ПАМЯТИ ДРУГА

 

Сергей Алексеевич, в народе просто Алексеич, работал смотрителем на автостоянке. А что, для безработного мужика в сорок лет хоть какой-то приварок. Отсидел сутки в голубятне на въезде на площадку, получил оплату, сдал кассу и два дня свободен. Мать три года как схоронил, детей нет, жена ушла, бывает, что ангелы во сне являются: белые такие с девичьими лицами: «Когда к нам Алексеич? – Спрашивают. – Да не тороплюсь пока, - отвечает он, - потопчу белый свет маленько». Ну, они и отстанут.

Пришёл в один прекрасный день с работы, а в почтовом ящике повесточка. Аккуратненько напечатанная: «Вам надлежит срочно явиться в районное управление РНСГ, в течении суток со дня получения повестки. В случае несвоевременной явки за последствия ответственности не несём». Адрес указан: ул. Рационализаторов 66.

На следующее утро подкачала погода. Ливень сорвался сумасшедший. Лужи кипели от огромных пузырей и Алексеич вышел под зонтом и в резиновых сапогах. В 8.30. влез в набитый троллейбус, хотел первым зайти, чтобы в очереди не стоять в это РНСГ. Быстро отделаться и домой. Купит хлебушка, пива, дешёвой колбасы и будет два дня смотреть сериалы. Такая вот жизнь получается! Без Монте-Карлов, конечно, без Парижей, но по-своему философски-идиотская. Он давно уже и не помнит когда, три года в университете проучился на психологии. Вытурили за драку, но интерес к книгам остался. Всё покупал их на последние копейки. Набралось два полных шкафа. Мужики знакомые, собутыльники, часто посмеивались над этой страстью, говорили, что нечего, мол, дураку пропащему аристократа изображать, а он улыбался, терпел и бежал на поиски новых, ещё не читанных авторов. Недавно купил Гюстава Лебона «Психология народов и масс». Увлекательная вещь! Его бы, этого Лебона, по Фрейду колануть, пошебуршить в его психике, чего он так людей сортирует, от чего себя спасти хочет? Лебоновские схемы не покидали Алексеича когда он выпрыгнул из троллейбуса в могучий поток грязной воды и зашагал в направлении адреса ул. Рационализаторов, 66, о котором выспросил контролёра.

Из-за застилающего глаза ливня входа внимательно не разглядел, но отметил, что двери представительно-большие и тяжёлые. Внутри царила прозрачная тишина. Белый холл был ярко освещён, а прямо перед глазами висел указатель со стрелочкой и надписью «Гардероб». Седой гардеробщик вежливо принял мокрую куртку из кожзаменителя и предложил мягкие тапочки вместо резиновых сапог.

- Тут разве можно в тапочках? – Удивился Алексеич.

- Нужно, милок, нужно. – Настойчиво проговорил старичок.

Переобулся. В тапочках лучше, уютнее.

- А номерочек?

- Так иди. Может номерочек и не пригодится, - а потребуется если, курточку выдам.

 

- Куда идти?

- По коридору, прямо. Там только одна дверь. Она и есть твоя.

- Что это за организация такая? – Попытался осведомиться у гардеробщика Алексеич. – По свету или по квартире?

- По всему сразу эта организация. Можно сказать, что по свету, но в широком смысле. Иди, там всё объяснят чин по чину.

Казалось, что широкий белый коридор будет тянуться вечно. Ровные кафельные стены без единой двери, ни на встречу, ни за спиной никого. В этой немоте коридора, Алексеич слышал только свои мягкие шаги в казённых тапочках. «Нет, не может обычный дом быть таким ни в длину ни в ширину», - вдруг решил он после получасового движения в одну сторону. Вспомнил, что такую ситуацию с героем видел давно в фильме ужасов. Обернулся, тот же коридор. «Ладно, лучше дойти». Дверь появилась внезапно. То есть, ещё насколько секунд назад её просто не было, был только этот нескончаемый, белый проход. Он почти уткнулся носом в ржавую металлическую дверь с табличкой «Приём и регистрация новоприбывших в РНСГ». Взялся за ручку и потянул «гаражные ворота», так он для себя определил дверь. Они, на удивление, легко открылись.

В уютной комнате, обставленной в новомодном бизнес-стиле, за ноутбуком на огромном письменном столе, сидела молодая строгого вида девушка в больших очках и чёрном дамском пиджаке. Застёгнутая под горло белая блузка завершалась кокетливой тёмной бабочкой. Девушка оторвалась от монитора, оценивающе оглядела Алексеича.

- Закрывайте двери и присаживайтесь.

Алексеич сделал шаг к стулу у большого стола.

- Нет. Лучше садитесь на диване. – Любезно предложила девица.

Он аккуратно присел на краешек роскошного бежевого дивана.

- Коробов Сергей Алексеевич? – Спросила она, читая данные из ноутбука.

- Да.

- Безработный?

- Да.

- Живёте один в двухкомнатной квартире.

- Да.

«Точно, будут жать за долги по коммуналке» - печально сообразил Алексеич.

- Скажите мне, Сергей Алексеевич, жить-то так не надоело? – Обратилась собеседница.

- В смысле, так?

- В прямом смысле: без денег, без работы, без перспектив, без семьи?

- Надоело, очень надоело. – Согласился Алексеич.

- Прекрасно! Так и зафиксируем: «Жить надоело!» - Она быстро забегала маникюром по клавиатуре.

- Простите! – Спохватился посетитель. – Как это понимать? Вы что там печатаете? Что мне жить надоело! Вы это …. Прекращайте, я пошутил, Я в милицию буду жаловаться!

- На нас жаловаться бессмысленно. Раньше надо было думать, а теперь поздно.

- Поздно? А кто вы такая вообще!? – Закричал с перепугу Алексеич.

- Видно, что газет не читаете, совершенно не в курсе новых постановлений и правительственных инициатив. – Сочувственно заметила девица. – «Закон о пресечении неоправданного существования граждан» не читали?

- Нет, не читал. – Признался Алексеич.

- Вот она, полная оторванность от общественной жизни, а его, между прочим, во всех трудовых коллективах месяц обсуждали.

- Одобрили?

- А как же! – Оживилась хозяйка кабинета. – Ни одного возражения. Поэтому нас и создали. Мы – РНСГ! – С гордостью проговорила она. – «Регулятор неоправданного существования граждан».

- А я тут при чём?

- А вы, Сергей Алексеевич, как раз и есть один из тех граждан, существование которых ничем не оправдано!

Он почувствовал, что ему становиться очень плохо и страшно.

