ПАМЯТЬ.

 

Ласковые лучи утреннего солнца скользнули по верхушкам тополей, сверкнули в окнах старого дома, затрепетали в прохладной воде деревенского колодца. Пришел новый день с суетой, надеждами и разочарованиями. Сколько таких и не похожих на этот проводила Ганна одна, пожалуй, и не сосчитать.

Давно уже пепел окрасил пряди волос, навсегда поселился в печальном взгляде туман. Больно ныли натруженные руки. Спина стала полусогнутой: все сильнее притягивала к себе земля. И если теплилась в усталом теле жизнь, то только благодаря памяти, светлой, тревожной, волнующей, а временами - черной и едкой.

Вот и сегодня, как и всегда, подошла Ганна к скрипучей калитке, тихонько отворила ее и привычно задержала взгляд на убегающей вдаль тропе. Подумала: а вдруг сегодня судьба будет доброй, вернет в родной дом заплутавших на проклятой войне мужа и сына, старшего, на которого и похоронки не было. Гулко и как-то прерывисто застучало сердце, прислонилась к дереву, обняла его. Мысль отчетливо звала: «Держись, пока живы надежда и вера». Да, вера в ней сидела крепко, потому, сделав усилие, задышала ровнее, выпрямилась, насколько смогла. Надо ждать. До последнего вздоха. Только так поспоришь с судьбой. А чтобы легче было, надо вспомнить счастливые дни. Они дадут силы, смягчат боль. Ганна присела на потрескавшуюся деревянную скамейку, чуть прикрыла глаза, тихонько вздохнула…

Бежит она через поле, золотистое, с запахом зерен и разнотравья, к месту встречи с самым лучшим парнем в округе. Конон жил на соседнем хуторе. Работящим был, серьезным, а когда улыбался, серые глаза становились бездонными, искрились добротой и счастьем. Рубаха, когда прижимал к себе Ганну, пьянила запахом степи и разгоряченного тела.

Свадьба была скромной, а самый дорогой подарок—отрезы на платье и пиджак- и до сих пор кажутся лучшими из всех, что были в жизни. А утром – уже на работе. Праздновать, отдыхать было некогда. Двадцатые годы на Кубани были трудными. Но им все было нипочем, потому что они – вместе.

Когда родился первенец, Гришенька, Ганне даже не верилось, что на ее долю может выпасть столько счастья. Конон мечтал, как вырастет сынок, будет родителям помощник, и дом поставят вместо хаты, и хозяйство у них будет крепкое. И второй сын- Петенька- был в радость. Казалось, все по плечу молодой семье. Дети

росли здоровыми и смышлеными, едва научились крепко стоять на ногах, выполняли нехитрую работу по дому, во дворе. А на работе, что Конон, что Ганна – всегда впереди.

Еще двоих детей нажили. Павел и Нина доставляли больше хлопот, были шустрыми, нередко и покрикивать на них приходилось. Да и время было уже другое. Жить стали сытнее, и одежды больше стало. Живи и радуйся.

Тридцатые годы шквалом прошлись по кубанским селениям. В них было все: коллективизация, раскулачивание, голод, трудовой энтузиазм. Судьба была благосклонна к семье Ганны и Конона: все выжили. А потом родился еще один сын – Мишенька, голубоглазый, веселый, всеобщий любимец. Отец шутил: « Настоящий колхоз у нас с тобой, мать. А председателя нам не надо. Ты - лучше командира». Ганна заливисто смеялась, хорошела от таких слов. Она гордилась доброй семьей, уважением соседей, родственников.

Незаметно ( как летит время) выросли дети. Женили Гришу. Невестка была под стать красавцу – сыну: веселая, глазастая, все в руках горело – спорилось. И внучке имя выбрали не случайно – Люба, Любушка. Крепка была большая семья самым главным в жизни – любовью…

Старая женщина прервала воспоминания, подолом юбки смахнула слезы, и боль, отчаяние сменили светлую грусть.

