья,

У одиночества чистая греза,

Греза о том, чтоб подруга-потеря

Шумно в ту келью вошла бы с мороза...

 

* * *

 

Придет покуда неизвестный день –

И, следом за прощальными словами

Уйду неспешно в неземную тень.

Зато стихи останутся меж вами.

 

И те, кто жил когда-то в Черновцах,

И те, кто в Черновцах еще родится,

Прочтут в моих растрепанных стихах,

Что есть кем в нашем городе гордиться.

 

Что есть кого нам в городе любить,

Что есть, о ком нам помнить, вдохновляясь,

Вопросами отцов затеребить

И мам... Чтоб им, в ответах не теряясь,

 

Легенду о любви не исказить,

Поставит город памятник поэту,

В скульптуре постаравшись отразить

Историю любви простую эту.

 

Парк Шиллера отыщет уголок,

Где встанет на квадратном постаменте

Вихрастый грустноглазый паренек,

Не помышляющий отнюдь о смерти,

 

А взгляд свой устремивший на балкон,

Где девичья появится фигурка,

В которую навеки он влюблен...

И метроном пусть отмеряет гулко

Удары сердца... Город и поэт

Всегда живут, друг друга восславляя...

Пока стихи читают, смерти нет.

Жаль только жизнь короткая такая...

 

Возвращение*

 

Сказали все пройдет --

Не объяснили цель...

Две тысячи шестьсот

Стремительных недель.

Нельзя остановить,

В полете развернуть,

Но можно в небо взмыть,

В тот город заглянуть.

 

Внимательней, смотри

По сторонам, сынок,..

Жаль, Кинвская. 3

Закрыта на замок.

Спасательным кружком --

Мансардное окно...

Пил с Зориком-дружком

Дешевое вино...

 

Парк Шиллера глядит --

И не отводит глаз --

Расстроган и сердит:

Дождался все же нас...

Акациевый дым,

Дурманящий как встарь.

Дуб -- добрый богатырь,

Каштан -- округи царь...

 

Тот вдохновенный двор

И незабвенный дом.

Я с тех счастливых пор

Полвека не был в нем.

На милом этаже --

Квадратики огня.

Теперь они уже

Вновь светят для меня...

 

* Это, можно сказать, экспромт,

но не вполне. Это стихотворение

получилось после того, как

я вдруг вспомнил несколько строчек

из давнего-давнего, одного из самых

первых подростковых еще стихотворений.

В полном виде оно у меня не сохранилось

: вместе с другими первыми было в той

записной книжке, что была украдена у

меня вместе с дорожной сумкой, в

которой лежала, в дни, когда я

сдавал экзамены в Московский университет.

Некоторые стихотворения из той книги

я сумел позднее вспомнить и даже

включил в мои книги, другие вспомнил

и, зпбрпковав в первоначальном варианте,

все же как-то использовал: пересказал,

отредактировал... Вспомнившиеся сегодня несколько

срок меня поразили: оказывается в том моем

полудетском стихотворении было нечто

пророческое. В сегодняшнее стихотворение

без спросу вошли и стоки любимой песни

(На стихи Льва Ошанина). В юности мне

всегда казалось, что она написана обо мне.

Ошанинские строки я не закавычиваю,

поскольку несколько изменил их применительно

к изменившемуся контексту. Но здесь

я подчеркиваю, что они взяты мною

именно как цитата и в знак моей вечной

благодарной памяти любимому поэту-песеннику...

 

Мечта

 

Вдаль повлекла житейская дорога –

Вокзалы и причалы за спиной.

Красивых девушек на свете много,

А я стихи пишу, пишу одной.

 

Десятка стран перелетел границы,

В ста городах уже перебывал.

Но лишь в едином память сохранится

О парне, что тот город воспевал.

 

Пришлось трепаться на чужих наречьях,

В стихах – лишь мамой данные слова.

Душа и тело в ранах и увечьях,

Боль ностальгии – та всегда жива.

 

Но верю я, что в незабвенный дворик

Приду однажды звонкою весной.

И тет-а тет присев за шаткий столик

В большой любви признаюсь ей, родной...

 

? ? *

 

Русский солдат и немецкая девушка...

После шести разлучальных декад,

Вновь обретенную бабушку дедушка

Нежно целует – и я за них рад...

 

Я, как никто, их отраде сочувствую:

С первой любовью в разлуке давно.

Эту любовь безответную, грустную

Жизнь напролет позабыть не дано.

 

Годы разлуки несутся декадами

Было четыре их, сколько еще?

Наземь летят сентябри звездопадами,

Май безраздельно тебе посвящен.

 

В мае, четырнадцатого – традиция:

Петь на весь дом «А у нас во дворе...»

Не потускнели ни голос ни дикция

И различаю, где «ля», а где «ре»....

 

Девочка Люда из дома на Киевской,

Несокрушима твоя красота.

Тщатся года скрыть ее под накидочкой,

Но побеждают любовь и мечта...

 

Русский солдат и немецкая девушка...

Есть аналогия, как ни крути....

Весь долгий век свой на счастье надеешься --

Значит, ему от тебя не уйти...

 

В этот подъезд забегала она,

Та, что была мне, как радость, нужна,

Та, что была так стройна и нежна,

Та, что была и осталась – одна...

 

Семен Венцимеров

 

Черновчане

 

Мы – черновчане. Но ищите нас

По всей земле – нас разбросало вихрем.

И мы везде покажем высший класс,

В любые языки и тайны вникнем...

 

Семен Венцимеров

 

Роза Ауслендер

 

Столько лет продлилась эта спячка!

В Черновцах неведомая местным,

За кордоном славилась землячка:

Строки на английском и немецком

 

Поражали лапидарным стилем,

Что в родстве с японским древним хокку...

Ни годам изгнания ни милям,

Земляков, кто выражал эпоху,

 

Не отнять у города родного.

Это я о Розе Ауслендер.

Может я о ней смогу немного

Привнести, добавив русский тембр...

 

Что нам о Розалии известно? –

(И она же – Беатрис Рут Шерцер).

С ней душой соприкоснулся тесно:

Город Черновцы -- паролем в сердце,

 

Мне судьба немецкий и английский,

Как и Розе, выдала для жизни

Вместе с общей родиной, неблизкой.

Чем смогу я послужить отчизне?

 

Тем, что песни пламенных поэтов

Изложу славянскими словами.

Жаль, что поздно строки наших мэтров

Воссияли ярко перед нами.

 

Век двадцатый делал первый шаг.

Шерцериха ожидает чада...

-- Как там? –Все в семействе на ушах.

-- Девочка! – Всеобщая отрада.

 

Папа поэтессы – Зигмунт Шерцер,

Родиной считая Садагуру,

С малолетства ей вливает в сердце

Откровения хасидских гуру.

 

Дочь впитала их в семейном доме --

(Что при мне стоял на Волгоградской) –

С материнским молоком, а кроме –

Повторяла наизусть украдкой

 

Рильке, Гессе, Эльзу Ласкер-Шуллер...

Ницше, Шопенгауэр, Спиноза

Обсуждались жарко in der Schule* --

Все вбирала в душу Шерцер Роза.

 

* В школе (нем.)

 

В ней любовь к немецкому – от мамы.

Город на холме висел над Прутом.

Золотились куполами храмы,

Звал театр к восторженным минутам

 

Пламенных катарсисов и встречам

С местной межэтнической элитой...

Компенсировать потери нечем,

Та пора осталась незабытой.

 

Буковина, Прут-река, Карпаты,

Май в цветах, сентябрь сгущает краски...

Университет. Дворцы и хаты,

В воздухе витающие сказки.

 

Сверхинтеллигентные газеты,

Кофеек с пирожными по-венски...

Незабытый город детства, где ты?

Что тебя заменит на поверке?

 

Это позже было бегство в Вену.

От лавиной налетевших русских,

От казаков, что внесли на сцену

Антисемитизм в душонках тусклых.

 

Налетев, как язва моровая,

Первая война Европу грызла,

Раздуваясь жабой: мировая!

Множились пугающие числа –

 

Столько-то убитых и увечных.

Подлинная жуть пришла позднее

От немецких античеловечных

Выродков, что оказались злее.

 

Вопреки сгущающейся туче –

«Радуга» -- ее дебютный сборник...

Весь тираж – в обуглившейся куче

Под звериный гогот мерзких, черных...

 

«Маленькая Вена» -- Черновицы,

Резюме Европы довоенной.

Дали шанс кому-то сохраниться

По подвалам -- и неубиенной,

 

Разве что с израненной душою,

Встретилась со сталинизмом Роза.

Власть была враждебною, чужою.

Поэтесса власти – как заноза –

 

И она объявлена шпионкой –

И на годы спрятана в застенки.

Каково ей там с душою тонкой?

Пусть Господь поставит им оценки,

 

Тем, кому мешала синанога,

Выстоявшая при Антонеску,

Им, взорвавшим Храм, обитель Бога,

Разуму и совести в отместку.

 

Черновцы сорок седьмого года...

Для меня мой город начинался.

Для нее пришла пора исхода,

Розин дух от пут освобождался.

 

Только-только из тюрьмы советской

Вырвалась она – «шпионка» Шерцер.

Столько боли для души поэтской –

Не понять, как выдержало сердце.

 

Очевидно, занавес железный

Той порою был трещиноватым.

В трещины протиснулись, пролезли

Те, что не желали «старшим братом»,

 

В облике усатого сатрапа,

Подвергаться поношенью духа,

Чтоб не лезла в душу волчья лапа,

Речь чужая, чуждая для слуха,

 

Та, что для меня одна родная,

Но не всем же распевать по-русски.

Есть и те, кто русского не зная,

Проживут и так без недогрузки

 

В творчестве высоком и счастливом.

Правда, Черновцы остались в прошлом

Ностальгически прекрасным мифом –

Хочется ведь помнить о хорошем.

 

В междустрочье импрессионистски

Отзеркалив улицы и парки.

В мифе рай глядится черновицки,

Краски в том раю свежи и ярки,

 

Звуки мелодично-гармоничны,

Лица вдохновенны и отважны...

Это мы теперича циничны,

Лживы, вороваты и продажны...

 

Ауслендер значит – «чужеземец» --

Муж Игнац фамилию с ней делит,

Хорошо еще, что он не немец.

Розу рок надолго переселит

 

В Бруклин, в Штаты... Тас она в газеты

Пишет по английски, переводит...

Только Розе чуждо не по духу это.

Ну, а жизнь стремительно проходит.

 

И однажды поняла: довольно!

И уже, казалось, на излете

Вновь судьбу ломает своевольно:

Эй, вы там, в Германии! Не ждете?

 

В Дюссельдорфе поселилась Роза,

Там, где камни вспоминают Гейне.

Шестдесят ей с лишним. Скажут – поздно.

Лучше поздно, чем... Благоговейно

 

Вслушивалась в говорок картавый –

Вдохновилась им и расписалась.

И наедине с Вселенской славой

Вдруг в финале жизни оказалась.

 

Первой, лучшей стала поэтессой

Изо всех, кто пишет по-немецки,

Атакована азартной прессой –

Полосы, «подвалы» и заметки

 

Ей – усталой, мудрой посвящали

И печатали стихотворенья...

А ее ночами посещали

Детства Черновицкого виденья...

 

Черновцы, которых нет на свете –

Прошлая любовь невозвратима –

Остаются вечными в поэте –

Юность и прекрасна и любима.

 

Мне бывать случалось в Дюссельдорфе

Позже – разминулся с вещей Розой.

Плоть поэта растворится в торфе,

Но не властна смерть над чистой грезой.

 

И она вернулась в Буковину,

От нее теперь неотделима

По ее пророческому чину...

Пусть столетья пролетают мимо...

 

Ян Табачник

 

Не развлекающий соседей пьяный дачник,

Не культпросветчик, зашибающий в метро,

А музыкант высокой пробы – Ян Табачник.

Он черновчанин. Все задумано хитро,

 

Чтоб мне достало поэтической работы –

Мое землячество строкою прославлять.

Пускай завистливо гыгычут «доброхоты»,

Но звездам города и впредь над ним сиять....

 

Предположение: творец «Давай закурим»

Возможно с Яном в отдаленном был родстве.

Мы над фамилией потом побалагурим.

Сам, кстати, прежде был замечен в баловстве,

 

Но сладил с дымоотравительной привычкой.

Кто был из пращуров табачником, бог весть.

Его улыбка никотиновой затычкой

Не затмевается – герой! Сие – не лесть...

 

Табачник Ян, вы чудодей аккордеона.

Я в этом деле понимаю кое-что –

И сам на клавиши давил во время оно,

Не стал звездою, о звезде пишу зато.

 

В любимом городе вы каждому известны.

Когда гастроли возвращают вас туда,

Народ сбегается послушать ваши песни --

Вы несомненно черновицкая звезда.

 

Я – «День Победы», как и вы, послевоенный.

В душе навечно песни негасимых лет.

Аккордеон был инструмент «военопленный»,

Его фашистским называли – полный бред!

 

Обожжены, едва придя, голодомором.

Был счастьем хлебушек, о большем ли мечтать?

Велосипед в мечтах казался перебором,

Подшипник бы для самокатика достать!

 

Я был, от голода должно быть, туповатым.

Да и с учительницей мне не повезло.

Не понимали мы, что значит быть богатым.

Но с песней радио в судьбу мою вошло.

 

И я о музыке мечтал невыразимо.

Начать бы вовремя, возможно б и дозрел.

Но злая бедность – и мечты летели мимо

Без инструмента я для музыки старел.

 

Потом достался инструмент, но, видно, поздно --

Отец купил мне «Гонер Верди номер три».

Подростком начал я, когда едва ли можно

Стать виртуозом упоительной игры.

 

Я при «текстильщиках» у Фридмана учился --

Успехи были относительны весьма.

Дошло – и я от той учебы отключился.

Коль дара нет, то даже музыка – тюрьма.

 

Вы тоже начали не рано – только в десять,

Но, видно, были даровитей – се ля ви...

Жизнь такова, как есть, что с этим можнео сделать?

Прибавить творчеству упорства и любви.

 

Предполагаю, что и вы из той же школы.

Ведь ваш папаша был текстильный инженер.

О вас подумаю – и совести уколы

Меня терзают, что не с вас я брал пример.

 

Вот Петр Борисыч – (Пиня Борухович, верно?) –

Гордился сыном и просил вас поиграть.

А беглость пальцев с тонким слухом соразмерна

И композиторского дара не отнять.

 

Играли гаммы и арпеджио, триоли,

Тренировали слух и пальцы что ни день,

Распознавали вмиг диезы и бемоли,

Несовместима с вами сладостная лень...

 

Отцы – и мой и ваш – увечные вояки.

Им было тяжко в те голодные года.

Их раны – доблестной гражданственности знаки,

А орденами не кичились никогда.

 

Мы схожи с вами, Ян, и в том, что братья мамы,

Моей и вашей не вернулись с той войны.

И наших судеб сходны трудные программы,

Хоть сходства черточки не каждому видны.

 

Мы с вами оба в детстве бредили футболом.

Парадоксально, что мы оба – вратари!

Мы не знакомы – и кто был кому дублером,

Судьба, об этом никому не говори!