- Простите, - пролепетал Алексеич, - что значит неоправданно существовать?

- Всё очень просто. – Бодро заговорила девушка. – Вы обществу не нужны. Вы – лишний, вы – балласт, вы – паразит. Пользы от вас нет, а затраты на вас есть. Например, кислородом дышите, воду пьёте, за коммунальные услуги, которые вам предоставляют, не платите, детей не воспитываете, за больным не ухаживаете и так далее. Ясно?

- Не совсем. И что теперь? Со мной, что?

- Ничего особенного. По Закону подлежите утилизации, то есть ваше неоправданное существование будет прекращено.

- Вы что тут поодурели совсем! – Перешёл в атаку Алексеич. – А мои конституционные права, право на жизнь! Вы врёте про закон какой-то, нет такого закона.

- Я предполагала, что вы сразу не поверите. Прочтите. – Она протянула ему столичную газету «Духовность». Алексеич сразу увидел на первой полосе этот сволочной закон и жадно впился в текст.

И действительно, чёрным по белому, строчка за строчкой перед ним предстала полная классификация граждан не «живущих», а «неоправданно существующих». Пятая статья закона определяла эту группу следующим образом: «Существующими гражданами являются: особы ведущие бродячий образ жизни, алкоголики, наркоманы, беспризорные дети, люди старше 60 лет не опекаемые родственниками, безработные сроком более двух лет, лица зарабатывающие проституцией, граждане имеющие более двух судимостей по статьям уголовного кодекса. К этим категориям граждан не применимо понятие «жизнь», а вводится понятие «существование». Поэтому по отношению к ним не нарушаются статьи конституции, гарантирующие право гражданина на жизнь и безопасность».

В шестой главе статьи Закона толково разъяснялось, что «граждане, существование которых признано специальными структурами РНСГ (Регуляторами неоправданного существования граждан) действительно неоправданным, подлежат немедленной утилизации, ради уменьшения затрат живущих граждан и государственных служб на их содержание».

Заключительная статья радостно сообщала, что «утилизация неоправданно существующих граждан служит благородной цели создания процветающего, здорового, демократического общества живущих людей».

- Ко мне всё это не относится. – Попытался уверенно сказать Алексеич. – Я работаю!

- Знаем! – Выстрелила девица. – Но, во-первых, вы не оформлены по трудовому договору и, соответственно, не имеете записи в трудовой книжке, во-вторых, ваши доходы не позволяют вам оплачивать коммунальные услуги, что тоже определяется Законом как составляющая «неоправданного существования» и в-третьих, потребление вами кислорода и воды, выделение организмом отходов жизнедеятельности, образование бытового мусора в условиях надвигающейся экологической катастрофы является преступлением против «живущих» граждан.

- Да это фашизм! Натуральный! – Заорал Алексеич.

- Не смейте оскорблять достижение демократии! – Тоже повысила голос девица. – Это воля народа проголосованная депутатами парламента и завизированная Президентом. Мы никому не позволим посягать на демократию и права «живущих» людей.

- Бред какой-то. – Выдохнул безработный. – А в суд можно обращаться?

- Нет. Закон не предусматривает судебных разбирательств.

Помолчали. Девица нарушила покой первой.

- Ещё вопросы есть?

- Да, конечно. Кто точно может определить, что я «неоправданно существующий», может я «живущий», а?

- Мы определяем – РНСГ.

- А когда?

- Прямо сейчас.

- Вы, что ли?

- Я! Что, не нравиться?

Алексеич внезапно ощутил со всей остротой, что по этому нелюдскому закону, именно эта неприятная девица имеет полное право решать его судьбу и даже право на жизнь.

- Скажите, а многих уже, того, прошли через ваш РНСГ?

- Мы работаем вторую неделю и зарегистрировали 120 граждан.

- А скольких, как бы это сказать, признали этими, ну, неоправданными?

- 89!

- А остальных?

- Других отпустили и принесли извинения.

- Может быть и я, тоже, смогу уйти? Как «»живущий? – Робко спросил Алексеич, заглядывая ей в очки.

- Вряд ли. У вас все признаки налицо. Да ещё, кроме всего, обзываетесь фашистами. Я не имею права вас отпустить. Будете утилизированы.

- Ну, позвольте! Что ж это творится! А? Утилизировать? Это вообще, что значит, само слово «утилизировать»? В газовую камеру, так?!

- Я этого не знаю. Правда. – Примирительно сказала девушка. – Это не в моей компетенции, в Законе не раскрывается ни понятие, ни процедура утилизации. Когда пойдёте, ну, ….. тогда, узнаете.

- Не пойду я туда! Нет! Вот я сейчас выйду отсюда и пойду домой! И чихал я на ваш дурацкий закон! – Вскочил с дивана Алексеич.

- Не волнуйтесь вы так. Не получится ничего. Вы конечно, выйдете в эту дверь, а дальше? Дальше что? Будете ходить бесконечным, белым коридором пока не умрёте от жажды и голода? А вдруг это и есть – утилизация? – Гадко улыбнулась она.

Алексеич вспомнил пустынный коридор и всё внутри похолодело. Он снова сел.

- Знаете что, - вдруг сообразил он, - вы воплощаете в жизнь самые смелые мечты Ницше.

Она промолчала.

- Вы Ницше читали?

- Нет. Не читала. – Отрезала девушка. – Это не входит в мои обязанности.

- Обязанности. – Передразнил Алексеич. – В мои обязанности сторожа автостоянки тоже не входит покупка книг по психологии или философии и их прочтение, а я покупал и читал. – Сказал он о себе в прошедшем времени.

- Я, поймите, - как бы извиняясь проговорила она, - отвечаю за регистрацию людей без высшего образования и мой уровень знаний не рассчитан на интеллектуальную публику.

- Да? – Спохватился Алексеич. – А я, между прочим, окончил три курса факультета психологии и хочу перед утилизацией общаться с понимающим человеком.

- Вы у нас в реестре проходите как «существующий» с полным средним образованием.

- Плохо, плохо работаете! База данных не соответствует действительности. Вот и получается, что чуть не укокошили образованного человека как какого-то бомжа.!

- Не кричите. Сейчас всё перепроверим. Вы в каком ВУЗе обучались?

- Государственный педагогический университет имени генерала Власова, факультет психологии. – С гордостью заявил Алексеич.

- Так! Вводим в поисковик. – Она снова забегала маникюром по клавиатуре. – Есть! Действительно, Коробов Сергей Алексеевич, отчислен по окончании третьего курса за аморальное поведение.