Как забыть тот жуткий день, когда повисла над хутором жуткая тишина, а потом…бабий крик хлестал летний воздух, тупым ножом терзал сознание. А она не понимала, не хотела понимать, что это касается и ее, все силилась ободряюще улыбнуться, но так и не вышло.

Всплыла в зыбкой памяти дорога, а по ней уходили на станцию хуторские мужики. Конон и Гриша шли последними, все оглядывались, пока совсем не скрылись за поворотом.

Ганна, вспоминавшая о боге лишь изредка, всеми силами души молилась теперь каждый день о заступничестве. Измотав себя за день работой, темными ночами стояла на коленях и шептала слова придуманной ею молитвы: « Господи! Спаси и сохрани! Верни нам Конона и Гришу! Господи, спаси детей моих и внучку! Помоги, господи! Все стерплю. Рабой твоей буду. Спаси, господи, спаси и сохрани!».

А потом была похоронка. Черные буквы бумажки сообщали, что пал смертью храбрых в боях за Родину Конон, похоронен в братской могиле под Смоленском. Слез не было. Трясло руки и голову. Стальными стали ноги: ни шагнуть, ни присесть. Голосила невестка, сбежались соседи. А она тупо смотрела и молчала. Вечером огородами вышла к балке. И только тогда вырвался из груди не крик, а вой. Так, наверное, кричит смертельно раненная волчица. Ветер подхватил и разнес далеко окрест одно различимое слово: « Не-е-е-е-т!»

Затем ушел воевать второй сын – Петр. Не просила, молила Ганна: « Вернись, сыночек!». Бледнея от материного просящего взгляда, он обещал отомстить за отца и вернуться. Письма получала от Петра, от Гриши давно не было ни строчки.

Пошла погадать украдкой к бабке Глашке, хоть и война, а опасное это дело – суеверие. При свечке, почти сгоревшей, хуторская гадалка обнадежила: жив Григорий, да только трудно ему прислать весточку. С той поры еще горячее стали молитвы, а огонек надежды согрел душу, чуть разгладил морщины на осунувшемся лице.

Через три года вернулся на хутор Гришин одногодок. Рванулась было Ганна к соседям, может, узнает что о сыне, а потом бессильно опустилась у порога, вдруг худую весть тот принес. Да только судьбу не обманешь. Пришел к матери он сам, рассказал, что вместе, тяжело раненными, попали в плен, дважды бежали,

травили их собаками, и в третий раз – побег. Что с Гришей, не знает, в свое спасение никак не верится. Слабым стал огонек надежды, но жил он в матери долгие годы, жив и до сих пор.

Старуха тяжело вздохнула. А то еще бабы рассказывали, как нежданно, через тридцать лет после лихолетья, нашелся в далекой Америке брат Груни. Семья у него там, дом, машина. А вдруг и Гриша так? Прошлое и настоящее сплелись у Ганны в причудливый клубок. Заливистый крик петуха встревожил утреннюю

тишь, но едва коснулся ее сознания. Все-таки она была больше в прошлом.

Опять вспомнила, как тяжело жилось после войны. Работали, казалось, день и ночь. Снова было голодно. Временами тупая боль пронизывала насквозь не только сердце, но и все тело. Спасали младшие дети, разучившиеся шалить и смеяться. А потом они разлетелись, кто куда, и в совсем опустевшей хате осталась она одна с думами своими, печалями и бесконечным ожиданием.

Вырос яблоневый сад, посаженный Петром, натужно скрипел колодезный журавель, мычала в соседских дворах скотина. Неужели все это было с ней? Господи, для чего человеку жизнь? Наверное, для страдания. Но сколько же

дано каждому страдать? Где-то Ганна прочитала, а, может, и слышала, что всего на нашей грешной земле должно быть поровну: горя и радости, болезней и здоровья, ненависти и любви.

Неужели уйдет она в никуда, не испив уже из чаши жизни радости? Нет, это было бы неправильно. Просто она устала. Надо верить, верить и ждать. Все должно быть по справедливости…