 

Я в интернете публикации читаю.

О вас там много, каждый шаг запечатлен.

В них наше детство с упоением листаю

На фоне города, в который я влюблен.

 

Вы рассказали:

-- Пацанами мы с друзьями

Встречались в садике. Чуть дальше был базар.

Одна картина до сих пор перед глазами.

Была там женщина, рождавшая кошмар.

 

Она покойников обычно обмывала.

И тех, кто рыбу собирался покупать,

К себе назойливо и грубо подзывала –

И все подальше торопились отбежать.

 

-- Куда бежишь, я все равно тебя помою! –

И несся вслед ее полубезумный смех... –

И это тоже помогло вам стать звездою,

В высоком творчестве подняться выше всех?

 

В шестнадцать лет впервые вывел на эстраду

Еще мальчишку озорной аккордеон.

Играл с восторгом до захлеба, доупаду

Балдела публика – а сам был вдохновлен.

 

А в двадцать два впервые Янек за кордоном.

Там море шмуток, но пуста его сума.

Лишь плащ-болонью и добыл аккордеоном –

На Театралке им девчат сводил с ума.

 

Что стать звездой вам было просто, не поверю,

И от ворот не раз случался поворот.

Едва ли кто-нибудь благоговел к еврею,

Но труд упорный все преграды перетрет.

 

Синдром еврейский: если быть, так только лучшим,

Недостижимым – и приходится врагам

Снимать запреты – вот и учим, учим, учим,

Обходим всех – на миллиметр, на балл, на грамм.

 

Так день-деньской... За год на милю всех обходим,

За жизнь – взмываем, превращаемся в звезду.

И потому антисемиту неугоден

Успех еврейский, зависть вечная в ходу.

 

Секрета нет, уж до чего, казалось, проще:

Трудись упорней – и еврея обойдешь...

Ан нет – и серость лишь уныло-злобно ропщет,

Погром устроит как за здорово живешь.

 

Крепки евреи, но, конечно, не из стали.

Рубцы обид на каждом сердце, хрупкость вен...

Все ж расскажите, Ян, как стали, тем, кем стали,

Живя наполненно в эпоху перемен.

 

Я из анкетных ваших данных понимаю:

Вам в музучилище не дали поступить,

Вы в культпросвет пошли с мечтой: хотя бы с краю

Образования немного зацепить.

 

Немало соли даровитый парень слопал,

За каплей – капля, грамм за грамом, день за днем...

А поплавок ему вручает Мелитополь –

Друзья из педа, вы услышите о нем.

 

Аккордеон с подачи «Битлз» стал немоден.

Но даже мода не смогла его смутить.

От всяких «измов» независим и свободен,

Он вышел к людям, чтоб играть – и победить.

 

Артист по духу, он выходит на эстраду.

Он начинающий – ему так тяжело!

Режим гастрольный – он вполне подобен аду...

Потом признается, что в жизни повезло.

 

Пусть жил в клоповниках, пусть трясся в тесных «пазах»,

Аккордеон был славный – «Красный партизан»,

Еда столовская – что вкус, что цвет, что запах...

Спасала музыка, даря огонь глазам.

 

А идеалом был для Яна Паганини.

Цель – совершенство, средство – каждодневный труд.

Таким на старте был, таков он и поныне.

За то и любят, потому повсюду ждут.

 

И бородою горд – как у Хемингуэя --

Кумиром молодости был антифашист.

Теперь Табачник, за судьбу страны болея,

Воюет в Раде, но и в ней душою чист.

 

Он за духовность, понимая, что голодным

Не до духовности, им выжить – в самый раз.

И помогает бесприютным, безработным,

Увечным, сирым, чья судьба не задалась.

 

Теперь – профессор, депутат, орденоносец,

Он – «Гранд-маэстро» со звездой в Аллее звезд.

Лютует злобный и завистливый народец,

А Ян, как в юности, открыт добру и прост.

 

Он говорит, что прячет слезы за очками –

Немало выпало в судьбе обид и бед.

И борода его – но это между нами –

Во избежание ошибок – был обет.

 

В любом из нас жиут сто гением – он верит.

Но как не просто отыскать в них своего.

Аршином строгим – строже всех – себя он мерит.

И от властей себе не просит ничего.

 

Он игнорирует завистников, он помнит:

В оркестре те, что побездарнее, бузят.

Те, что талантливы, творят. Их дело кормит.

Как змеи, бездари разбрызгивают яд.

 

И пусть. Их ад в свои заманивает сети.

«Ян доигрался: возлюбил его народ»...

Один из тысячи известнейших на свете

С девизом «Честь имею» -- не юлит, не врет...

 

Я закавычил, что изрек о нем Коротич...

Жил, значит, праведно, народ не проведешь...

Жаль только детство золотое не воротишь...

Сыграй, маэстро, пусть пойдет по коже дрожь...

 

Моисей Фишбейн

 

Кто лучший поэт украинский,

Известный республике всей?

В ответе не будет заминки:

-- Конечно Фишбейн Моисей.

 

Здесь нет и на йоту натяжки –

Я знаю в поэзии толк.

В кругу поэтической бражки

И самый завистливый волк,

 

Прочтя его строки, поникнет.

Его украинский звучит –

И площадь народа затихнет,

В такт строчкам сердечко стучит.

 

Порой выступает с речами –

Но зря это он, баловство...

Понятно, что он черновчанин,

А в строчках его колдовство.

 

Высокой духовности вестник

Мне родствен по трудной судьбе.

И мне он почти что ровесник...

А впрочем, я зря о себе...

 

Читал в интернете анкету –

Из фактов – сплошной винегрет.

Но оду спою интернету:

Я знаю теперь, что поэт

 

Отметился в Новосибирске...

Но разве мы с ним по судьбе –

Взгляните на факты – не близки?

Да что ж я опять о себе?

 

В сибирском университете

Какая-то вышла беда.

И позже он в Киевском педе.

Судьба не случайно сюда,

 

Как маятник в долгом каченье,

Что выбору парня кивал,

Его привела, чтоб ученье

Здесь в мове усердно впивал.

 

Студенчество – книг килограммы,

Центнеры... Экзамены – страх!

Добавим, что мова – от мамы,

Учительницы в Черновцах.

 

Заметили в семидесятом:

В «Сучаснiсть» один из друзей.

Послал:

-- Парень точно с талантом! –

Прочли.

-- Вот тебе и Мойсей! –

 

(Так пишется по-украински).

-- Печатаем!

-- Значит, дебют?

-- Спасибо!

-- Ну, хоть на ботинки

Заробишь...

-- И деньги дадут?...

 

-- Журналец-то американский.

Надеяться на гонорар

Наивно... Хоть гонор и панский,

Но мал от журнала навар.

 

Я тут сам с собой покумекал –

И с совестью мэтра в ладу...

-- Вы мэтр!

-- Кстати прокукарекал...

Наверно решенье найду... --

 

А другом-то стал, между прочим,

Известный Микола Бажан.

Проникся сочувствием отчим

К Фишбейну...

-- Ну, я побежал...

 

-- Постой, торопыга, куда ты?

-- Зачеты... Замучил истмат...

-- В студенчестве все небогаты...

Со мною не станешь богат,

 

Но что-то однако заробишь... --

...Поэт и в Союзе, что царь,

Коль с именем...

-- Сам не попросишь...

Но надобен мне секретарь,

 

Помощник – положен по рангу.

Работа зачислится в стаж...

-- Микола Платоныч!...

-- До ранку –

И с Богом! --

Отчета не дашь,

 

Кто был в том тандеме помощник.

Ведь к сборнику «Ямбовый круг»

Известнейший слова художник

Фишбейну, как истинный друг,

 

Напутствие дал в передмове

И с легкой Бажана руки

Фишбейн воцаряется в Слове...

Как счастливы те старики,

 

Что вырастить смену успели...

Его поддержали в пути

Бажан, Первомайский... Допели,

Ушли, но сказали:

-- Лети! –

 

И, классиков мовы наследник,

Земляк полетел, воспарил.

Народа всего собеседник,

Он душу ему подарил,

 

Открывшись в взволнованном слове...

Страна погружалась в застой.

Психушки принять наготове

Любого, кто шел за мечтой

 

И с совестью был не в разладе.

Дух в клетке. Царит духота.

Спасения совести ради

Поэт покадает места,

 

С которыми сжился, сроднился,

Которые крылья дают –

И в дальнюю даль удалился...

Поэты, бывает, живут –

 

(Примерами снова и снова

Одаривает круговерть) --

Вне Родины вещего Слова,

Без коего совести – смерть!

 

Но если уехавших спросим,

Услышим спокойный ответ:

-- Мы Родину в душах уносим! –

Так истинный скажет поэт.

 

Пишу Моисееву повесть –

И мне открывается вдруг

Внезапно: поэзия – совесть.

Она – нержавеющий плуг,

 

Из душ извлекающий камни,

Чтоб сеятель зерна любви

В них бросил... Чужая строка мне

Открыла сие... Виз-а-ви

 

С судьбою другого поэта,

Помыслю о странной своей.

Тебе за открытие это

Спасибо, земляк Моисей!

 

Жил там, где то имя в почете –

Оно в той стране родилось –

Ее вы святой назовете,

В какой бы вам храм не пришлось

 

Идти за небесной подмогой,

Одухотвореньем судьбы.

И ныне в Израиле много

Адептов словесной волшбы –

 

Хороших и разных поэтов.

Но родина слова одна

По воле небесных заветов

У каждого в мире... Она

 

В душе поселилась навечно...

И, мовы ее гражданин,

Поэт обновлялся сердечно

В Израиле, чей властелин

 

Давнишний был также поэтом...

А дальше судьба повела

В Германию... Мова при этом

В душе его ярче цвела,

 

Стихи становились богаче...

Они несравненны, поверь...

Так здорово пишешь, земляче!

Увы, в тайны творчества дверь

 

Для всех посторонних закрыта –

И даже для близких друзей.

Своя у поэта орбита,

Другой подбираться не смей,

 

Твори на своем эшелоне,

Гордись, что с великим творцом

По воле судьбы жил в синхроне...

Земляк, не работай лицом!

 

Не ведаем часто, куда мы

Плывем по теченью реки...

Пиши... Все на свете майданы

Волшебной не стоят строки.

 

Поэзия – совесть и вера,

А более нет ничего...

Гражданственность – тоже химера.

Дар Божий превыше всего...

 

Йозеф Шмидт

 

Прекрасный тенор - Йозеф Шмидт

Был незаслуженно забыт.

Остались пыльные архивы

И опер старые мотивы.

 

Аплодисменты, крики:"Браво!",

Успех у женщин, шарм и слава,

И залы публики полны.

Все это было до войны.

 

Афиши, шумные гастроли.

Но, по иронии злой доли,

Любимца зрительских сердец

Ждал мученический венец.

 

Отвергнутый своей страной,

Без денег, тяжелобольной,

Он умер в тридцать восемь лет,

Не пережив страданий, бед.

 

Германия о нем забыла,

Швейцария похоронила.

Привычный жизненный изгиб.

Все, как всегда. Талант погиб.

 

Года промчались, пролетели.

Но, след не замели метели.

Вернули имя. Йозеф Шмидт

Поет и голос вновь звучит.

 

Восторги и рукоплесканья.

Любовь, поклоннники, признанье.

Он к людям снова возвращен

И от небытия спасен...

 

Йозефу Шмидту. Альфреда Бриклин (Израиль)

 

Украсился доской мемориальной

На Нюрнбергской в Берлине новый дом.

Мол, Йозеф Шмидт, певец феноменальный,

В тридцатые жил беспечально в том,

 

Что ранее стоял на этом месте,

Но был в войну разрушен под конец.

Кому сегодня Йозеф Шмидт известен,

Феноменальный, пламенный певец?

 

Взошел звездой в эпоху микрофона.

Он знал, сверчок, свой радиошесток...

Внимал Берлин коленопреклоненно -

Герой-любовник ростом был с вершок,

 

Метр с кепкой, что для радио – не важно.

А голос был прекрасен и велик.

И Йозеф вдохновенно и куражно

Поет, от масс народных пряча лик...

 

Взгляни на фотографию маэстро –

И узнаванье тотчас бросит в дрожь:

С прожившем и творившем так непресно

Феноменальным Францем Кафкой схож,

 

С годами горько прошлое размыто

В двадцать четвертом завершивший путь,

Франц Кафка предсказал терзанья Шмидта

В «Процессе»... К. И Шмидт – собратья суть.

 

С одним и тем же именем герои,

Как отраженье в зеркале – судьба...

Франц Кафка – третий... Воплотили трое

В судьбе эпоху, горести терпя...

 

«Процесс» при жизни Кафки не был издан...

Но можно нынче К. И Ш. сравнить:

Певца, взнесенного твореньеч чистым,

С героем книги повязала нить...

 

...В Нью-Йорке на Бей-парквей – скверик скромный....

Осилив неприятнейший бронхит,

Я моционю по аллейке темной,

На лавочку присел... На ней сидит

 

Наружности кавказской человечек...

Покашливает...

-- Видимо, и вас

Нью-Йорк весной простудою калечит... --

Кивает...

-- Оклемался лишь сейчас...

 

Хотите эффективное леченье?

-- Конечно... –

И досужий разговор

Связался – о работе, увлеченье --

И вдруг внезапно в Черновцы завел...

 

-- Бакинский я... Певец-любитель... Тенор...

Все партии из опер перепел...

Но вот – бронхит – сиплю, как пьяный кенар...

-- Все партии?

- Не верите? Корпел,

 

Кассеты с ними, диски собирая...

Прослушивая, вторя, заучил...

В концертах пел... Отрада – выше рая...

Бронхит замучил... Сколько ни лечил,

 

А кашель с хрипотой не отступают...

-- Лечите теплым пивом с чесноком...

-- Великие певцы не умирают,

Их слушаю с восторгом... в горле ком...

 

Друзья дарили записи Карузо,

Дель Монако и Ланца... Что сказать?

Недостижимы... Но певали круто

И прочие... Могу вам их назвать...

 

К примеру, вы слыхали имя Шмидта?

-- Кто? Йозеф Шмидт? Да он же мой земляк!

Он черновчанин! Имя не забыто...

И, верю, не забудется в веках...

 

В местечке с населением хасидским

Родился иудейский соловей.

Сперва общался с окруженьем писком --

А у хасидов – несть числа – детей...

 

Едва пацан заштикал по-румынски,

Себя он обнаруживает здесь.

Где дар себя являет без заминки:

Со слухом голос – творческая смесь –

 

Здесь, в Черновцах, что состязлись с Веной –

И верх брала столица не всегда,

Но даже малость, что казалась ценной.

Хватала здесь, спеша тащить туда...

 

Ребенком – певчий местной синагоги.

Освоив литургический вокал,

Молящимся напоминал о Боге.

Поздней успехов и земных взалкал.

 

Уроки брал у чудо-педагога,

Консерваторский взяв себе вокал.

И – пацана – хватает синагога –

Да в канторы – в Храм божий вовлекал.

 

А в двадцать – в филармонии концертом

Впервые Шмидт бельканто всем явил.

И с первой тихой ноточки моментом

Люд искушенный здешний покорил.