- Ну! – Довольно улыбнулся он. – Всё? Вопрос исчерпан и можно идти?

- Можно, но не домой! – Она строго поправила большие очки. – Пойдёте на следующий уровень для «несуществующих» с высшим гуманитарным образованием.

- А что там? Отпустят?

- Не знаю. На месте будут решать. Как выйдете от меня сразу налево по лестнице.

- Нет так налево никакой лестницы, стены сплошные.

- Теперь уже есть. Открыли проход на следующий уровень.

- Бюрократы! До свидания, да, как вас звать?

- Зачем это вам?

- Так, просто, по-человечески интересно.

- Я, Инспектор! До свидания.

Алексеич закрыл за собой «гаражные ворота» и действительно обнаружил, что слева стена прорезана узкой железной лестницей с перилами из сваренных прутов арматуры. Лестница круто уходила вверх. «Пожарный ход, а не лестница» - проворчал Алексеич и полез по ступенькам.

Идти по коридору было легче. Он весь вспотел и тяжело дышал карабкаясь по высоким ступенькам. Тусклое освещение жёлтых лампочек скупо развешанных метрах в двадцати одна от другой создавало настроение безысходности и тщетности пути.

Вторая дверь возникла также внезапно, как и первая. Она стояла на малюсенькой, железной площадочке, чуть более широкой, чем ступенька. Дверь была деревянная, неаккуратно выкрашенная в синий цвет.

Алексеич постоял минутку на площадке, отдышался и потянул за металлическую совковую ручку измазанную чем-то липким. Дверь открылась с огромным скрипом и яркий свет ударил в глаза расслабленные полутьмой ступенек.

- Входите, входите, коллега! – Звонкий мужской голос позвал его из света.

Глаза оправились от светового шока и, Алексеич обнаружил себя стоящим посредине просторного кабинета. По стенам тянулись стелажи плотно заставленные книгами до самого потолка, громоздкая хрустальная люстра щедро лила электричество на старый письменный стол с церемонно разложенными книгами в тиснённых золотом переплётах. Исписанные листы и оставленная на них ручка, сообщили – хозяин рядом. Негромко зазвучала музыка и Алексеич нашёл взглядом в дальнем углу помещения маленький тёмный кабинетный рояль с поднятой крышкой, и фигуру мужчины сидящего спиной к гостю и музицирующего. Мелодия казалась удивительно знакомой, но он никак не мог припомнить её название. Мужчина чуть-чуть повернул к нему голову:

- Узнаёте, коллега? «Лунная» Бетховена. Очень люблю музыку на тему ночи. А вы не стойте, проходите к креслу, располагайтесь. Можете курить. Сигары на столе.

Мужчина оборвал мелодию, бережно прикрыл крышечкой клавиатуру и направился из угла за свой стол. Тёмно-синий, двубортный пиджак с золотыми пуговицами, алый шейный платок, завязанный большим пышным узлом, высокий воротник белоснежной рубашки, – всё должно было, по-видимому, по замыслу владельца, подчёркнуть в его образе рафинированную интеллектуальность.

«Больно напыщенный. Скорее всего редкая сука», – мелькнуло первое впечатление в голове Алексеича.

- Держу себя в форме. Публика приходит разная, на всех не угодишь. – улыбнулся субъект, как бы отвечая на невысказанную реакцию гостя.

Глаза у хозяина кабинета были большие и внимательные. Алексеич заглянул в эти серые блюдца и вдруг испугался какого-то особенного глубокого знания лежащего в них. Он быстро отвёл взгляд.

- Я Гуманитарий. – Представился хозяин. – А вы мой гость, Сергей Алексеевич. Не стоит так напрягаться, ведь ваша ситуация и без того не проста, поэтому, пожалуйста принимайте всё легче, скажем, как игру, как у Эрика Бёрна. Ваше увлечение психология, не так ли?

- Психология. Но какое это имеет отношение к моему вопросу?

- Поверьте мне, друг мой, просто огромное. Кто как не психолог, не такой, что всего лишь владеет дипломом, а истинный психолог, который видит и препарирует жизнь психики повсюду в каждой ситуации, в каждом слове, в каждом знакомом, только он, то есть вы, в состоянии осознать и принять случившееся.

- Всё же я хотел бы, господин Гуманитарий, говорить о моём вопросе. Я признан или подозреваем как «неоправданно существующий». Я хочу доказать, что это совсем не так и уйти домой! – Попытался вырваться из дружелюбного тона хозяина, Алексеич.

- Не торопитесь, Сергей Алексеевич. Всему своё время. Домой. Что вы станете делать дома? Смотреть под грубое пиво дурацкие сериалы? Разве такое занятие достойно вас? Располагайтесь. У нас чёртова уйма времени. Где ещё вы найдёте интересного вам собеседника, который оценит вашу эрудицию, вашу страсть к знанию человека? Кто сможет пожалеть и понять ваше болезненное самомнение и добровольную отрешённость от радостей мира? Скажите! Нет таких давно уже среди вашего круга общения. Вы засохли от своих знаний. Вам бы хотелось говорить о импрессионистах, а вы вынуждены запоминать марки автомобилей этих свинских мещан, вы хотите держать в руках перо гения, а принимаете в них плату за парковку. Вы правда так хотите туда? Так идите! Чёрт возьми. Идите и живите жалко и бесцельно как другие муравьи. Или сядьте и говорите со мной, говорите спасая в себе человеческое, а оно ещё есть в ваших глазах. Я вижу.

- Пожалуй я присяду. Ненадолго. – Сдался Алексеич, сражённый такой простой и яркой картиной своих мучений.

- Вот видите, - внезапно рассмеялся Гуманитарий, - вы как дворняжка, вся независимость, которая сразу исчезает, если ей показать вкусно пахнущую котлетку. А? Где же гордость сторожа-психолога, непризнанного человековеда? Убежала за котлеткой.

- А вы, в таком случае, самодовольный напыщенный пёс, который рабски служит какому-то барину и выдаёт брошенные объедки с барского стола за манну небесную. – Парировал Алексеич.

- Браво! Браво, Сергей Алексеевич! Достойный ответ. Бобик в гостях у барбоса. Мы, право, стоим друг друга. Выгонят барского пса и он станет дворнягой, подберут дворняжку и она быстро освоит жизнь домашнего любимца. Не несправедливость мироздания в этом случае как раз и заключается в том, что дворняги подыхают в сырых подвалах, а барские псы на чистом коврике, перед полной миской жратвы, в окружении скорбящих хозяев. – Неожиданно жёстко заключил Гуманитарий.

Алексеич почувствовал, что разозлился на этого умничающего типчика.

- Такие как вы, живёте в страхе. В страхе за единственную роковую ошибку, которая может сломать и разрушить навсегда всё здание счастья, что вы упорно создавали всю жизнь. Университет, диплом, семья, работа, достаток, взятые кредиты – всё полетит в тартарары если случится главная ошибка. А какая она будет, в чём проявится, вы не знаете и боитесь её каждым днём своего присутствия в мире. Может кто-то напишет донос, или хозяин поймает на воровстве, или его жена напившись от безысходности и тупости скажет ему, что ныряла с вами в постель, или возвращаясь под шафе из ресторана на своей шикарной тачке вы собьёте человека, а его близкие откажутся от денег. Этих «или» миллионы, но каждое «или» имеет шанс стать той ошибкой, которая превратит вас в дворнягу. Вы боитесь! А я нет. Я уже сделал эту ошибку и у меня всё разрушено, у меня нет ничего. Понимаете? Ни-че-го!

- Вы абсолютно правы, Сергей Алексеевич! Правы жестоко и очевидно. Только что вы сами сформулировали главное отличие между «жизнью» и «существованием» и это отличие для вас имеет четкое название, имя, если хотите, – роковая, главная ошибка! Она разрушает жизнь. Если же нет у человека ничего, разве это можно называть жизнь? Разве такой человек остаётся «живущим»? Ведь «ничего» это почти «ничто», пустота, отсутствие всего. Это даже не точка, не живая клетка, – это мёртвость, это конец жизни.

- Интерестно получается по вашей садистской логике. Значит, сам живой человек без внешних атрибутов, причиндалей и, вообще, без вашего пошлого понимания достатка уже не жизнь. Человек сам по себе не жизнь? Голый, босой, больной, но думающий и дышащий – не жизнь?

- Спохватились, гуманист вы автостояночный. А зачем же вы, столь человеколюбивый психолог, вместе с друзьями- идиотами били забредшего во двор бомжа и тыкали мордой в сугроб? Конечно, откуда вам было знать, что он талантливый физик, который спился после смерти единственного ребёнка. Он был той самой жизнью,о которой вы, Демосфен наших дней, ораторствуете передо мной. Что ж вы били эту жизнь, издевались над ней, крыли матом. Такие как вы, готовы были требовать его утилизации.

- И что? Вы его того…. Утилизировали? – Тихо спросил Алексеич.

- Мы его отмыли, вылечили и определили в закрытое НИИ. Мы его вернули к жизни, после таких гуманистов вроде вас, которые его добивали.

Алексеич замолчал и спрятал глаза от пронзительных серых фар Гуманитария.

- Вот ведь как получается, - продолжал хозяин, - если что-то, вернее, кто-то копошится на земле рангом пониже, победнее, послабее, то готовы кричать « ату его» и за жизнь не считать, а как до самих очередь дойдёт, то тогда все кто «наверху» – сволочи.

- Я не мерило справедливости, - проворчал Алексеич, - я просто жить хочу, очень. Как умею.

- Не вы один, все хотят, а могут ли? Готовы ли справиться с этим заданием, что зовётся жизнь и быть «живущим»?

- Да, кто же вправе это решать! Никто!

- Мы вправе. По Закону. Всегда в истории определялись те, кто решал и те, кто подчинялся. И никогда иначе не было. Откровенно и жестоко или скрытно и потихоньку, но решали всегда. И судьбу брали не отдельных никчёмных бомжей или неудачников, а целых народов, классов, стран. Запамятовали?

- Я когда девушке-Инспектору сказал, что вы фашисты, она обиделась. А ведь точно – фашисты. Пишите, кричите о демократии, о гуманизме, а под подушкой держите маленький портретик Гитлера.

- Вы прежде всего, Сергей Алексеевич, очень превратно понимаете гуманизм. Гуманизм – это не содержание толп идиотов и уродов за счёт здоровой части общества, дудки! Гуманизм следует понимать в его первоначальном виде, как в эпоху Возрождения. Это свобода личности. Свободен бороться за жизнь и личное процветание. Не справился – получи!

Алексеич вдруг понял, что перестал не любить и даже ненавидеть этого носителя шейных платков. Он начал ненавидеть себя маленького и раздавленного, неоправданно существующего перед сытой и злой, чужой правдой, которая сейчас и возится-то с ним ради развлечения, или какой-то условности для самолюбования, вот какая я добрая, но его настоящего не видит и знать не хочет и из списка людей давно его вычеркнула. Да ещё его хочет убедить в ничтожности, чтобы он сам добровольно утилизировался.

- Ты же гомосексуалист! – Резко подался вперёд всем телом Алексеич. – Глаза женские, манеры дорогой шлюхи, складки от носа не к краям губ, не от жевания, а в разлётку, как от другого чего. А? Тебя ж первого как представителя больной части общества утилизировать надо. Хочешь донесу? Сейчас же, в следующем кабинете скажу, что ты пытался склонить меня к противоестественным сексуальным действиям, а взамен обещал признать «живущим». Что? Хотел за бомжами и безработными пересидеть? Не выйдет! Фашизм дело серьёзное, тебя первого грохнут, может меня, конечно, второго, но тебя первого.

- Не докажешь, сука! – Зашипел Гуманитарий.

- И не надо, главное донести. Под всякий Закон есть ведомственные инструкции. Точно? И под этот есть, так, для специального пользования, что там про таких как ты сказано. А? Догадываешься или знаешь? Вижу, что знаешь.

Гуманитарий побледнел, откинулся в кресле и закрыл рукой глаза.

- Пойми, - тихо сказал он, - ты всё равно отсюда уже не выйдешь. Не положено. Сдашь ты меня или нет. Есть только вход, выхода не существует.

- А как же бомж-физик? Сам сказал, что отмыли, вылечили, работу нашли.

- Обманул. – Гуманитарий встал и заходил по кабинету. – Ну, обманул, ясно? Обманул! Сам что-ли не врал никогда.

- Врешь, чтобы жить?

- Да.

- И долго надеешься продержаться?

- Не знаю. Хочешь кофе? Хорошая арабика под сигару.

- Давай.

Кофе пили молча, исподволь разглядывая друг друга. «Тоже мне «живущий»! – Думал Алексеич.- Трясётся от страха, людей дурит, унижает, – обычный чиновник. Чем так жить, лучше сторожем на автостоянке. Нет, ну какая тварь. Как развёл, просто мастер демагогии».

- Как выйти отсюда, говори! – Потребовал Алексеич.