 

Поклонниками юного таланта

Поддержан:

-- Поезжай, малыш,в Берлин. --

Дорога самородка-музыканта

Трудна, но хорошо, что не один:

 

Брат мамы Лео Энгель жил в Берлине.

Позднее артдиректором певца

По родственному стал, служа отныне

Племяннику-студенту за отца.

 

В берлинской академии освоил

Студент секреты оперных певцов.

Босс «Радио-Берлин» как раз устроил.

Род состязания для теноров –

 

Сверхиспытанье голосам и нервам:

На радио лишь первого возьмут.

Вы догадались, кто там вышел первым?

И вот он – Шмидта радиодебют --

 

В двадцать девятом Йозеф Шмидт впервые

Берлинцев исполненьем поразил,

В эфире чувства выразил живые.

Он в «Африканке» Мейербера был

 

Невероятным, фееричным Васко!

Дебют в подобной партии сулит

Чуть менее способному фиаско.

Феноменально Йозеф даровит.

 

И тридцать шесть последовало новых

Радийных партий... Истинно велик

Земляк был в ипостасях теноровых.

Три года счастья... Разлетались вмиг

 

Пластинки – Шмидта арии и песни

Из разных стран, на разных языках...

В продаже только день, потом – хоть тресни –

Не купишь – бесполезны «ох» и «ах».

 

В Европе и Америке прославлен

Известен во Вселенной и окрест.

Рост подкачал... Тоскует, что поставлен

На театральной ипостаси крест.

 

-- Твои мне двадцать лишних сантиметров --

Приятелю завистливо:

-- Отдай! --

-- Твои верха превыше комплиментов,

В обмен на рост мой подари, продай... –

 

«Эх» -- «ах» -- и обменялись междометьем...

А вот кино не ставило препон:

«Идет по свету песня» -- в тридцать третьем.

Дебют в кинотеатре «Аполлон».

 

О том, кто в главной роли бесподобен,

Трубят хвалу газетчики взахлеб.

Как жаль, что он театру неудобен.

Нельзя на сцену, насмехались чтоб.

 

И в том же тридцать третьем потянуло

Смертельным по Европе холодком.

Германия Адольфа-Вельзевула

До власти допустила... В горле ком...

 

Под тридцать Шмидту – на подъеме славы.

Но на него уже бросает тень

Режим бесчеловечный и кровавый.

Вползает ужас в европейский день.

 

Певец-феномен, мастер высшей лиги –

Еврей! Его готов схомячить бес...

А Йозеф К. из кафкианской книги,

Тридцатилетний, угодил в «Процесс».

 

Накапливает мерзкое подспудно

Чудовище – унять судьбу не тщись.

И К. и Шмидту до поры доступна

Привычная безоблачная жизнь.

 

Переезжает в Австрию. В картинах

Романтиков играет и поет.

А на двухстах отличных грампластинках

Вокальные шедевры издает.

 

В тридцать четвертом – В Иерусалиме

И прочих палестинских городах

Аншлаги...

-- Шмидт? Конечно, это имя!... --

На пароходах и на поездах

 

Мотается в гастролях по Европе.

Он цикл молитв еврейских годовой

На грампластинки напевает, чтобы

Звучали над еврейской головой

 

В местечковой далекой синагоге.

Ведь кантора для каждой не найдешь...

Великий мастер не забыл о Боге...

Америка, и ты его зовешь?

 

А суть не в том, что просто популярен,

А в том, что он воистину велик.

Невероятный дар феноменален,

Волшебный голос... Но фашистский штык

 

Бросает черный отсвет на Европу...

Две партии и при нацистах спел –

Но неугоден Геббельс-агитпропу,

Который вскоре отстранить велел

 

Великого певца от микрофона...

Пластинки Шмидта, впрочем, продают

И далее в стране вполне свободно...

Фашисты, видно, лучше не поют...

 

В Америке впервые в тридцать пятом

Пел Йозеф Шмитд – и принят на ура.

Живи он здесь, легко бы стал богатым --

Оплачен щедро, но...

-- Домой пора... –

 

В тридцать седьмом он дважды – в Новом Свете

В Карнеги-холле пять концертов в дрожь

Бросают меломанов. Звуки эти

Феноменальны...

-- Боже, как хорош!...

 

Шмидт в Мексике, на Кубе выступает.

Чего бы проще: каждая страна

Убежище маэстро предлагает –

Фашизма ночь все более черна...

 

Вот здесь отличье от героя Кафки:

Маэстро несомненно мог спастись,

Но он не верил, что фашизм удавки

На всех сготовил...

– Шмидт, очнись, проснись!

 

-- «Майн кампф» -- мизантропические мифы!

-- Нет, приговор неотвратимый твой!...

-- Перешагну пороги все и рифы! --,

Рискует безоглядно головой...

 

...В нормальной, правовой стране-державе --

И К. из книги, полагал, живет,

Где беззаконно ущемить не вправе

Никто свободу, личность и народ.

 

К неохотно признавался:

-- Плохо! –

Когда все заходило далеко –

И стала смертью угрожать эпоха.

Нормальному поверить нелегко,

 

Что гуманизм заменят изуверством.

Угроза надвигалась и для Ш.

Фашизм зверел, открыто чванясь зверством.

Земляк мой, озаренная душа,

 

Все уговоры отвергал упрямо:

-- Спасибо, вы щедры, но мне – туда,

В Европу, там судьба моя, там – мама... –

Но гуще тучи и страшней беда...

 

Она внезапно Австрию постигла.

Случился аншлюс – и гражданскх прав

Лишают «юд» и в Австрии... Затихла

Столица вальса в ужасе... Поправ

 

Мораль и право, наливался злобой

Фашистский фюрер ко всему и всем.

Евреям расой жертвенной особой

Им предназначено:

-- сырыми съем! –

 

Шмидт в Бельгию успел переместиться...

Успех и здесь... Аншлаги, как всегда...

Восторженна бельгийская столица...

Сбылась мечта: всемирная звезда,

 

Родившийся в глубинке полусельской,

С любой красоткой – Пат и Паташон --

Был Королевской оперой Брюссельской

Почтительно в «Богему» приглашен.

 

Продюсер-дядя сух и лапидарен:

-- Все почести положены звезде... --

Он был невероятно популярен,

В чем убедился в Нидерландах, где

 

Концерт устроен на большой поляне.

Пришли сто тысяч слушателей... Шок!

И в голосе певца бушает пламя.

Ни кашель, ни движенье, ни смешок

 

Не заглушают «Тиритомбу» Шмидта...

А радио передает концерт

На всю Европу, что слезой омыта...

Орет с трибуны фюрер, мерзкий ферт...

 

Впервые Шмидт Рудольфа спел в «Богеме»

На сцене. Был Брюссель ошеломлен.

Овации, рецензии... Но к теме

Фашизм добавил мучеников стон.

 

Звереет фюрер – упырь крысолицый,

Не человек, а воплощенный бес...

В сороковом перешагнул границы

И в Бельгию фашист без спроса влез.

 

Французы месяцок сопротивлялись,

Но тоже злому упырю сдались.

Лишь юг – Виши французскими остались.

Туда евреи скопом подались.

 

И Нидерланды под тяжелым вражьим,

Немилосердным зверским сапогом.

Шмидт прежде был упрямым и куражным,

Сопротивленья не встречал ни в ком.

 

Но припекло – и он бежит к вишистам –

Чуток там безопасней, чем везде.

Юг Франции французским дан фашистам –

И неуютно, страшно здесь звезде.

 

Что с К. из книги Кафки происходит?

Затянут в унизительный «Процесс».

На следствие еженедельно водит

«Процесса» вдохновитель, злобный бес.

 

Два дня прошли – и Шмидт идет в участок

Отметиться. Немецким бесам брат,

Режим еврея хочет видеть часто,

И здесь ему готовя сущий ад...

 

Опаздывать нельзя – лишат свободы...

К.:

-- Опоздал я, пусть, но я же тут?...

«Процесс»:

-- Считайте, что дошли до коды.

Коль отпущу – меня здесь не поймут... –

 

У Шмидта деньги в забугорном банке,

Но их не взять – он мигом обеднел.

Щедра судбюа к еврею на подлянки.

Но был концерт – и как всегда звенел

 

Божественный невозвратимый голос.

Концерт был в пользу беженцев других.

И земляку не позволяла гордость

Хотя бы франк взять для себя у них...

 

Друзья певца пригрели в мрачной Ницце...

Концерт был в Авийоне... Тем, уто был

Волшебный голос Шмидта будет сниться,

Он публику мгновенно покорил...

 

-- Напрасно К. позволена свобода,

В чем очевидный следстви просчет.

Его бы под арест, да без исхода.

Повытчика едва ли кто поймет... –

 

Пока в Виши не загребли евреев,

Еще дают свободою дышать.

Ну гуще страх, бежать. Бежать скореее!

Билет на Кубу удалось достать,

 

Но надо же ошибке приключиться:

Билет к спасенью выдан чужаку –

Сумел не его счастье изловчиться –

Ну, повезло, считайте, чудаку.

 

А Шмидту не везет по-кафкиански...

Что делать? Добывать другой билет.

Могли бы поспособствовать и янки,

Но из Америки поддержки нет...

 

Всем ясно: вскоре перережут тропы,

Что дальше? Смерть. Неотвратимый рок.

Бежать. бежать из матушки-Европы!

Куда? На Кубу! Виза! За порог

 

Однако не успел шагнуть из Ниццы.

Пирл-Харбор... Океанские пути

Закрыты до желанной заграницы.

Куда податься? Где себя спасти?

 

Бежит, как пастор Шлаг, Но пограничной

Охраной остановлен.

-- Не берет

Швейцария евреев... Неприличный

«Нейтралов» и циничный разворот

 

И книксен перед фюрером позорный...

Помочь певцу великом маки

Согласны – и маршрут тяжелый горный

Им пройден... Ну, счастливые деньки?

 

Но в Цюрихе сердечко закололо...

«Нейтралами» тотчас запихнут в ад.

Его б в театра, да восхититься соло,

А затолкали в лагерь Гиренбад:

 

-- В Швейцарию пробрался нелегально... --

В спасении великому певцу

Отказывают нелюди нахально.

Он в лагере. Судьба идет к концу.

 

Болеет. Заключенные ночами

От холода жестокого дрожат.

И боль в груди. Разделся пред врачами –

С презрением на бедного глядят:

 

-- Пройдет, простуда... Следующий! –

Вскоре

Стал вовсе плох. В больнице врач-злодей

Лишь умножает пациента горе:

-- Вполне жить может в лагере... –

Радей,

Хоть ты, судьба, о земляке!

Прогулка...

Манит огнями ресторан «Вальдегг»...

Но отчего так сердце бьется гулко

И больно... Вдруг остановило бег...

 

А лагерный безжалостный лепила

Развел руками:

-- Стало быть, конец! --

А рестораторшу слеза слепила –

Жалела... Так ушел земляк-певец...

 

Ноябрь сорок второго свой экватор

На день всего перешагнуть успел.

А приглашенье поступить в театр

На день лишь запоздало... Жаль, не спел...

 

Вновь обойдем, вослед ему, пороги:

Берлинской академии студент,

Великий тенор... Гений... В каталоге –

Две сотни Шмидта записей... Момент

 

Опубликованных воспоминаний,

Свидетельство о Шмидте: Рохус Миш,

Фашист из свиты Гитлера, терзаний

Не ощущает, вспоминая, лишь

 

О Бухенвальде ничего «не знает»,

Освенциме, Треблинке... Но зато

О фюрере детально сообщает --

(Все помнит недобиток, где и что

 

Тот говорил) – с дотошностью немецкой:

-- Под Винницей – (там «Волчий...» был «окоп» --

«Вольфшанце» -- ставка Гитлера») – дворецкий

Однажды патефон заводит, чтоб

 

Расслабиться мог фюрер на мгновенье...

Звучит высокий голос... На лице

У фюрера покой и наслажденье...

Дослушав пенье, я спросил в конце:

 

-- Кто пел-то?

-- Йозеф Шмидт...

-- Так он же юде!

-- Зато, -- ответил Гитлер, -- как поет! –

Свидетельство неслабое о чуде

 

Божественного дара... Земляку

В тридцатые внимала вся Европа

С Америкою вместе... Пареньку

Бомонд Парижа упоенно хлопал,

 

Берлина и Милана... Он страдал:

Был ростом мал... Зато огромный голос,

Феноменальный, небывалый дар.

Тот голос необъятен, точно космос...

 

Он недопел и недовыступал,

Недоиграл в картинах музыкальных,

Недогремел над миром бурный шквал

Восторженных оваций на финальных

 

Ферматах... Может быть, в тот самый день,

Когда он пеньем оглашал «Вольфшанце»,

Свет жизни в нем погас и смерти тень

Легла на лик... Не оставляет шанса.

 

Фашизм еврею... Угасал земляк

Не где-нибудь – в Швейцарии «нейтральной»,

За лагерной «колючкою»... А враг

Пластинку Шмидта слушает нахально...

 

Но фюрера циничная «любовь»,

Едва ль могла спаси звезду от смерти.

Не по его ль вине евреев кровь

Лилась? Антисемита водят черти.

 

Шмидт похоронен в Гиренбаде. Град,

Не давший жить великому, позорно

Его житье здесь превративший в аду,

Прогнулся перед нелюдью покорно...

 

Тем Йозеф К. виновен, что режим,

Намерений своих не раскрывавший,

Глубинной сутью не приемлем им...

Вот так и Йозеф Шмидт, невинно павший.

 

Однажды автор был отождествлен

С героем: обозначен «К.» в отеле.

«Их просветить? А самя просвещен?

Спросить на что сим указать хотели?» --

 

Пометил Кафка кратко в дневнике.

До смерти полтора неполных года.

С героем автор был накоротке...

Когда фашизм ушел, пришла свобода,

 

Европа, пережившая войну,

В его романы с трепетом вгляделась,

Надеясь: впредь не даст пойти ко дну...

А Шмидта нет... Ему еще бы пелось –

 

Покинул мир обидно молодым.

Нет Шмидта в большинстве энциклопедий.

Но, правда, снят документальный фильм....

Фашизм – источник боли и трагедий...

 

На взлете, в тридцать восемь, был сражен --

Шесть миллионов съела Гекатомба...

«Тиритомба, Тиритомба, Тиритомба, неужели это сон?» --

Звучит по-итальянски «Тиритомба» --

 

Сверкает голос вспышками зарниц,

Забывшись все, кто слышит, застывают...

Поет земляк. Восторгу нет границ.

Великие певцы не умирают...

 

Постскриптум: как эпиграф мною взят

Альфреды Бриклин стихотворный отклик.

Я несомненно тронут был и рад,

Что не один лишь я духовный облик

 

Маэстро отзеркаливал в стихах.

Альфреда мне поведала о дяде,

Что, как и я родился в Черновцах.

Он вдохновенно потрудился ради,

 

Того, чтоб о великом земляке

Услышали в сегодняшней России.

Спасибо, Леонид! Рука в руке

Давайте противостоять стихии

 

Беспамятства и нео-бесовства.

Он, Флейдерман, собрал материалы...

Уже о Шмидте слышали Литва,

Израиль... Значит в вечные анналы

 

Да будет вписан пламенный певец...