- Я же сказал, что выхода нет. – Вздохнул Гуманитарий.

- Не может быть дом без выхода, не строят так. По крайней мере есть основной и пожарный.

- Как бы тебе это пояснить. В общем так. Это не дом вовсе. Точнее, на вид безусловно здание. Стоит себе на улице, адрес имеет, есть вход, а дальше совсем другое.

- Что значит другое? Объясни.

- Другое и всё. Я сам точно не знаю. Я вот, например, как на работу сюда попадаю. Утром встал, умылся, оделся, вышел из квартиры, спустился по лестнице, выхожу из подъезда и сразу попадаю в кабинет.

- Врешь!

- Вот те крест!

- Ладно, а домой как?

- Примерно также. Завершил работу в 17.00., выхожу и попадаю в свой подъезд. Но это только по будням, а в выходные и в праздники всё как у обычных людей.

- Хорошо. Я дождусь с тобой 17.00. и вместе войдём в твой подъезд. Договорились?

- Не получится. Я как-то раз пытался спасти, таким образом, одного молодого красавца. Двадцать два года, не женат, мальчик – загляденье. Мы с ним очень подружились и в пять вечера вместе вышли в эти двери. Я оказался в своём подъезде, а он нет. Его не было, понимаешь? – Гуманитарий заплакал. – Они его не отпустили, не пожалели такого молодого и красивого. Нет выхода! Нет!

- Опять врешь?

- Нет. Хочешь попробуем ещё раз, но они предупредили, что если повторится, меня утилизируют.

- А кто такие «они»?

- Не знаю. Платят очень хорошо, не беспокоят, ни о чём не спрашивают.

- Свинство!

- Что?

- Всё свинство. И ты свинья, хоть и живущая.

- Знаю, но буду хрюкать дальше. Тебе, кстати, пора. Идти пора.

- Это почему?

- А вон лампочка красная загорелась. – Гуманитарий указал пальцем за спину Алексеича, тот обернулся и увидел маленький красный глазок, врезанный в книжную полку.

- Дальше-то куда? К кому? – Спросил Алексеич.

- Не знаю, ей богу, не знаю. – Засуетился Гуманитарий.

- Прощай, живущий. – Алексеич крепко хлопнул за собой синей дверью.

Теперь он снова стоял в белом коридоре. Хочешь в одну сторону иди, хочешь в противоположную. Алексеич облокотился на стену и попытался принять решение. Вдруг отчётливая, беспощадная идея напугала, а потом и успокоила его: «Тут ведь всё равно куда идти. Вот в чём дело. Направление движения безразличная составляющая. Все механические и физические действия: ходьба, стояние, сидение, бег, прыжки – здесь только внешние компенсаторы для психики привыкшей к динамике обычного мира, поэтому всякая активность становится пустой тратой твоей личной энергии. То есть, не надо ничего делать. Можно просто лечь на пол в этом проклятом коридоре и лежать, а попадёшь куда предопределено. Обязательно».

Он отчего-то успокоился от такого внезапного открытияи улёгся нна пол. Уставший от потрясения и необычности, он отдался в плен особому философскому созерцанию себя со стороны и уснул. Сколько проспал – сам бы не смог определить. Открыл глаза от громкого фамильярного окрика:

- Эй, чувак, хватит дрыхнуть, поднимайся.

Алексеич приподнялся на локтях и огляделся. То ли камера тюремная, то ли монашеская келья. Он на полу, перед ним, скрестив ного, сидит на подстилке мужик с голым торсом, в потрёпанных джинсах. Волосы чёрные, длинные до плеч, на груди криво висит большой крест на шнурке. Перед мужиком на полу пачка „Беломора”, кухонная доска с измельчённой сухой травой и, как сюрприз, в такой обстановке, толстая книга. В комнатушке стоял густой запах выкуренного косяка марихуаны. Алексеич сел и прислонился спиной к стене.

- Что читаем? Уголовный кодекс? – Алексеич пошёл на контакт с патлатым.

- Почти. – Ответил тот. – Тут и уголовный, и гражданский, и кодекс чести – всё поместилось. «Библия» называется. Читал?

- Фрагментарно.

- Фрагментарно. – Перекривил его патлатый. – Это там, в квартирке можно было фрагментарно, а здесь надо всю, причём системно.

- А ты сам, что всю прочёл? От корки до корки? – Недоверчиво поинтересовался Алексеич.

- Конечно. Работа такая. – Вяло ответил собеседник.

- И как? Кайф поймал?

- Поймал. Сам что-ли никогда не кайфовал от того, что новое знание приходит, истина открывается? У тебя ж книг полная хата.

- Так говоришь, как будто был у меня.

- Был, и не раз. Ангелы во сне являлись?

- Ну?

- Баранки гну! Я с ними и прилетал. Морду не высовывал, что б не испугать, за крыльями прятался. В книгах твоих покопался, даже, грешен, взял одну почитать.

- Так это ты «Одномерного человека» Маркузе спёр?

- Не спёр, а взял почитать. Я б вернул, но уже нет смысла.

- Так не берут почитать! Спрашивать надо! А я на соседа-алкаша, Михалыча подумал. Совести говорю нет у тебя, Михалыч, украл хорошую книгу, что б на базаре на пузырь водяры обменять.

- Не заводись, чувак! Всё равно любая книга как личная собственность – большая условность. Книги принадлежат всем, а не отдельным сторожам-психологам.

- Смотри какой альтруист за чужой счёт выискался. Ты кто такой?

- Можешь не верить, но я Священник. Кстати, прилично было бы называть меня Отче.

- Священник? Ты? – Офигел Алексеич. – Не видел я священников таких, что б травку покуривали.

- Травку! – Зыркнул чёрными глазами Отче. – Что, думаешь, легко к Богу подниматься, отсюда, с людской помойки. Ввек не долететь. А так легче. Укурил косячёк и полетел, как пёрышко в Эдемы небесные к улыбке Господней. Если правда психологией интересуешься, вспомни, что студентам Лири давал перед посещением проповедей в церкви?

- ЛСД.

- Точно. А эффект какой был! Слушали, плакали и кайфовали от истины слова Господнего.

- Ты, Отче, всех готов наркоманами сделать ради веры!

- Да нет. Не суетись. Это я с тобой чуть-чуть расслабился, смотрю, человек не глупый, начитанный, думаю, есть о чём поговорить, вот и оттянулся малость.

- Слушай, Отче, зачем я к тебе попал? Смысл какой?

- Поговорить. Я тебя наставить должен, разъяснить кой-чего, силы твои поддержать и всё такое.