Да зазвучит везде с компактных дисков.

И мученика светлого венец

Везде восславят в камне обелисков...

 

Михайло Ткач

 

Мария Федоровна Киселица --

Дай Бог прожить сто лет, не зная бед --

Грустит с той песней или веселится?

Ее прославил навсегда поэт...

 

Поверишь ли, что минуло полвека

С тех пор, как песня покорила мир?

И нескончаемо разносит эхо

Слова о речке у «пiднiжжя гiр»...

 

Мединститут стоит на Театралке.

Он шлет своих парней практиковать.

В больничке сельской местные весталки --

Чтоб покормить и перестлать кровать,

 

Больным, конечно, а не практикантам.

Но практикантам тоже надо есть...

-- Послушай, Миша, ты у нас с талантом,

Стишок придумай, окажи ей честь! –

 

О девушке, что в кухоньке -- хозяйка, --

Расщедрится, быть может, и для нас... –

А речка с лесом будто шепчут:

-- Дай-ка

И нам попасть в стихи твои...

-- Сейчас... –

 

Легла строка, за ней вторая, третья...

А вот нашлось, чем звонко завершить...

-- Готов стишок? Дай глянуть! Славно! Петь я

Хотел бы это... Надо предложить

 

Стихозу композитору...

-- Я с ними

Покуда не был ранее знаком... --

Был праздник – ждут овец на полонине.

Студент решает удивить стишком.

 

И объявляет:

-- Посвящен Маричке!

-- А я в толпе сгораю от стыда –

Вдруг глупости считает со странички,

Хоть в речку прыгай! Засмеют, беда! –

 

Цепочка слов, простых, без наворотов,

Легко коснулась искренних сердец,

Как если б тайну древних приворотов

Парнишка втиснул в песенный столбец.

 

А девушке всего-то восемнадцать –

И ей отныне с этой тайной жить.

От тех стихов ей некуда деваться –

Пошли над головой ее кружить...

 

Вернулся в город Миша Ткач к учебе,

А строки не дают спокойно жить...

-- Так, что у вас...

-- Стихи..

-- Зачем нам?..

-- Чтобы...

Для музыки... кому-то предложить... –

 

Дом творчества народного подумал –

И конкурс по газете объявил...

Всех Сабадаш мотивом переплюнул

И песнею весь мир заворожил...

 

Нам без Степана жить на свете дальше.

Весть о кончине тронула сердца...

Но позабыть и впредь о Сабадаше

Не даст «Маричка» -- в ней душа творца...

 

И вечным прославлением поэта

«Маричка» станет...

Как живется той,

Что вдохновила юношу на это,

Гуцульской славной девушке простой?

 

Она живет, как встарь, в родной Путиле...

Мелодией из песенки о ней

Ее с утра по радио будили...

Ты дай, Господь, ей много звонких дней...

 

«Та нехай смiється неспокiйна рiчка –

Все одно на той бiк я путi знайду.

Чуєш чи не чуєш, чарiвна Марiчко,

Я до твого серця кладку прокладу..».

 

Пауль Целан

.

 

Повседневность полна сюрпризов –

У судьбы есть коварный план –

И она мне бросает вызов:

Европейский поэт Целан...

 

Кто считает его французом,

Кто австрийцем...

-- Да нет, -- румын... --

Кстати, жил он и под Союзом –

Узаконенный гражданин

 

В совершенстве владел «великим

И могучим...» -- переводил...

Русских звонких поэтов лики

Благодарно в душе носил...

 

А писал стихи – на немецком.

Что недавно открылось мне –

И стою под прицелом метким:

Вызов брошен – и в стороне

 

Отмолчаться едва ль удастся:

Ведь немецкий – и мой язык...

Неизбежно в стихи вгрызаться...

Страшновато... Целан – велик.

 

Всей Европою величаем...

Но попробуй его пойми...

Вызов принят: он черновчанин...

-- Ну, так что же ты, не томи!

 

-- Погодите, не так все просто,

Намечается тяжкий труд... –

На портрете: лицом подросток –

А подносит зажженный трут,

 

Что взрывает мои привычки:

Я конкретен в моих стихах.—

Стилистической переклички

Не находится – вот и страх

 

Перед встречей с душой Целана,

Воплощенной в неясный слог...

Все Целаново так туманно...

-- Ты бы, Пауль, мне сам помог... –

 

Улыбается с легкой грустью:

-- Разбирайся, земляк, твори! –

-- Попытаюсь... Вначале пусть я

Обозначу шаги твои... –

 

Он явился на свет в двадцатом --

(Двадцать семь годков до меня).

В окружении небогатом...

Город, тайны свои храня,

 

Все ж открыл: Фредерика Шрагер –

Мама. Муж ее Арье-Лейб

Анчель-Тейтлер – по лесу маклер,

Добывает семейству хлеб.

 

Бог – наш кормчий. Но с экипажем

Тоже кормчему повезло:

Мы и пляшем, но как мы пашем!

Как упорствуем мы зело

 

И в учении! Фредерика

Обожала весьма читать.

В час досуга с ней тотчас книга.

Для нее читать – что дышать.

 

Пауль-Лео страстишку к чтенью

От нее легко перенял.

Да и город весьма ученью

Тайным образом помогал:

 

Подводил к переулкам-фрескам

И гравюрам...

-- Красиво, ах! --

Говорил с пацаном еврейским

На бесчисленных языках...

 

Полагаю, учился Анчел

В той же школе, где я потом

В первом классе ученье начал...

Мне неведомо, где был дом,

 

В коем он, Пауль Лео Анчел,

Малышом пузыри пускал...

Город тайны свои заначил...

А у века – лихой оскал...

 

Век глядит на мир, не мигая...

Год в Румынии Черновцы...

Чуть поздней родила Михая

Королева... У них отцы,

 

Гогенцоллерн и Анчел – ясно,

Что не ровня... А сверх того

Поощряет король негласно

Ксенофобию... Для чего?

 

Вразумительного ответа

Не дождетесь – вселился бес?

Вновь и вновь в бесовство планета

Попадает фатально без

 

Хоть какого-то просветленья

В черных душах. Урок не впрок...

Предвоенное поколенье:

Королевский инфант, сынок

 

Гогенцоллерна и Елены

В королевском растет дворце.

Европейских монархов гены

Сконцентрированы в мальце.

 

У еврейского коммерсанта –

Пауль Лео – смешной малыш...

Что еврейство – детерминанта

Всей судьбы, вспоминают лишь

 

Папа с мамой... Смышленый мальчик

В полиэтносе Черновцов

Перебрасывает, как мячик,

С языка на язык словцо,

 

Взяв в румынском его – в немецкий,

С украинского – снова в дойч...

Словоформы мальчишек метки...

Так, играя, судьбу найдешь...

 

Не заметил и сам, как вскоре

Все наречия понимал...

Он учился в народной школе,

Шестилетним в нее попал.

 

Через год -- с поворотом новым

И Михая судьба пошла:

Несмышленым был коронован –

Непонятные нам дела...

 

Пауль Лео писал диктанты,

Числа складывал и делил,

Лингвистические таланты

Убедительно проявил.

 

А Михай королевством правил,

Что похоже на анекдот...

Люд румынский монарха славил:

Не мешает, так пусть живет...

 

Что за разница: туарег ли

На престоле? Пускай малец...

А в тридцатом Михая свергли

Да не кто-нибудь, а отец.

 

Тоже не было заварушки.

Люду дело ли до мальца?

Пусть играет теперь в игрушки –

Есть пригляд короля-отца...

 

Не румыну быть роялистом,

Он простак, но хитрец порой...

А тем временем – гимназистом

Подрастает второй герой.

 

Год учился в немецкой школе,

Три – в еврейской, в румынской – пять,

Три затем в украинской... Что ли

Языки захотелось знать?

 

Полагаю, учился Анчел

В том же здании не шутя,

Где и я путь в ученье начал,

Четверть века за ним спустя,

 

А предшествовал – Эминеску,

Что уже, все, что мог, свершил...

Жизнь смастрячит такую пьеску!...

А тем временем сокрушил

 

Гитлеризм весь уклад в Европе –

Наказанием за грехи –

Мерзость адова в юдофобе...

Пауль Лео любил стихи.

 

Тонкий Райнер Мария Рильке,

Гуго Гофмансталь, либреттист...

Он в исканиях на развилке –

То марксист, а то – анархист...

 

Чувств весенних в душе кипенье

Озадачило паренька

Лет в четырнадцать... Вдохновенье

Озарило – пришла строка...

 

Арье-Лейб с Фредерикой сыну

Выбирают счастливей путь:

-- Изучай сынок, медицину! –

А в Европе все гуще дуть.

 

Через Польшу и рейх парнишка.

Скорым поездом мчит один.

Ту-ту-ту! На коленях книжка...

...Флаг со свастикою... Берлин...

 

Что случилось в столице мрачной,

Что ослепли глаза витрин?

Дух на ултцах аммиачный,

Весь в осколках стекла Берлин.

 

Обгорелая синагога

И листы обгорелых книг.

Пахнет смертью. В душе тревога,

Догадался парнишка, сник.

 

Здесь евреев громили наци,

Ночь – хрустальною стали звать.

А погромщики ждут оваций

За стремление убивать...

 

Ребра сердцу вдруг стали тесны...

Мчит во Францию, в город Тур –

Студиозус весьма успешный:

Сердце, печень, эффект микстур

 

Постигал... А душа – в угаре:.

Старый город его пленил

На чудесной реке Луаре...

Тур до сей поры сохранил

 

Дивный облик средневековый

В черепице и кладке стен.

И романский собор суровый

Страшной древности – Сен-Гасьен...

 

Карнавалы и фейерверки,

Фестивальные вечера,

Озарив судьбу, не померкли...

Ах, какая была пора!

 

Он вгрызается в Элюара,

Открывает душой Камю...

-- До свиданья пока, Луара,

Я хочу повидать семью. –

 

Год последний в ряду тридцатых,

Лето звонкое в Черновцах...

Но варшавских пожаров запах

Отдается и здесь в сердцах.

 

Вторглись фашисты в Польшу нагло –

И отрезан студенту путь...

Пестропёра в силках танагра,

Птичка певчая – в клетке будь!...

 

Эта клетка еще просторна

И покуда дают дышать...

Независимость иллюзорна –

Не уехать, не убежать...

 

Он бы там, во врачебной школе

Взял за знания первый приз...

Да, беда -- оставлять в покое

Не желает мир гитлеризм...

 

Топчет вермахт страну Вийона,

Иудеи в ней не жильцы...

У каштана желтеет крона --

Беспокоятся Черновцы.

 

Вновь развилка полна метаний,

Снова с выбором тет-а-тет...

-- Я, -- решает, -- гуманитарий,

Поступает на факультет

 

Романистики... Выбор верный:

Хорошо идут языки.

Пауль снова студент примерный...

А в июне вошли полки

 

Краснозвездные в Черновицы –

Заключили фашисты пакт,

Чтоб с Советами поделиться.

Черновцы – в Украине. Факт

 

Депортациями означен:

Уволакивают в Сибирь

Тех, кто думать привык иначе,

Их невольно спасая – быль...

 

Та поздней должна проявиться.

Год тревожный сороковой...

Вот бы здесь и остановиться...

Только гуще над головой

 

Тучи ненависти немецкой –

И в Румынии той порой

Путч. Роль фюрера – Антонеску

Принял. Как же? Там есть король!

 

Отрекается от престола –

И сбегает. Опять Михай

Коронуется... Только соло

Не дают ему:

-- Подыграй

 

Мне! – командует Антонеску.

Королю – девятнадцать лет.

Он по сути в застенке. Мерзко

Унижаем... А наш поэт –

 

В поменявшем характер вузе:

Обрусел университет,

Осоветился... К новой музе

Привыкает с трудом поэт.

 

Он теперь – гражданин советский –

Русский выучил – и уже

Переводчиком служит... Резкий,

Новый выбор на рубеже:

 

Он Есенина переводит...

Златокудрый поэт-буян

В душу Пауля Лео входит,

Погружая ее в дурман

 

Постижения сути мира...

А потом наступил кошмар.

Грудь предчувствие истомило,

Ужас сердце его сжимал.

 

Воронье над застывшим Прутом.

Горем взорвана тишина....

В сорок первом, июньским утром

В Черновцы ворвалась война.

 

Немцы, подлые их лакеи

Из румынов, вступили в град.

Жертвы главные кто? Евреи!

Их под ноготь свести хотят.

 

С Красной армией убежали

Рассудительные друзья.

Жаль, что Анчелы не желали –

Ничего изменить нельзя.

 

Град июльский в руках нацистов,

Все попрятались, как могли.

А у нелюдей раж неистов.

Цель: евреев смести с земли.

 

Что ж ты делаешь, сельский дурень,

Не читавший хороших книг?

В Киев шлют буковинский курень:

-- В Бабий яр загоняем их,

 

Пулеметами там покосим... –

Крики, выстрелы, плач, гоньба...

Сорок первый, сентябрь... По росам –

Кровь евреев, позор, ганьба...

 

В Черновцах создается гетто.

В нем и Анчелы между всех.

Голодает семья поэта,

Черным кажется белый снег...

 

Вековечный удел еврейский:

Вражью ненависть претерпеть...

Город мартовский и апрельский –

Марцишором его б воспеть,

 

Разукрасить, как встарь цветами,

В юной нежности разомлеть,

Воспарить до небес мечтами...

Но по городу бродит смерть...

 

Минул год запредельной драмы.

Как-то выжили, но июнь

Усугубит для папы, мамы --

(Смерть, пожалуйста, мимо клюнь!) –

 

Депортировали в концлагерь

Старнших Анчелов, а поэт –

Воля мамы придаст отваги:

-- Убегай, сынок! – Смерти нет,

 

Уверяют нас богословы,

Мудрецы для высоких душ.

В этом веры любой основы...

Арье-Лейб был уже не дюж –

 

И в Михайловке свален тифом,

А подняться уже не смог...

Умирая, он был счастливым:

-- Убежал... Молодец, сынок! –

 

Мать не выжила – расстрелялии...

Чуть позднее попался в плен

Пауль-Лео... Румыны взяли

В Табарешти... Трудясь вне смен,

 

Он внушал себе:

-- Выжить надо! --

А румыны жестоки, злы...

Далеко еще канонада –

Хоть бы русские подошли...

 

Вождь Румынии – Антонеску.

А Михай – иждевенец, ноль.

Но корявой судьбе в отместку

Он фасонит, играет роль.

 

Мамалыжников вдохновляет –

(Умирать они не хотят) –

В Приднестровье их навещает,

Мариуполе... Воз наград

 

Раздает... Те в кармане фигу

Держат: пусть погибает фриц.

Дай им с брынзою мамалыгу...

Был потом Сталинградский блиц.

 

Миша понял, что дело глухо.

Хоть пацан еще – не дурак.

В общем, дал Антонеску в ухо –

И в кутузку.

-- Теперь наш враг, --

 

Объявил самодержец хитрый,

Понимая: весьма печет, --

Нет, не Сталин уже, а Гитлер! –

Сталин это ему зачтет.

 

Пекло вытерпел Пауль Лео,

Не немецкий -- румынский ад.

Там он выжил. А что болело

В сердце горестном невпопад

 

К светлой радости избавленья,

Что горело в душе и жгло,

До высоких стихов дозрело,

Голос пламенный обрело...

 

Он из лагеря убегает –

Возвращается в Черновцы.

Здесь поэзия настигает

Дум властители, рифм творцы,

 

Сопричастные горю, аду,

Из подвалов взошли на свет,

Чтоб миру открыть всю правду.

Только миру и дела нет.

 

Он знакомится с Розой Шерцер.

И она всю эпохи боль

Понесет через годы в сердце,

За границу возьмет с собой,

 

Под фамилией Ауслендер

Воссияет живой звездой.

Как мистический тайный центр

Поэтический – город мой...

 

Он советский опять весною.

И – со Сталиным виз-а-ви

Заливает отравой злою

Душу жаждущему любви.

 

Пауль вновь в университете.

Взялся English учить? Зачем?

Интересно! Душа в поэте

Наполняется тем и тем

 

Лингвистическим пестрознаньем.

То и это поэту впрок.

Он еще поразит дерзаньем...

Но военной поры поток

 

Угрожает ему призывом.

Дескать, надо повоевать.

Но к убийствам, атакам, взрывам

Нежелательно возвращать

 

Снова душу... Он -- санитаром

В психбольнице... Такой расклад.

Ненормальным таким макаром

Убегает от службы... Ад

 

Человека не отпускает...

В том аду вызревает дар...

И призвание настигает:

На пути твоем, санитар,

 

Не останешься вне сражений,

Испытаний, прямой борьбы...

Сердце, полное потрясений,

Приготовлено для судьбы...

 

В Черновцах, в университете

Погружается в языки...

То, что криком кричит в поэте

От строки летит до строки.

 

И в попытках души упорных

Одолеть неуклюжесть слов

Собирается первый сборник

Довоенных еще стихов.

 

Размножается на машинке

В подношение лишь друзьям.

Свет любви его и смешинки –

Невозвратные – знает сам...

 

А тем временем в Бухаресте

Антонеску приговорен...

А король Михай – честь по чести

Королевствует – счастлив он.

 

Вот что значит -- пацан не промах –

Ловко к Сталину повернул.

На дворцовых его приемах –

Русский говор, разгульный гул...

 

Отмечается День Победы.

В униформе король-юнец,

При регалиях, эполеты –

Видный парень... Красив, стервец...

 

И актерствует вдохновенно,

За союзников держит тост...

Он вторичен... Там мать, Елена,

Заправляет...

– За дружбу, прозт!...

 

А один одессит подпивший

Спьяну выдал лихой прикол:

Привязался нахально к Мише,

Принял бедного в комсомол.

 

Ну, за выходку поплатился –

Зло карались тогда грехи...

А поэт в Черновцах учился –

И другие писал стихи.

 

В них одна только боль потери ---

Доминантой его судьбы

С изумлением: люди – звери?

Он вне партий и вне борьбы.

 

Он в отцовской живет квартире –

Боль от этого горше, злей...

А в закладке – листка четыре...

-- С опечатками? Перебей! –

 

Новый сборник машинописный

Маргул Шпербер берет читать,

Мэтр суровый, бескомпромиссный...

Приговора так тяжко ждать...

 

Пауль ждет приговора робко,

Два поэта грустят в тиши...

Но промолвил Альфред негромко:

-- Что ж теперь -- продолжай, пиши... –

 

Шла еще война по Европе...

Где-то злой и голодный фриц

Не сдавался в своем окопе –

И подстреленный, падал ниц

 

Наступавший Иван с Урала...

Но на запад мощней волна

Краснозвездная наплывала,

Отступала назад война...

 

Черновцы опять – под Союзом –

От фашизма спасенный люд

Ощущает тяжелым грузом

Сталинизм, что не меньше лют...

 

Пауль Лео решил:

-- На запад! –

И пока еще сыр да бор

В Бухарест учудил дочапать,

Где опять королевский двор

 

Притворяется полновластным,.

Где Михай, как союзник наш,

К орденам представляем разным –

Политический ход, зондаж.

 

Высший орденский знак «Победы»

Тоже кукольному вручен

Королю, чьи проблемы, беды –

Впереди... Языкам учен

 

Пауль Лео серьезно разным --

Он в издательство поступил

И румынским своим прекрасным

Русских классиков доносил:

 

Прозу Лермонтова... Тургенев

По румынски с его руки...

Превосходен...

-- Ты, Пауль, гений! –

Восхищаются знатоки...

 

Открывает секреты Чехов...

Переводчик:

-- Антон, прости:

Мне достанется часть успехов,

Передам твой минорный стиль... --

 

Кто в Союзе сверхактуальный?

Нынче Симонов у Кремля

Самый главный, официальный...

Укрепления дружбы для

 

Пьесу Симонова театру

Подает в переводе кадр.

Благодарны артисты кадру.

Бухарестский берет театр

 

К постановке ту пьесу... «Русский...»

Всех и вправду достал «.. вопрос»...

Кругозор-то довольно узкий,

В отношениях – перекос...

 

В монархическом Бухаресте

Процветал антисемитизм.

Мало радости в этом месте.

В планах Пауля – драпать из

 

Монархической цитадели

В вожделенный свободный мир.

Тут читатели углядели

На страницах журнала... Мнил:

 

Анчел пусть остается в прошлом –

И в журнале «Агора» дан

Триптих – (признан весьма хорошим) –

И подписан уже «Целан».

 

Публикация – на немецком...

-- Пауль, это шедевр! Силен!

Столько мощи в таланте дерзком...

-- Перехвалишь, друг Соломон...

 

-- «Фуга смерти» об адском ветре...

На румынский переведу...

-- Получилось недурно, Петре...

Ты ведь тоже был в том аду... --

 

Начиналась судьба другая.

Чем означен пришедший год?

Сталинисты спихнут Михая,

Я пополню собой народ.

 

И пока в моей лысой «репе»

Ни мыслишки... Ору, бузя...

А Целан пребывает в дрейфе:

Сталинизм – не его стезя.

 

А его стезя – за границу.

Контрабандою в декабре

Он сумел в Будапешт пробиться,

После – в Вену...

-- Абзац, тире... --

 

Сын австрийцев и Катастрофы

Жертва – принят в австрийцы. Факт

Судьбоносный: поэт Европы –

В Вене. Это еще антракт,

 

Лишь разбег перед главным делом.

Одинокий – и всем чужой,

С незабывшим побои телом,

Обожженной навек душой,

 

(Не почувствовать второпях нам

Эту боль) – обретает стиль

И друзей: Ингеборге Бахман,

Эдгар Женеу и Базиль,

 

Что -- фамилия, имя – Отто.

Он – издатель журнала «План».

Вот друзья, проявив заботу,

Поспособствовали... Целан

 

Надиктовывает с волненьем

Строки девушке в креп-гофре,

Порожденные озареньем...

-- Здесь, пожалуй, абзац, тире... --

 

Первый сборничек подготовил.

Боль поэта – его котурн.

Кто-то, видимо, позлословил:

В тонкой книжке «Песок из урн» --

 

Сорок восемь стихотворений,

Восемнадцать, ломавших смысл,

Опечаточек... Нет сомнений:

Привкус авторский слишком кисл.

 

Все пятьсот экземпляров автор

Уничтожил. Весьма жесток

Оскорбительный внешний фактор,

Поучительнейший урок:

 

Быть дотошнейшим из дотошных,

Редактировать двадцать раз.

Эдгар Женеу был художник...

-- Как тебе?

-- Ну, картина – класс!

 

Я эссе о тебе смастрячу

И прославлю сюрреализм...

Напечатали... Что-то значу...

-- Просвети: екзистенциализм...

 

-- Я о нем и пишу в дипломе.

О Хайдеггере раскажу... –

Ингеборге в ударе. Кроме

Этой девушки, как сужу,

 

Так едва ли кто знает тему...

Хорошо, что они – друзья.

Помогают мозги в систему

Привести. Без друзей – нельзя...

 

По гражданству Целан – австриец.

Но в стране той еще войска

Краснозвездные – и вцепились

В бывших наших – орлы ЧК –

 

Исчезают бесследно люди –

Не отыщешь потом следа...

Он не станет молить о чуде,

А покинет страну... Куда

 

Одинокий умчится странник,

Полиглот и космополит?

В мир своих озарений ранних

С верой: Франция исцелит...

 

Только болью полны зеницы...

«Пятый пункт», что беду сулил

Прежде, нынче открыл границы –

Крокодиловы слезы лил

 

Над евреями – европеец...

Пауль – учится. Он лингвист

По призванью – и, ясен перец,

И в Сорбонне похвальный лист

 

Выдают за преуспеванье

В изучении языков...

Это – фоном, а прилежанье –

В доработке своих стихов,

 

В переводах – феноменально...

Студиозусу – Голль Иван,

Стихотворец-собрат, реально

Поспособствовал – и Целан

 

Проживает в дому Ивана,

Квартирантствует... Та пора

Характерна, (что в целом – странно),

Тем, что выдала на-гора

 

Сонм немецких больших поэтов,

В коем Бахман и Нелли Закс,

Иоханнес Бобровски... Где-то

В высших сферах решили, как

 

С гитлеризмом покончить в душах...

Вдохновение повело

Германистов в поэты лучших.

Впечатляющие зело

 

Порождают живые строки.

Боль утрат вдохновляет их,

Смертью заданные уроки

Воплощаются в резкий стих.

 

В списке лучших один из первых –

Черновицкий поэт Целан.

Оголенные болью нервы,

Боли в памяти – океан.

 

Вся от немцев та боль, германцев.

Парадокс, что учился он

Германистике. Не поганцев-

Людоедов зубрить вдогон,

 

А созвучного жизни Кафку...

-- Напишу-ка о нем диплом... –

Болен Голль – и болезнь-удавку

Медицина находит в нем.

 

-- Мне едва ли уже подняться.

Тают силы, сильнее боль.

Так не мог бы ты постараться...

-- Все, что хочешь, Иван, изволь..

 

-- Пусть мои стихи на немецком

Заиграют – переведи.... –

Перевод был чеканным, резким –

Жаль, что друга не мог спасти...

 

Жизнь физическая – химера,

Метафизика верх берет...

Переводы Аполлинера

И Кокто в тот же горький год...

 

И последующие горьки...

Чем Хайдеггер поможет нам?...

Убедительна Ингеборге:

-- Хватит, Пауль, читать стенам

 

И с Хайдеггером спорить тупо,

Выходи-ка, дружок, на свет! –

В изумленьи внимает «Группа

47»...

-- Ты -- большой поэт! –

 

Восхищенный Нинсдорф стал вехой

Узнавания в ФРГ...

Оборачивалась помехой

Дружба с Голлем. Как о враге,

 

Воровавшем стихи у Голля,

Небылицы разносит Клэр,

К опраданиям приневоля:

Перед взглядом небесных сфер

 

Чист... С чего бы вдове Ивана

Клеветать? В чем ее мотив?

Для чего ей чернить Целана?

О предательстве погрустив,

 

Исключает он Клэр из круга,

Тех, к кому был открыт душой...

Вот Жизель – для души подруга...

Свадьба видится небольшой...

 

В веренице пятидесятых

Год покуда всего второй.

Друг от друга у них осадок:

Весь в поэзии наш герой –

 

Ох уж творческие натуры!

А Лестранж-то, то есть, Жизель,

Нет, не то чтоб литературы

Не любила. Однако ж цель

 

У художницы – лишь полотна,

Краски, образы и плэнер...

Вновь и вновь доставала плотно

Недовольная чем-то Клэр...

 

Да не судят нас – мы не судим...

Пауль стал учить языкам...

В этой сфере искать не будем,

Обратимся к его стихам.

 

Не поддержим подкопов вздорных,

Извиним ей – вдове-брюзге...

«Мак и память» -- дебютный сборник

Издает поэт в ФРГ,

 

Долгожданный, желанный сборник

Элегических горьких строк,

По талантливости – бесспорных...

В нем поэт и к себе жесток

 

И к читателю: обнаженно

И безжалостно растравил

Раны памяти... И бессонно

Европейский читатель лил

 

Слезы стыдные над стихами...

В нем поэт обвиняет мир

За убийство еврейской мамы...

А Михай продает сапфир.

 

Мир не знает крупней сапфира.

Куплен бабушкой у Картье...

Что ж, Михаю нужна квартира,

Где теперь вершит бытие?

 

Не поэт, не токарь, не пахарь...

Но с собой кое-что увез.

Он в Швейцарии... Жизнь – не сахар.

-- Продаете сапфир? – Вопрос

 

Задает ему ушлый Гарри,

Гарри Винстон, известный жох.

Сам-то он никогда в прогаре

Не останется – ловко мог

 

И купить и продать с наваром.

-- Продаю, -- отвечал Михай. –

А могли бы отнять и даром

Сталинисты – тогда махай

 

Безнадежно на жизнь руками

И на полку зубок клади...

Как он вывез тот ценный камень?

Не признается нам, поди...

 

Ну, а орден Победы тоже

На наличные обменял?

Если правда – мороз по коже.

Орден – платиновый сиял

 

Бриллиантами... Прежде гордым

Победителем представал

С той звездою... Но продал орден...

Хоть Михай сие отрицал...

 

Недоверие отключайте

Выживание – Миши цель...

А поэт обретает счастье –

Воцарилась в душе Жизель --

 

И отныне улыбка чаще

На печальном живет лице...

Разве он не достоин счастья?...

Он в мечтаниях о мальце...

 

Не от мира сего поэты.

В стихотворце и мудреце

Беспредельности все приметы,

Отсвет вечности на лице...

 

В миг творения все вмещает

Для поэта его строка...

А поэт боль в строке сгущает.

Плебс находит в нем чудака...

 

Сохранив его в адском вихре,

Чудо Сущий ему явил,

В память тех, что на свет не вышли,

Он, поэт, сам себя казнил

 

Боль за адски испепеленных

Тяжким грузом в его душе --

«Фуга смерти» о миллионах –

Разрывающая клише

 

Черной ненависти и злобы,

Той, что радость навек смела...

Озарением всей Европы

Поэтическая взошла

 

Вдруг звезда его против воли...

Вовсе к звездности не стремясь,

Жесткий катарсис общей боли,

С душ ранимых счищая грязь,

 

Ускользая от слова к чувству,

На себя взял поэт Целан...

Места нет ремеслу, искусству –

Это выше – души экран.

Вектор боли вперед сместился

И чернее сгустилась тень:

У Жизель Франсуа родился,

Только прожил всего-то день...

 

Боль – навечно – удел Целана,

Прочно втянут в ее лассо.

Переводит взахлеб Чорана

И элегии Пикассо.

 

От чеканных стихотворений

Он уходит – за шагом шаг

В мир верлибровых озарений,

От конкретики роз и шпаг –

 

В тьму души, где и смысл и слово

Разрываются на клочки,

Как гримасы глухонемого

В строчках символы и значки...

 

Десять лет он в обьятьях боли,

Повоенные десять лет.