- Все к тебе попадают?

- Кто все?

- Ну, мы – неоправданно существующие, списанные по новому Закону.

- Не слыхал. Закон для всех один – Божий, а что вы там у себя накрутили не моё дело.

- Тебя что, не нанимали на работу в РНСГ? – удивился такому повороту Алексеич.

- Чихал я на их работу. Я сам по себе, а насчёт того, кто ко мне попадает, скажу, кого только нет. Всякие народы разных религий.

- Ты ж вроде по христианской линии.

- Не. Я универсал. Могу как молла, могу как раввин, даже как шаман могу.

- А в буддизме сечёшь?

- Базара нет. «Три корзины мудрости» всегда со мной. – Отче выразительно постучал пальцем себя по голове.

- Класс! – Алексеич оживился от такого любопытного собеседника. – Вот смотри. Меня пригласили сюда потому, что считают, что я «не живущий», ну, то есть сплошной вред и обуза для общества. Говорят, что меня нужно срочно утилизировать, чтобы не мешал процветанию и демократии. И не хотят, козлы, признать, что я живой нормальный человек, а не какой-то «неоправданно существующий». Ты согласен с ними или нет? Я понял, что ты меня не плохо знаешь.

- Я много чего не плохо знаю. Слушай сюда, чувак, разъясняю тебе, как заблудшей овце, раз и навсегда. Сущность одна – Бог. Единственная и неизмеримая. Мы все: ты, я, те кто тебя обидел и даже алкаш Михалыч, существуем, живём по его воле. Он даёт нам существование, но наша сущность в Нём. А как мы уже этот дар Его воли назовём: жизнь, существование, бытие в мире, мучения и радость – это только наша фантазия. Он даёт и Он же забирает. Больше никто. Уразумел, сын мой?

- Почти, но до конца, как это ….. не въехал. Что ж вырисовывается по твоей логике – Он меня утилизировать решил?

- Не богохульствуй, бесстыдник. Он тебя. Да на фиг ты ему нужен! – Отче вдруг понял, что сказал не то. – Я в смысле таком, что Господь встаёт супротив плохих дел. Его воля в том, чтобы сберечь тебя как человека, как личность, как кусочек Его сущности, утвердить тебя в спокойствии и силе духа. Смотри, вот ты же трусил в начале? Трусил! На приёме у Инспектора, потом в кабинете у Гуманитария вначале тоже. А потом? Что с тобой, с сознанием твоим произошло? Теперь у тебя коленки не дрожат, в галзах не страх, а спокойное любопытство. Как думаешь, отчего?

- Не знаю. Устал, успокоился, понял, что нахожусь в какой-то другой неизвестной реальности, что есть могучая предопределённость, которая ведёт меня и перестал паниковать, но боюсь, конечно, если честно.

- В том то и дело, парень, ты сам себе открытие, ты ещё что-то важное найдёшь, это я тебе говорю. Думаешь, Иисус не знал о Голгофе, о кресте? Знал! А отец его не знал? Знал! А ведь шли оба: один на небесах плакал, но не вмешивался, другой тут среди нас страдал, но не отрёкся. Чего хотели? Смысла. Смысл искали всей жизни человеческой земной, что бы убедиться и другим открыть. А где, Алексеич, твой смысл жизни? Не знаешь ты его и сдох бы в своей ободранной квартирке без него. А сейчас ты ищешь его, крепнешь в своей воле и готовишься.

- К чему готовлюсь? – Вздрогнул Алексеич.

- К открытию!

- Рассуждения у тебя Отче, левые. Ты священник или хиппи? Плетёшь про дух, про силу, а моё физическое присутствие в мире тебя не волнует?

- По поводу священника и хиппи, образованный ты наш, скажу, что одно другому не мешает. А по поводу твоей физики….. Вот тебя звать Сергей Алексеевич, почти Иван Иванович. Таких море. Это ж не имя даже – фантом!

- Ты не перекурил?

- Не хами! Спросил? Терпеливо получай ответ. Волнует меня твоё бренное тело в мире, волнует! Понял. Но не так как ты это видишь. Волнует, что находясь в этом теле душа твоя должна открыть для чего она туда попала, способен ли ты в своей загаженной экзистенции выйти за пределы тупого животного эгоизма и страха за существование и открыть свою жизнь, как настоящую, как тайну своего, ещё не распознанного «Я».

Алексеич сочувственно-уважительно посмотрел на Священника. «Вроде искренне говорит, не кривит душой, половину из того, что наплёл, сам плохо осознаёт, грызёт его что-то, ох, грызёт! А он свои переживания на меня выливает. У каждого своя боль, но каждый пытается вылечить от неё кого-то другого, а не себя».

- Отче, а ты нашёл свой смысл? Тот самый, который потерял и оплакиваешь под косячок в зубах. Нашёл или будешь врать, как Гуманитарий?

- Не твоё дело. – Огрызнулся Священник и подкурил папироску. – Не я к тебе пришёл, ты ко мне.

- А здесь по-моему всё равно кто куда пришёл. Здесь вообще ходить нет смысла. Так что, может быть, это ты ко мне прилетел. Мучаешься ведь, тоскуешь, грызёшь сам себя. Что я тебе – вечный сосед по келье? Не. Утилизируют и всё, каюк. А у тебя возможность есть сказать мне такое, что и себе повторить боишься. Может я пойму и прощу. Хочешь прощения, нет не божественного, а просто человеческого?

- В исповедники набиваешься?

- Набиваюсь.

- Не хочу. Тебе и так не легко, своя ситуация тянет, а я ещё и своих проблем навалю. Нет.

- Ты мне завидуешь, что ли? – Усёк Алексеич. – Хочешь на утилизацию? Говори!

- Хочу! Лучше просто и сразу, чем ждать в безвременьи и нести эту кару.

- Так давай, иди! Я не против. Беги и радуйся, утилизируйся на здоровье и помни мою доброту.

- Ходил уже и не раз, вместо других. Не пускают!

- Они?

- Да.

Алексеич матюкнулся и растянулся на полу.

- Скажи, Отче, а кто такие эти «они»?

- Регуляторы.

- Ну? Дальше.

- Они очень древние, древнее всех религий, древнее нашего мира. Их функция – баланс всего живого и неживого во Вселенной, их логика не для нас. Регуляторы создают и уничтожают звёзды и галактики, определяют жизнь мыши и человека, пишут траектории комет и даже вмешиваются в священные тексты всех религий. Они просчитывают мир.

- Вселенские математики?

- Что-то вроде того. Жестокие и бесчувственные бухгалтера.

- Ты их видел?

- Однажды. Синие прозрачные шары, размером с яблоко.

- И всё?

- Да.

- А Бог, религия, что менее значимы? Они подчинены регуляторам?

- Нет. Тут как раз совсем другое дело. Бог и вера – наше человеческое спасение от регуляторов, наш интуитивный протест против просчитанности мира. В вере и в творчестве мы – люди выходим, выламываемся за границы их формул, мыслим и поступаем так, как они не в силах описать это в своих логических построениях и тогда мы обретаем, на миг, свободу. Например, они моделируют человека как биосистему с набором интеллектуальных операций, которая имеет главной целью выживание в любых условиях. Логично? Да. А мы вдруг жертвуем собой: мать за ребёнка, солдат за Родину, юноша за любовь. Система ломается. Описанная модель перестаёт работать. Опасность. Каков выход для регуляторов? Пресечь заранее все непредвиденные способы поведения людей! Улавливаешь?

- Не-а, но интересно. – Признался Алексеич.

- Хорошо, пойдём другим путём. Вот ты, почему нормально не работаешь, не стал учиться дальше, водку глушишь порой немеряно?

- Работать не хочу, а с водкой веселее.

- Правильно! Вот ты и не вписываешься в их модель человека. И таких очень много, которые не вписываются. Что с ними делать?

- Утилизировать? – Пробило Алексеича.

- Въехал. Вот он в чём весь фокус-покус. Вы выпадаете из просчитанной модели Универсума, создаёте в системе дисбаланс, как это у Парсонса: являетесь набором недопустимых переменных в системе.

- Можно ведь и по другому вопрос поставить. – Заметил Алексеич. – Недостаточно само предложенное описание системы, не введены все параметры и ещё там что-то. Ведь так?

- Регуляторы не ставят вопросов. Вопросы задаёт человеческое сознание, а вариантов ответов может быть множество, но все они вращаются вокруг одного стержня. Смысл. Смысл жизни.

- А если мы находим смысл, мы побеждаем регуляторов?

- Нет. Это тебе не пацанское фентэзи. Здесь нет победителей. Мы отстраняемся от них, делаем вид, что их не существует, что мы создаём другие правила и живём по ним. И это в некоторой степени верно. Самое главное, если вдруг люди откажутся от человеческих начал, то они станут просто запрограммированными функциями, но не людьми. Мы создали особое измерение, которое невозможно охватить самой совершенной логикой – измерение человеческого сознания с эмоциями, страхом, любовью, глупостью, самопожертвованием и прочими прекрасными бреднями. Во вселенной возникла одна не принадлежащая им сфера, других нет. Конечно, они вторгаются в неё, регулируют, уничтожают, утилизируют. И ты сегодня, Алексеич, воин человеческого, как ни идиотски это звучит.

- А ты?

- Я предатель. Я тот кто однажды узнав правила мира, вдруг решил, что регуляторы правы. Всё следует создавать и делать исключительно по правилам великой Вселенской логики, что следует планировать каждый шаг, что любовь – вред, что система не должна содержать исключений. Я думал, что победил в себе идею Бога, а значит и идею человека-букашки, стал сверхчеловеком на службе у Рацио. Чушь! Очень, очень быстро, я понял, что теперь я букашка, которая хочет убить своё кипящее сознание ради какого-то миропорядка. Я уже не спасусь, Алексеич, я не летаю к Богу, я функция для управления эмоциями «неоправданно существующих».

- И только?

- И только.

- Тогда, возможно, что всё сказанное тобой является работой некоторой программы нацеленной на управление моими эмоциями с тем, что бы побыстрее подвести меня к идее добровольной утилизации, но вложить в моё сознание идею подвига или отчаянного поступка, да?

- Браво. А ты не задумывался, что всё действует в жизни только таким образом и никак иначе. Существует ли подвиг или безумство как таковое, если учесть, что они возможны как конечные результаты уже, например, просчитанного регулирования наших эмоций.

- Ты же сказал, что это не просчитывается?

- А вдруг? Вдруг просчитано. Вдруг уже создана карта нашего сознания и всех возможных мыслей и действий?

- Но человек, совершающий нечто, не знает об этом!

- А какая разница. Подумаешь, человек. Безразлично малая величина.

- Что ж тогда остаётся? Темнишь ты, Отче. Ох, темнишь. Может ты человек, а может регулятор-функция, но фокус-покус, как ты выразился в том, что даже я – безразлично малая величина вам не принадлежу. Хочется чтоб принадлежал, а хера вам. Вот и убалтываете, просто газовая камера уже не интересно – трюизм. Пробуете задавить интеллектом. Синие шары! Ха! Серобуромалиновые треугольнички. Вы только пробуете себя, ребята, только мечтаете, что станете когда-то управлять всем. Были и до вас такие, и где они? Господь забрал.. Суши сухари, функция, в аду не кормят. Закурил? Глаза прячешь! В точку я попал, в самую точку.

- Уходи! Уходи сейчас же, придурок! – Глаза у того, кто называл себя Священником стали злыми и мутными. – Разрушитель правил, дворняга шелудивая! Марш на утилизацию! Скоро всех таких выведем!

- А ты и правда предатель. – Спокойным тоном проговорил Алексеич. – Ты уже предал в себе человека, ты самоутилизировался, говорящий мёртвый утиль. Я даже готов поверить, что ты желаешь оказаться там вместо меня, но тебя не пустят, нет смысла, ты – никто, ты без имени, функция под рабочим названием Священник. Муляж засушенного сознания. Бывай, исповедник для идиотов. Да, знаешь я думаю, что после моего визита тебя спишут – ты не справился, не убедил, не сумел обмануть всего лишь одного «неоправданно существующего» сторожа.

Когда-то белый коридор стал теперь агрессивно-красный. Цвет играл, дышал, двигался, полз по стенам и потолку густым киселём. Ярко-алые всплески краски разрывались чёрно-багровыми пятнами, а те в свою очередь, проглатывались красно-оранжевыми огненными скользящими потоками. Алексеич вспомнил цветной фильм об извержении вулкана и подумал, что хорошо, что это всё не раскалённое, а наоборот, очень даже прохладное. На всякий случай неумело перекрестился. Теперь можно было двигаться только в одну сторону, за спиной жонглировала пунцовыми пятнами тупиковая стена.