Он в своей неизменной роли

Изливает всю боль поэт

 

В новый сборничек – «От порога

До порога»... Его судьбы

Вся извилистая дорога –

В нем, все горести и гробы,

 

Все туманы и все метели,

Все утраченные мечты...

Посвящает его Жизели –

К счастью, верится, есть мосты...

 

Только где беспечальный берег,

Берег радости, озорства? --

Сын родился... Возможно Эрик

Исцелит отца?... Голова

 

Перегружена у поэта.

О гражданстве похлопотал –

Что ответит Париж на это?

Дали. Тихо возликовал.

 

О концлагере фильм рождает

Режиссер Рене. Перевод

Поэтический поручает --

(Полагая: переведет

 

Лучше тот, в ком та боль не гаснет) --

На немецкий Целану. «Ночь

И туман»... Пониманья в нас нет –

И не может отнюдь помочь

 

В должной мере воображенье,

Если лично не претерпел

Этот ад... Ощущая жженье

В сердце, Пауль творил, корпел,

 

Исполняя в команде соло...

Тем же годом переводил

На немецкий стихи Пессоа.

Удостоен награды был

 

От промышленного союза.

Бремен, Штутгарт его зовут

Выступать – не подводит муза.

Отовсюду поэту шлют

 

Письма... Закс из Стокгольма пишет,

Нелли... Жжет ее та же боль.

Гневом против фашизма дышит

Их поэзия... Боль, глаголь!

 

Откликается город Бремен

Награждается за стихи

Черновчанин... Теплей от премий:

И низы уже и верхи

 

Проникаются силой слова...

Блок и «Пьяный корабль» Рембо,

Мандельштам, что от века злого

Убежать не смог... Не слабо

 

Земляку передать нюансы

На немецком... Целан творит,

Слов раскладывая пасьянсы –

По-немецки заговорит

 

И французский поэт и русский.

Переводится Малларме

Нелегко по тропинке узкой,

Что известно уже и мне,

 

Пробежать, не теряя формы,

Сохраняя при этом суть.

У немецкого с русским нормы

Не синхронны, а смысл, как ртуть

 

Ускользает, но дар чудесен

У Целана, а перевод

И есенинских нежных песен

На немецком в сердца войдет.

 

Год финальный в пятидесятых.

Учит дойчу в «Эколь нормаль».

Хоть учительство даст достаток.

Не стихи? Ну, стихи едва ль.

 

Голова у поэта пухнет.

В ней – Есенин и Мандельштам.

Пламя творчества не потухнет.

Он решает, что должен сам

 

Русских звонких поэтов тропы

По-немецки пересказать,

Сделав близкими для Европы...

Это подвиг. Нельзя назвать

 

Сотворенное им иначе.

Он пятнадцать лет подарил

Этой каторге, чтобы наши

Дум властители хлорофилл

 

Осияли в душе немецкой:

Блок, Есенин и Мандельштам.

Знатоки оценили меткий,

Точный, будто Есенин сам,

 

Будто Блок с Манднльштамом сами

По немецки свои стихи

Шепчут чистыми голосами –

И не вычеркнуть из строки

 

Перевода и буквы даже.

-- Это лучше перевести

Невозможно! – в ажиотаже

Знатоки... Ах, не льсти, не льсти,

 

Критик, скорбной душе поэта.

Он не внемлет давно молве...

-- Как могло совершиться это? –

Боль вопроса в его главе

 

Относительно Холокоста.

Как случилось, что стал народ

Людоедским? Ответь! Непросто?

Вразумительного не дает

 

Ни философ ни Бог ответа...

У поэта душа в крови.

Бог не хочет щадить поэта.

Не дано ему о любви

 

Сладкозвучные петь катрены...

Время порвано на клочки –

И тесны сердцу ребер стены,

Букв заостренные крючки

 

Неспособны поведать точно,

То, чему и названья нет.

Рассыпаемое построчно

Связь теряет со смыслом... Свет

 

Мыслей, чувств, по строке распятых

Расплывается – не понять...

Вновь на старте шестидесятых

В прессе начали распинать.

 

Измышления Клэр в повторе.

Игнорирует их Целан.

Он свое носит в сердце горе,

Сердце – главный его тиран.

 

Забывает о Клэр-стервозе,

Не она его главный страх...

Публикует поэму в прозе --

(Странный жанр) – «Разговор в горах»...

 

Мыслей мощный поток... Словесно

Адекватно не передать

И ни солоно и ни пресно...

Не дано уже разгадать

 

То, что льется в строку верлибром...

Он не понят, но всех влечет,

Как апостол, увенчан нимбом.

Расточают ему почет

 

И Германия, и Израиль,

И Румыния, и Париж...

Правда, мы в Черновцах не знаем...

А замолвишь словцо – сгоришь.

 

Эмигрант – стало быть – изменник..

Как, кому изменил поэт?

Предпочли бы, чтоб жил как пленник.

Коль для всех здесь свободы нет,

 

Пусть бы он пребывал в застенках...

Перевел Валери с Рембо

Целиком – и щедра в оценках

Еврокритика-бибабо.

 

Встречи в Цюрихе и Париже

С Нелли Закс, с кем роднит душа.

Закс Целану, наверно, ближе,

Чем кто либой иной... Верша

 

Предназначенное, поэты

Боль замученных льют в слова...

Депрессивности злой приметы

В поэтессе едва-едва

 

Проступают... В психиатричке

Он ее навестил потом...

Душ израненных переклички

Не поймем совсем, не поймем...

 

А из русских Целану ближе

Болью дышащий Мандельштам

На немецкий его в Париже

Переводит. А чтобы там,

 

Где обыденна «шпрахе» эта

Осип пламенно прозвучал,

Он для радио жизнь поэта

Для Германского описал.

 

И отмечен лауреатством

Академии языка.

Речь поэта дармштадским братством

Принимается:

-- На века!

 

Подступись лишь теперь к титану

Евромысли... Он признан, зван,

Обеспечен – считай, что манну

Шлет всевышний ему... Титан

 

Необщителен, замкнут, мрачен...

Вроде в жизни достиг всего.

И прославлен и обсудачен...

Ну, и что с того? Что с того?

 

Все и звания и награды,

Гонорары больной душе

Не несут никакой отрады...

Может, просто тогда – шерше?...

 

Вне его не видны невзгоды,

А в душк – неизменный ад.

Переводы и переводы –

С болью внутренней невпопад?

 

Потому что Есенин светел?

Но печаль его глубока...

Музыкальности дар отметил

Эми Дикинсон, чья строка

 

Так и просится в песню. Это

На немецком передавал.

Неразгаданный дар поэта

Так в себе самом познавал.

 

«Бабий Яр»! Он не мог остаться

В стороне. Перевел. Теперь

В немце будущем. Может статься,

Не проснется фашистский зверь,

 

В Бабьем Яре терзавший прежде

И по разным иным местам...

Пишет письма Целан Надежде.

Отвечавшая Мандельштам,

 

Разъясняла Целану строки –

В них не вся очевидна суть,

Истолковывала истоки,

Мандельштама-поэта путь...

 

Той порою стихи Марины

В антологии пражской вдруг

Довоенной нашел. В них зримы

И касания нежных рук

 

К напряженному нерву века,

Что в «Поэме конца» сильней.

Очевидно, Марина – веха

В постиженьи себя и дней.

 

В дополнение к пражской книге –

И «Тарусских страниц» огонь.

Несравненны познанья миги,

Напряженный азарт погонь

 

Переводчика за истоком

Новых мыслей и странных чувств.

В состязании том высоком –

Суть сложнейшего из искусств.

 

Вышла новая книга «Роза –

Никому»... Все трудней понять,

Что – стихи это либо проза? –

То и это хотел обнять?

 

Посвящается Мандельштаму...

Он в Ганновере, где Жизель

Вернисажит – и фимиаму

Предается, от счастья – хмель...

 

А его черед – в Дюссельдорфе.

Дали премию – он не рад.

Экстерьер его – в изоморфе,

А душевный сгустился ад.

 

Полечиться в психиатричке?

Полечился... Потом издал –

(Рисовала Жизель для книжки) –

Новый сборник. В нем цикл «Кристалл...

 

Для дыханья»... Хрущев отставлен

В бывшей вроде его стране...

Тем ли, этим ли дух подавлен? –

Всем на свете... Покой в цене...

 

Снова лечат в психиатричке –

И, как будто, пришел в себя.

В поэтической перекличке

Голос ясен – и не сипя

 

Он на публике выступает.

Цюрих. Гамбург... Анри Мишо

В переводах своих читает.

Принимается хорошо

 

На немецком и Блок Целанов....

Той порою в самой Москве

Возбудил музыкальных фанов,

Дав неслабый пинок молве

 

Композитор Филипп Гершкович.

По рождению он румын

 

Венской выучки... Не поспоришь –

Нот и клавишей господин

 

Вне сомнения интересен...

Он представил на суд молвы

Цикл Целановых странных песен –

Озадачен бомонд Москвы...

 

У Целана душевный кризис:

Покушался на жизнь Жизель.

В невменяемость влез – и вылез

Вновь в психушке, где семь недель

 

Из депрессии вырывался.

Город Фрайбург зовет читать.

Там с Хайдеггером повстречался,

Пригласившим погостевать

 

По-простому в Тодтнауберге.

Погостил. Вышел «Поворот

Воздыхания»... На поверке:

Франкфурт кличет, Берлин зовет

 

Выступать... Велимир на дойче,

Фантастический Велимир.

Занимался бы им и дольше,

Но к ответу зовет Шекспир...

 

Год седьмой из шестидесятых.

У Целана – все тот же сплин.

У Жизели в душе осадок --

С ноября он живет один.

 

«Строки времени» публикуют

Переводы его в Москве.

И на русском искрят, бликуют

И, подобные трын-траве,

 

В очевидном не видят смысла –

(Может, смысла-то в нем и нет?) –

Разрывают цвета и числа –

Озадачивает поэт...

 

Вот Хайдеггеру посвящает

Эпохальный «Тодтнауберг»,

Близких в Лондоне навещает...

Что в Париже? Воспрял, отверг

 

Мир студенчества – буржуазность...

Переводится Дю Буше,

Сюпервьель, Унгаретти... Важность

Граней смысла его душе

 

Оборачивает изданьем

«Эфемера»-журнала... В нем –

Медитацией-созерцаньем

Улетает за окоем...

 

А во Франкфурте «Нити солнца»

Вместк с «Избранным» издают...

Ах, куда она, жизнь, несется?

Вот – в Израиль его зовут...

 

Год последний в шестидесятых...

Выступления в ФРГ.

Теребят из страны носатых.

С кем на дружеской там ноге?

 

Там встречает его Илана.

С ней, со Шмуели, был знаком

В Черновцах еще. В сердце рана:

Разминулись – и в горле ком:

 

Потянулись опять друг к другу –

Неужели опять любовь

Возвратилась, пройдя по кругу?

Может, счастлив он будет вновь?

 

Не находится подтвержденья...

Может, в жизни потерян курс

И оставило вдохновенье?...

Просто выработан ресурс...

 

Просто он, европейский гений,

Не нашел для души добра.

Апокалипсис потрясений

Сжег поэту судьбу дотла.

 

Цикл стихов иерусалимских,

Гельдерлиновский сабантуй...

Так печально: нет рядом близких –

Не бунтуй, душа, не бунтуй...

 

Нет ни радостей ни мечтаний –

Беспросветная горечь, мгла

После странствий и испытаний

Вдруг войны его догнала

 

Приторможенным Холокостом,

Как и многих с такой судьбой,

Что затеряны по погостам –

Боль казнила их, злая боль...

 

Год был, помните? – юбилейный.

И в газете любой тогда

Обязательно – Ленин, Ленин...

Юбилейных дел чехарда

 

К кульминации шла в апреле...

Всей Европою в эти дни

Гному в кепке осанну пели,

Будто спятили все они?

 

Помешательство нестерпимо.

Мир выталкивает его.

Он уже вне живых незримо,

Не находится ничего,

 

Что б его на Земле держало,

Все безжалостней и острей,

Сокрушительней боли жало,

Невозможно и дальше с ней...

 

Жить? А незачем да и нечем.

Только боль, а душа пуста...

Был погожий апрельский вечер –

Некто в Сену – бултых! – с моста –

 

И не выплыл... Уход поэта –

Новость смачная для толпы...

Содрогнулась на миг планета?

Укатился мураш с тропы --

 

Мирозданию, что за дело:

Пусть поэта сжигает боль.

Ну, и что, что звезда сгорела

И погасла? Гореть их роль...

 

В том году «Неизбежность света»

Вышел сборник Целана... В нем

Дух живого еще поэта...

Почитаем... А что поймем?

 

Вот портрет его: яснолобый,

Доброта и печаль в глазах...

А рука перед грудью, чтобы

Не ударили... Давний страх

 

Избиваемого остался,

Проявился спустя года...

Над румыном, что измывался,

Отсияла его звезда...

 

А в Румынии – я читаю, --

Антонеску опять герой.

И хотят возвратит Михаю

Старый замок над той горой,

 

Под которою сигуранцей

Был пытаем поэт-еврей...

Вот и все, что хотелось вкратце

Написать о нем без затей...

 

Драматург Анатолий Крым

 

Голубоглазый жесткий супермен,

По экстерьеру – истинный ариец.

Ему такие выси покорились

На выходе из институтских стен!...

 

В тот год, когда журфаковский диплом

Я защищал раскованно и круто,

Он получил диплом литинститута,

Знак качества на нем – куда с добром!

 

Вопрос: а как же он туда попал,

Провинциальный хлопчик украинский?

Понятно, что чего-то накропал,

Но конкурс... Как пробился без заминки,

 

Когда на место сотня удальцов

Претендовала? В группу студиозов,

На пьесу бросив взгляд, в конце концов

Определил решеньем Виктор Розов,

 

Крутой советский классик, мастодонт...

Он лекции читал, а Толя слушал...

Литературы русской генофонд

На Крыма мощный шквал идей обрушил.

 

Липатов, Зорин, Долматовский... Все

Архистратиги от литературы

Преподавали в этом «медресе»...

Инъекциями вкуса и культуры –

 

Спецкурсы: Достоевский, и Толстой,

И Чехов... Разумеется – и Чехов...

Любой профессор яркой сверхзвездой

Сиял студентам... Собственно, успехов

 

Никто авансом Крыму не сулил...

Писать и сам Всевышний не научит.

Но вуз мировоззренье озарил –

И «гениальность» более не глючит,

 

А понимаешь: только труд и труд,

Обидные и глупые ошибки

И их преодоленье приведут

К овациям, аншлагам – с жизнью сшибки...

 

Путь к осознанью труден... Но литвуз

За одареннейших стоял стеною,

Пытаясь хоть слегка облегчить груз...

Какой измерить мерой и ценою:

 

Сам ректор не гнушался попросить

Философа с эстетиком, чтоб Крыму

Судьбу на полдороге не рубить:

Не прибегать в зачетах к пережиму,

 

Поскольку перспектива в нем видна

В драматургии и серьезной прозе...

За каждый шаг – высокая цена...

Благодаря, он понимает, «Розе»

 

Был принят в сверхэлитный институт.

Островский в русской пьесе – главным богом,

Сергеича его посланцем чтут.

Он был категоричным педагогом:

 

Давил на их мозги во всю педаль,

Старался под себя подмять с азартом.

Его конек – подробности, деталь..

А Крым -- вразрез – увлекся Дюренматтом...

 

В Саратове спектакль – его диплом.

Он целый год стоял в репертуаре.

Куда же дальше? Где построить дом,

Пока мы на подъеме с ним, в ударе?...

 

Чему учился я – читай «Журфак».

Что ни наставник, то – звезда, великий!

По ним сверять мне в жизни каждый шаг,

В душе – навечно – их святые лики.

 

Вуз завершен. У каждого из нас

Своя судьба и цель, своя дорога..

Что понимаю и могу сейчас,

Тогда б уметь... Но все – по воле Бога...

 

Крым неохотно едет в Черновцы.

Опаска предвещает местечковость.

И местного театрика отцы

Охотно демонстрируют дубовость.

 

Крым пьесу нес с волнением в театр...

-- Джордано Бруно? Значит – Солженицын? –

«В сердцах читает» задубелый кадр,

Лицом – Балбес, а нравом – Трус, как Вицин...

 

Крым светлую комедию принес..

Точь-в-точь, как Огурцов:

-- Над кем смеетесь?...

Хотелось двинуть жлобу в хитрый нос,

Да толку – пшик... К тому ж – не плюй в колодезь...

 

Театровед Иосиф Киселев

В «Культуре i життi» статейку тиснул,

В которой был оправданно суров

И желчью в адрес тех придурков брызнул.

 

Мол, есть на Украине драматург,

Чьи пьесы принимают к постановке

Москва, Саратов, бывший Петербург.

И в ожидании наизготовке,

 

Что им еще предложит этот Крым...

И только украинские театры,

Как будто кто в глаза напрыскал им,

В упор не видят... Не на месте кадры...

 

Крым – выученик Розова. Гигант

Советской пьесы Крыма взял в студенты,

Определив, что зреет в нем талант.

Талант созрел... С него – театрам – рента,

 

Сулящая у зрителей успех,

Что поняли уже во всем Союзе...

На Украине – что – тупее всех?

Сидят, сосредоточившись на пузе...

 

Спич Киселева кой-кого задел –

И Крым внезапно в фокусе вниманья.

Но предложили творческий задел:

О производстве, приложив старанье,

 

«Сегодняшнюю» пьесу написать...

Он написал – мечтал о постановке.

Но с этой пьесой – славе не сиять.

Театр поставил. Видно установки

 

Пришли сюда из Киева. Идет

Спектакль в Черновцах. Стыдится автор.

-- Снимите постановку – совесть жжет!

-- Как хочешь... ---

Сняли, пару раз сыграв то...

 

Да, первый опыт комом. Толя зол.

Под дых бьет время – и душа несчастна...

Крым от театра до поры ушел:

К нему вдвойне цензура «беспристрастна».

 

...Меня дорога повлекла в Сибирь,

А им меня возможно заменила

Там, где едва ль мне нужен поводырь,

В том городе, чья колдовская сила

 

Меня не устает издалека

К ответу призывать и поклоненью.

На свет приходу, одухотворенью

Ему обязан я на все века...

 

-- Писатель классный Анатолий Крым,

Все черновчане без ума от Крыма... –

Кузен мой Боря восхищался им.

Впервые он назвал мне это имя.

 

У восхищенья сложный был контекст.

Я понимал, что восхищенье Крымом --

В мой адрес лишь провокативный тест:

Мол, он сумел, а ты пока активом

 

Ни город не прославил ни семью...

-- Да ты не понимаешь ни бельмеса:

Я доблестно торю стезю свою... --

Но Крым, понятно, море интереса

 

И прежде вызывал, а уж теперь...

Вдоль судеб проведем две параллели,

В им приоткрытую вломившись дверь:

Мы сверстники? Почти. На самом деле –

 

Он старше на полгода или год.

Не ведаю, служил ли он солдатом.

Я отслужил свое – и переход

В московские студенты – с ароматом

 

Удачи был синхронным – и могли

Встречаться, но не встретились в столице.

Потом пути-дороги повели

Его в мои родные Черновицы,

 

Они же, понимаешь, Черновцы,

Меня -- в столицу «солнечной» Сибири –

Поразбросало в разные концы.

Мы оба жизнь у краешка скоблили:

 

Он выдавал шедевры на тэвэ,

По радио вещал я в репортаже,

Давали пищу власти и молве.

Я песни выдавал в эфире даже,

 

А он замыслил написать роман.

Как он сумел, из суеты не выпав?

Текучкой не захвачен был в капкан --

Сметен с прилавков мигом Крымов «Выбор».

 

Наверное причиной институт –

Заведомо другая установка:

Коль на журфаке репортажей ждут,

От горьковца – романов – и неловко

 

Мы делаем начальные шаги,

А далее выносит на орбиту

Сама судьба, но только ей не лги,

Паши-твори – и не вменяй в обиду

 

Судьбе, что у кого-то быстрый старт,

А у тебя такой неторопливый,

По капле ток дающий, реостат

И разум неактивный и сонливый...

 

Я песенки писал для передач,

А Крым к второму подступил роману –

Несоразмерность творческих задач...

Чья психика быстрей самообману

 

И легче поддавалась? Вроде был

Ужасно я делами озабочен...

А Крым безостановочно творил –

И прорывался...

-- Было трудно?

-- Очень! –

 

Но строчка за строкой – работа шла.

Талант в работе каторжной гранится.

И на прилавки новая легла

Увесистая, умная «Граница

 

Дождя»... Потом к читателю пришел

И третий – «В ожидании мессии» --

Роман... Он всеми встречен хорошо,

Уже известен автор всей России,

 

Всей Украине... Весь СССР

В ажиотаже: дерзкий Анатолий --

Для многих в цехе творческом пример

По части составления историй.

 

Кропатель это понял про себя

И снова стал писать с усердьем пьесы.

А местный люд, высокое любя –

Традиция: у многих интересы

 

Охватывают театральный зал –

Идут глядеть: а верно ль воплотили

На сцене, режиссер не сплоховал?

Внезапно пьесы Крыма полюбили...

 

И тридцать с лишним озаренных сцен

По пьесам Крыма ставили спектакли.

Упорством достигаем перемен

При том, что Божий дар при нем, не так ли?

 

Упорство, труд – понятно, но талант...

Что есть талант? В ком есть талант, ответьте.

Кому, за что дается Богом грант,

Такой, что вызывает междометье?

 

«Фиктивный брак» написан Крымом... Ах! –

И всюду на «ура» пошел с аншлагом...

-- Куда полез? Не вышел рылом! – В пах

Исподтишка, размахивая флагом,

 

И Коломиец и Зарудный бьют.

Писали жалобы в ЦК с подтекстом.

Погромно грязь на неофита льют.

Успех чужого – нравственности тестом.

 

Стал первым драматургом Толя Крым...

Считай, все города на Украине

Контракт на пьесу заключили с ним...

А впрочем, кое-кто зудит поныне...

 

Но Крым иду своей дорогою идет.. –

В одних лишь Черновцах по воле года

«Фиктивный брак» рекорды все побьет:

Шел девять лет – подарком для народа.

 

-- Аншлаговых спектаклей –сто?

-- Шестьсот!

Кого-то «душит жаба»? Пусть задушит!

А Крым, как цапля, мерзких жаб клюет,

Их зависть не погасит, не потушит

 

Высокий дар... «Болотная» болезнь

Кто заразился ею, рапзрушает...

Привычсным стала фоном «жабья песнь»,

Уже не обижает, не мешает.

 

Так что же делать Крыму? Дальше жить,

Творить во вдохновенье окрыленном,

И безоглядно зрителю служить.

Кто сладит с ним сегодны, с закаленным?

 

Им завоеван Киевский театр

Малаховский и Леси Украинки.

По слухам он прорвался на Монмантр

И на Бродвей пробился без заминки.

 

Малаховский столичный тоже с ним

В контакте продолжительном и тесном...

Новьем его подзаряжает Крым

Сверхактуальным, суперинтересным.

 

Тернопольский, Хмельнцкий... Ясно всем

Что полуостров в честь него авансом

Не зря был назван... Как на торте крем –

В Крыму спектакли Крыма, верным шансом

 

Театрам скудный подлатать бюджет

И не осталось ничего из Крыма,

Чего бы не поставил Крым... Сюжет

Запутался, но коль необходимо,

 

То разберетесь, верно? А Москва?

Россия тоже не проходит мимо.

И миллионноустая молва

Разносит, умножая, славу Крыма.

 

-- Давным-давно пришла ко мне мечта,

Чтоб рассылались кинофильмы Крыма

По кинозалам в разные места,

Но до недавних пор все было – мимо...

 

Довженковцы купили у меня

Сценарии еще в восьмидесятых.

Муратов:

-- Началась вокруг возня.

Я должен съемку прекратить в досадах:

 

Явились «киноведы в штатском» -- и

Снимать картину Крыма запретили...

Что будет так, знал с вузовской скамьи –

Вполголоса рассказывали были

 

Изведавшие жизнь профессора...

В кино не допускали четверть века.

Но все ж пришла экранная пора,

И начала слагаться фильмотека.

 

Уже у Крыма три картины в ней.

Сняла о блудном муже «Возвращенье...»

Шигаева Галина... Что сильней –

Сценарий, пьеса? – Публика в сомненье,

 

Поскольку там и там – большой успех...

В картине – Стержаков, Удовиченко.

Садальский, Гальцев вызывают смех.

От зрителя – отличная оценка.

 

Андрюша Дончик снял еще одну

Киноработу по задумке Крыма.

В ней «Жажду...», когда сердце на кону,

Прославил – современного «..Экстрима»...

 

«Квадрат...» снял Сейгаблаев «...для двоих» --

Прошла премьера на канале «Интер»...

В работе две комедии... О них

Пока что рано... И Москва, и Питер,

 

И Киев, Черновцы и Мухосранск,

В экраны вечерами тупо пялясь,

В ловушки Крымовых картин попались,

Определив им наивысший ранг.

 

Казалось бы, чего ему еще?

Преодолел все трудности, все вынес.

И не согбенно молодца плечо –

И Крым азартно погрузился в бизнес,

 

Возглавил ряд творящих пользу фирм,

Аграрных в том числе – легко представить?

Пора снимать уже о Крыме фильм –

Сумел еще и карате возглавить.

 

Цель жизни: внуку выстроить страну

Цивилизованную как наследство,

А беспризорных не пустить ко дну.

И Крым спасает и детей и детство.

 

Сегодня двести тысяч пацанов

По Украине бродят беспризорных.

-- В ком совесть есть, лишиться должен снов

И не жалея сил, трудов упорных

 

Грядущее своей страны спасать...

Его спектакль в спасительном проекте

Идет... Немного в пьесе дописать

Пришось по теме... Смогут ли успех те

 

Прочувствовать, во имя чьих сердец,

Ожесточившихся добавил жару

Прочувствовавший их беду творец.

Сбор от спектаклей – в фонд спасенья. Дару

 

Порадуются детские сердца,

Когда для них везде дома построят.

Крым беспризорным нынче – за отца...

Но Крыма и колеги беспокоят:

 

-- В писательском хозяйстве наведи

Порядок... ---

Он берется и за это.

Хватает сил на пьесы?

-- Погоди –

Есть в голове отличные сюжеты.

 

Случится отпуск – что-то напишу... –

Дамокловым мечом над каждым карма.

Я «мышкою» по коврику шуршу.

В реале не встречался с ним пока, но

 

Мне симпатичен этот человек.

Он явно не удавится за центы

У мудрости библейской долгий век:

«Коль только за себя ты, то зачем ты?»....

 

Не держит жадность щедрого в цепях

И молодая в жилах кровь струится.

И он живет не только для себя,

За что ему Господь воздаст сторицей...

 

Дусик

 

Мурафское гетто – преддверие ада.

Сюда Холокоста трагический шлях

Привел мою маму девчонкой... Мне надо

Узнать о мурафской семье Тубеншлак..

.

-- С их девочками я недолго дружила.

Шустрил меж сестричек кудрявый малыш,

Игрун, непоседа – как если б пружина

Его заводила...

-- Все, Дусик, шалишь?... ---

 

Потом в Черновцы потянулись страдальцы:

Пронесся слушок – там свободней с жильем...

Фашистские нелюди-неандертальцы

И крова и жизни лишали...

В моем

 

Каштановом городе каждому ведом

Силач добродушный, медведь-богатырь.

Мальчишки шныряют за Дусиком следом,

Дивятся на плеч непомерную ширь...

 

У Дусика есть лимузин. «Запорожец»!

Увидишь, как он залезает в авто –

Ну, цирк! На смешливых мальчишек построжась,

Вбивает себя в ту жестянку... Зато

 

Потом по брусчатке разруливал гордо,

Как если б на «Форде» везде рассекал...

Чем хуже «запор» пресловутого «Форда»?

В нем, главное, тот, кто всегда побеждал.

 

Он мастер по «классике», вольной и самбо,

Хоть в «гиннесс» заморский его заноси.

Достоин и кубков и звонкого ямба --

Не перевелись силачи на Руси.

 

Позднее на Брайтоне снулую рыбу

В лавчонке «пахучей» на вес продавал...

Узнав земляка, человечище-глыбу,

Иной за «пахучесть» и критиковал...

 

А Дусик – центнер добродушного шарма,

Шутил:

-- Ну, а ты, пребывая во сне,

Себя контролируешь?

-- Дусик, казарма! –

-- Так что? Или плакать прикажете мне? –

 

А город сегодня проводит турниры:

Борцы многих стран добывают призы

Его, Тубеншлака, маэстро Данилы

Григорьевича... Среди тех, кто азы

 

Мужских строгих игр перенял от маэстро,

Был законодатель Король – депутат...

Наставник два, три иль четыре семестра

Учил брать противника в жесткий захват...

 

Поверишь ли – он семимесячный! Весом

Всего килограмм и четыреста грамм.

Характер и воля сравнимы с железом –

Пример подражания всем слабакам.

 

Он в школе увлекся сперва волейболом.

Играл вдохновенно – и в сборную взят.

Потом прыгуном стал, метателем... Шел он

К победам всегда... За разрядом разряд

 

И росту ему прибавляли и силы...

Могучие ноги его в высоту

Рекордов в прыжках над страной возносили.

Цель – только победа. Поверьте в мечту...

 

Зовут побороться за область...

-- Бороться?

В борьбе – ни бельмеса, какой я борец?

Неужто борца в Черновцах не найдется?

-- Представь. Хиловатый сегодня юнец.

 

И некого выставить в «классике» в тяже...

-- Хоть правила мне разъясните сперва...

-- Ура, ты призер Украины!

-- Мне даже

Не верится, кругом идет голова... –

 

Вот так чемпион Тубеншлак начинался.

Медалей и кубков – десятки... Силен!

Значок вожделенный в боях добывался –

И – мастер по классике! Вольной!! Резон

 

И третий значок раздобыть серебристый –

В чем – подвиг спортивный. Он – трижды герой!

И славой спортивной высокой и чистой

Прославлен им город... Вот годы б долой –

 

Боролся б, как встарь, за значки и медали...

Но семьдесят лет – это семьдесят лет...

-- Ах, бросьте – мой возраст вы не угадали –

Ведь для победителей старости нет... –

 

Отто Габсбург в Черновцах

 

Мне прислал из Ашкеназа Гольдман Вилли,

Ностальгией переполненный земляк,

Кучу очерков о том, что не забыли

В Черновцах – и не забудется в веках.

 

Мне достанет поэтической работы:

Эти очерки вливать в свои мозги,

А потом наполнить строки, точно соты,

Медом светлой ностальгической тоски.

 

Ностальгией рамки времени раздвину,

Капли меда соберу со всех сторон...

...Не она ли привела на Буковину

Отто Габсбурга, который, ясно, «фон».

 

Сын последнего имперского монарха,

Полиглот, и политолог, и плейбой.

С непосредственностью милой патриарха,

В Черновцы явился, словно бы домой...

 

Возраст возрастом, но не видать коллапса.

Память ясная – и удальство в глазах:

-- А пойдемте-ка да и пригубим шнапса! –

Заявил сопровождавшим в Черновцах.

 

Эра Габсбургов для града – золотая.

Невозвратная счастливая пора.

С книжным знаньем, то, что видел сам, сплетая,

Выдает философемы на-гора.

 

Он в двенадцатом родился, в прошлом веке...

Что-то важное, наверно, пронеслось

Из дворцовой венской жизни в человеке,

В коем столько эпохального сошлось.

 

Он и с Рузвельтом, и с Черчиллем встречался,

Был с Литвиновым на дружеской ноге...

И таким демократизмом отличался –

Обращался, словно к равному, к слуге...

 

А Владимир Алексеевич Килинич,

С кем я также в переписке состою,

Отмечал, что память Габсбурга не клинит,

Все запомнил... С восхищеньем узнаю:

 

Погулял он и по Кобылянской-штрассе:

Мама Зита, им беременная, здесь

Погуляла век назад, при ней – в кирасе –

Папа Карл, полковник... О минувшем грезь...

 

Вилли Гольдман мне прислал чудесный снимок:

Отто Габсбург. Виз-а-ви – Иосиф Бург...

Два ровесника, два старца, будь же к ним, Бог,

Милосердным, дай пожить без гроз и пург.

 

Жаль, за строчками ты снимка не увидишь.

Столько радости в той встрече мудрецов.

Бург Иосиф пишет повести на идиш

В коих отзвук и австрийских Черновцов.

 

Вот они друг к другу нежно тянут руки,

Могут многое друг другу рассказать.

Оба венцы, полиглоты, оба... – Бурги,

Злое время их пыталось растерзать.

 

Дай им, Господи, потолковать подольше...

Может, важное потом откроют нам...

Пусть журчит их диалог на венском дойче,

Возвращавшем к ЧЕРНОВИТЦким временам...

 

Вспомнилось...

 

* * *

 

Откуда родом, как был величаем –

Не ведаю, не довелось спросить --

Тот, самый необычный, черновчанин --

Верхом любивший по утрам трусить.

 

Немолодой, во френче с орденами

И хромовых блестящих сапогах,

Кубанке, бриджах... На коне меж нами

Проскальзывал, привстав на стременах,

 

Как персонаж из фильма о гражданской –

По тесаной булыжной мостовой,

По Театралке и по Кобылянской...

Считали, что не дружит с головой –

 

Хохмили, ухмылялись деду в спину,

Конь оставлял на мостовой шары...

А я не знал, что Черновцы покину...

Картины детства – памяти дары...

 

Нобелевский лауреат

 

Американский физик Марри Гелл-Ман,

Придумавший, куда пристроить кварк,

Всю жизнь большую по нью-йоркски дельным,

Был, не забыв, что первый в жизни квак

 

Отец Артур и мамочка Полина

Произвели когда-то в Черновцах,

А срок пришел – и дали миру сына

Уже в Нью-Йорке... В родственных сердцах –

 

Стремление: все лучшее -- для сына.

А сын был – очевидный вундеркинд.

И повлекла высокая судьбина

Его к научным тайнам фордевинд.

 

В пятнадцать лет уже студент Иеля,

А чуть за двадцать – доктор у Ферми

Твори науку, вундеркинд-земеля,

Мудреную и мощную вельми...

 

Найди местечко в головах для кварка,

Построй все гипероны в строгий ряд,

Пусть большинству – ни холодно ни жарко

От гиперонов тех на первый взгляд.

 

Стал «нобель» за прозренье воздаяньем...

Все в физике, что можно, совершив,

Охотится за лингвистичным знаньем,

Научный продолжая детектив,

 

Узнать стремится, на каком наречье

Адам и Ева меж собой в раю

Вели беседы... Черновцы далече.

А навестив прародину свою,

 

Дознался бы быстрей, возможно, сути:

Ведь ясно: украинским языком

Первоначально сообщались люди...

По крайности сомнения ни в ком

 

Об этом у «историков-фантастов»

Нет украинских... Ясно, пошутил...

Но радость земляков-энтузиастов

Была б огромной, если б посетил

 

Ученый Гелл-Ман славный град над Прутом...

А почему б ему не посетить?

Хоть он, конечно, знает счет минутам,

А все ж не поленитесь пригласить...

 

Президент и спикер

 

Президент Кравчук, спикер Яценюк...

Первый -- Леонид, второй – Арсений.

Первый – сед, как лунь, крепок – старый бук,

Спикер – быстрый юноша, весенний...

 

Первый -- хитрован из партийных бонз,

Мастер подковерных выкрутасов...

Но уже возы мраморов и бронз

Заслужил, достойный ас из асов.

 

Он ни честь страны ни свою ничем

Не пятнил в сравнении с другими...

Повода не дал для скандальных тем

В желтой прессе. Не позорил имя.

 

А второй пока сделал первый шаг

На тропе судьбы, служа громаде...

Как дамоклов меч зреет вечный шах

В бестолковейшей Верховной Раде...

 

Нет, не Жанна д’Арк – «девушка с косой»:

Служит лишь одной себе любимой.

Вряд ли время с ней светлой полосой

Будеть вспоминаться Украиной.

 

Ясной головой, парой крепких рук

Должен спикер обладать сегодня.

Не впадая в транс, понимать, кто друг,

Мыслить и системно и свободно...

 

Не бежать в капкан, следуя за тем,

Кто давно отчизне – точно гиря.

Кто не правит сам более ничем,

А куда ведет – тупик, могила...

 

Первый президент -- не калиф на час...

Спикер, как бы вдруг не развенчали...

Ясно, почему Я о двух о вас

Вспомнил вместе: оба – черновчане...

 

Сказание о еврейском певце.

 

Это – «Смеричка». А слева второй –

Додик, Давид Степановский. Узнали?

Новой поэмы достойный герой...

Слышите? Голос разносится в зале...

 

Семен Венцимеров

 

Пролог

 

Не сердись и прости, Степановский Давид,

Давний очерк я выставил нынче в сети.

Пролетела декада, но ты не забыт.

Расскажу и в стихах... Не сердись и прости...

 

Жизнь моя начиналась в родных Черновцах.

Город-песня – в нем даже брусчатка звенит.

На тех камнях чечеточка – на бубенцах –

Эту музыку города помнишь, Давид?

 

И каштаны в падении звонкую дробь,

Словно Лобзик-ударник, что был знаменит,

Отобьют – и быстрей запульсирует кровь...

Выступал вместе с Лобзиком, верно, Давид?

 

Как и ты, я хорошую песню любил,

Голос пробовал, правда стеснялся зело.

Я на «Гонере» гаммы усердно долбил,

Но от музыки слово меня увело.

 

Имя «Люда» в душе – и твоей и моей

Жгло паролем любви и осталось досель,

Понимаю: упорней ты был и живей

И с пути не сходил, если виделась цель...

 

Я писал о тебе в отлетевшем году,

В том, когда только что я примчался в Нью-Йорк.

Здесь, у русской общины ты был на виду,

Ну, а мне этот город был страшен как морг.

 

Мне профессия станет опорой в судьбе –

Я надежду таил... Что ни день, то – статья.

Славный очерк тогда накропал о тебе...

Я нигде столько мерзкого прежде хамья

 

Не встречал, как средь тех, кто здесь «бизнес» открыл.

Бездуховность из каждого здешнего прет.

Беспардонно циничным хозяйчиком был

Тот издатель... Газетчики, ушлый народ,

 

Известили заранее: жох, прохиндей,

Хоть и раввинским чином прикрылся – делец.

А на деле был хуже – фашист, лиходей,

Бог не фраер, получит свое наконец.

 

Вот причина того, что твой очерк «засох».

Я его сохранил, а теперь в интернет

Мной отправлен – к народу. Суди меня Бог:

Я и в нем не солгал, да и здесь кривды нет.

 

Покатилась поэма – строка за строкой.

Труд нелегок... Я начал – и не отступлю...

Я пишу о тебе, вспоминая о той,

Кто жил в песне, кого и поныне люблю...

 

Глава первая. Знаменитый певец

 

Над тобой давней славы сияет венец.

В городке, что был всею Вселенной моей,

Степановский Давид – знаменитый певец,

Восемнадцатилетний красивый еврей.

 

Предначертанной нам небесами судьбы

Мы невольники – делай, что рок разрешил.

И пред тем, как в Нью-Йорк я направил стопы,

Тридцать лет я в Москве и Сибири прожил.

 

Но в Нью-Йорк прилетев, я услышал о нем.

В популярой программе на местном тэвэ.

Он с еврейскими песнями – «Вместе споем!»...

-- Степановский. То имя знакомо тебе?

 

-- Ну, конечно знакомо, -- сказал я отцу. –

Он был яркий, красивый, совсем молодой.

А теперь лишь красивый. Представьте, к лицу,

Если сердце поет, даже то, что седой.

 

Вспомнил сразу Давида, каким в те года

Был: пластичным и гибким, прямым, как лоза...

Ах, куда же ты, юность уходишь, куда?

Я повсюду ищу, напрягая глаза...

 

«А у нас во дворе...» -- он выводит светло.

Добавляю неслышно:

-- Есть Люда, Давид... –

В унисон с этой песней мне имя вошло

В озаренную душу – и сердце болит.

 

Он сияет улыбкой. А голос летит.

Он силен и объемен, в нем нежность и сталь.

Божий дар по заслугам достался, Давид.

Голос в плен забирая, зовет меня вдаль...

 

В третьем доме на Киевской жил я тогда

В комнатушке на третьем, есть, правда, балкон.

Теснота, беднота... Словом, просто беда –

И певучий немыслимо аккордеон.

 

Я по слуху играю «У нас во дворе».

В этой песне душа моя вся и мечта.

Изнывает сердечко в любовном костре –

И зовет меня песня в другие места.

 

А в соседстве стоит театральный дворец,

Мельпомены еврейской отобранный храм –

Притяжения центр для открытых сердец:

Здесь концерты давали в дни выборов нам.

 

Опустевшим дворцом осчастливили вуз.

И студенты порою концерты дают.

Вся культура, на коей воспитан мой вкус,

Обреталась в дни юности именно тут.

 

Клуб текстильщиков также в еврейском дворце,

«Шепетовка» -- по имени улицы клуб,

Размещавшийся в здании – пестром ларце,

Что еврейским был также... Поймешь, коль не туп,

 

Что еврейскую мысль изживал сталинизм,

Всех еврейских поэтов велел погубить.

Жуть... По Гроссману – тот же кровавый фашизм,

Что нельзя оправдать и нельзя позабыть.

 

В этих клубах бывали концерты. Порой

Удавалось и мне проникать сквозь заслон...

Степановский сперва саксофонной игрой

Восхищал – и восторженно пел в микрофон...

 

Это вспомнилось мне в девяносто седьмом.

Я в Нью-Йорке статейки в газеты пишу...

-- Вот бы взял да и чиркнул бы очерк о нем!

-- Телефон у кого-то сперва попрошу! –

 

-- Созвонишься с Давидом – сюда пригласи.

-- Как получится. Он человек занятой... –

Созвонился:

-- Приедете? Ладно, мерси.

Буду ждать. Не забудете за суетой?... –

 

-- Он приедет, -- родителям гордо сказал,

Чем добавил волнения маме с отцом.

-- Как бы ты со статейкою не сплоховал,

Неудобственно будет пред славным певцом.

 

Надо встретить по первому классу его... –

Застеснялся отец:

-- Я из дома уйду,

Чтоб беседе с певцом не мешать... ---

Каково?

-- Не увидишь тогда в своем доме звезду... –

 

-- Испеку для него многоцветный пирог... –

Это фирменный мамин фамильный секрет.

Значит, вправду достойный взойдет на порог –

Пирогов недостойным, неправедным нет.

 

Он со скрипкой под мышкой в квартиру вошел

И вкатил чемодан с килограммами нот...

-- Я уроки в Манхеттенской школе провел –

Пусть Америка песни евреев поет.

 

Там и дети и взрослые учатся петь...

Не учили такому у нас в Черновцах.

Эх, а им бы повсюду звенеть и греметь...

Сохранились, по счастью, в еврейских сердцах.

 

А в Америке к песням большой интерес.

Итальянцы, китайцы на идиш поют,

Что нормально для цивилизованных, без

Черной злобы и подлости кои живут.

 

-- Вы простите, у нас простовато, Давид!

-- Ну и что? Разве сам я не так же живу?

Крыша есть, ну и ладно. Спасибо, что сыт.

Есть подушка, чтоб вечером бросить главу...

 

-- Вы – с экрана, а я вместе с вами пою –

Похвалился отец. – Песни – радость для нас...

-- Для того и задумал программу мою –

И задумка по-видимому удалась...

 

-- Что так смотрите странно? – (А это он мне) –

Будто следователь ЦРУ-КГБ...

-- Совмещаю с тем юным...

-- И как я?

-- Вполне!

-- А по правде – немало досталось в судьбе...

 

Груз потерь и ударов жестоких тяжел.

Были звездные пики, мгновенья удач... –

Разговор откровенный с Давидом пошел,

В нем и радость звучала и сдержанный плач...

 

Глава вторая. Запев судьбы

 

Он родился в Печорском фашистском аду.

Лагерь смерти – евреям последний капкан.

-- Увенчало рождение сына беду.

Папа с мамой мои – из молдавских Липкан. –

 

Скорбный путь Холокоста семейство прошло,

Оставляя погибших родных по пути.

Набухало повсюду фашистское зло,

А в Печоре должно было солнце зайти

 

Для оставшихся. Только гремела уже

Канонада все ближе. Алел горизонт.

И к эсэсовской страх подступает душе –

Или что там у нелюдей? Катится фронт...

 

Враг не тот уже в сорок четвертом году:

Вся фашистская нечисть от страха тряслась...

Моя мама все в том же Печорском аду

Пребывала с родными – и чудом спаслась.

 

А Давид продолжает рассказ о судьбе:

-- Дядя книгу поздней обо всем написал –

О еврейской беде и еврейской борьбе,

Как фашист нас губил, как нас случай спасал.

 

Двадцать пять тысяч взрослых и малых вошло

В лагерь смерти печорский. Лишь триста в конце

От беды ускользнуло. А что нас спасло?

...Комендант... Явный ужас на пьяном лице.