С каждым шагом коридор становился все уже. Стены тянулись одна к другой, потолок тёрся об его макушку. Метров через тридцать он мог только ползти по красной квадратной трубе. «На психику давят или уже расплющить решили. За Священника мстят. Ещё бы, обгавакал местного духовного авторитета – прими воспитательную процедуру». Алексеич больно натёр локти и колени, но геройски полз в никуда. Внезапно пол под его вспотевшим животом провалился и он полетел вниз. Он зажмурил глаза в ожидании, болезненного удара всем телом при приземлении, но ничего не случалось, он продолжал падать, но как-то медленно, не спеша. Алексеич подумал и открыл глаза. О, Господи! Что это было за падение, или скорее, парение в полёте. Он летел среди космической темноты подсвеченной миллиардами звёзд. Удивительно, но он дышал чистым прохладным воздухом и каждое случайное движение его рук и ног сообщало телу другое направление полёта. «В психбольницу приняли Гагариным поработать, - мелькнуло в голове, - или всунули в какую-то виртуальную реальность. Издеваются, блядь, как хотят!»

Тем временем полёт продолжался и Алексеич уже находил такое времяпрепровождение занимательным и не неприятным. Звёзды ласково мерцали и Алексеич пописал в просторы космоса. Прямо возле него притормозила пролетающая маленькая тарелка. Из откинувшегося колпачка высунулся зелёный человечек и запустил в Алексеича пустой банкой из-под «Кока-колы». Алексеич поймал банку и швырнул в тарелку. Банка попала в зелёную голову гуманоида. Тот заорал тоненьким писклявым голоском: «Озверел, бычара!», захлопнул колпачок аппарата и быстро драпанул с места конфликта. «С Земли возвращаются. Колу пьют, по-нашему ругаются, - тепло подумал Алексеич и улыбнулся, - какие к чёрту регуляторы, если даже инопланетяне хулиганят».

Внезапно его подхватил и понёс бесноватый космический вихрь, глаза забились золотой пылью и он уже не мог видеть направления своего полёта. Вихрь-разбойник с размаху плюхнув зад Алексеича во что-то мягкое и уютное, посвистел дальше. Он наконец-то продёр глаза и обнаружил себя сидящим на большом супер-мягком диване посреди уютного зелёного скверика. Вовсю заливались беспечные птички и весело журчал старенький фонтанчик с каменным дельфинчиком. Дельфинчик выпускал из приоткрытого ротика нескончаемую струйку воды и был обречён на пожизненное оральное напряжение.

К дивану с Алексеичем подошёл молодой брюнет в светло-сером костюме и без приглашения уселся рядом.

- Как самочувствие, Сергей Алексеевич?

- После космоса лучше, а то коридор очень утомил.

- Вы получили только те ситуации и образы, которые заказало ваше подсознание. Ни больше, ни меньше.

- Моё подсознание заказало бы ещё шашлычка с пивом, но отчего-то не вижу накрытого стола.

- Это ваше «Рацио» хочет жрать, а мы на его пожелания не откликаемся.

- А вы, собственно, кто будете? – Резонно поинтересовался Алексеич.

- Я, собственно, буду Исполнитель. – Иронично прищурился собеседник.

- Поясните. Исполнитель чего?

- Исполнитель вынесенных решений. В средневековье моя должность называлась Палач, надо сказать, очень уважалась обществом и стимулировалась властью. Сама процедура появления моих коллег в те времена выглядела целым священнодействием. Красный колпак закрывающий лицо с прорезями для глаз, чёрный плащ до земли, инструмент в прекрасном состоянии, имею ввиду, меч и топор.

- А вы романтик! – Заметил Алексеич, уже уставший бояться. – Пишите стихи?

- Почти угадали. Я рисую в минуты отдыха, моё горячее увлечение живопись.

- Натюрморты, пейзажи?

- Ну, что вы! Сцены казни. В разные времена, разными способами и за различные виды преступлений. Я написал более тридцати полотен и специалисты находят их очень удачными. Мою последнюю картину на китайскую тематику приобрёл Пекинский музей.

- И какой же вид казни вы живописали?

- О! Очень любопытная казнь. Назначалась только проштрафившимся высоким вельможам-мандаринам. Несчастного закармливали вареным мясом без соли или специй. Представляете, только варёное мясо. В огромных количествах! В итоге, обреченный умирал от несварения желудка, распухший и серый как само мясо.

- Впечатляет, господин Палач, впечатляет!

- Вы так думаете! Позвольте я запишу вашу оценку моего рассказа. – У Исполнителя в руках появился блокнот и ручка. – Знаете ли, я составляю свои «Мемуары», проникновенная получается вещь. Что может быть более реальным и душераздирающим для читателя, как не состояние обречённого на смерть переданное в рассказе его Палача. Я уверен, что у моих «Мемуаров» будет большой коммерческий успех.

- Вы не чересчур ли влюблены в смерть? – Слегка возмутился Алексеич. – Подобное увлечение не стоит отпускать за границу приличия.

- Во что же ещё пристало влюбляться Палачу? Не в Снегурочку же и не в Золушку, конечно, есть ещё мёртвая царевна, но уж больно лубочный персонаж. Всё-таки дама с косой очень вдохновляет.

- Согласен. – Подумав, сказал Алексеич. – Как никак, ваш цеховой символ и смысл работы.

- Благодарю за понимание. Перейдём к вашему вопросу, вы не против?

- Я то против, но разве это что-то меняет?

- Высокий дух бесстрастия, вы держитесь как обретший нирвану архат. Достойно встретить визит Смерти дано не каждому: на войне – трусят, от болезни – начинают панически лечиться, на переходах – ждут зелёный свет, а она, Госпожа, уже давно наметила – кто, когда и при каких обстоятельствах и поселилась в каждом, как в зале ожидания. Её поезд не опаздывает, приходит как Восточный экспресс – секунда в секунду. Опять отвлёкся. – Спохватился Палач. – Сейчас я расскажу вам, Сергей Алексеевич, какой набор ситуаций смерти мы предлагаем и вы выберете сообразно своему мировоззрению и пожеланию.

- Ага? То есть совсем не обязательно топором по шее.

- Ну, конечно! Хотя если пожелаете таким образом, буду рад служить.

- Давай сначала рассмотрим все варианты.

- Извольте. Первый пакет предложений озаглавлен «Спокойная смерть» и включает в себя работу анестезирующих сильнодействующих ядов: таблетка, укол, напиток, глоток воздуха.

Второй пакет называется «Добровольный уход» – вскрытие вен в тёплой ванне, выстрел в голову, петля, самоутопление, ну, это когда большой камень на шею и в речку, а так же прыжок без парашюта с небоскрёба.

- Широкий ассортимент. – Поразился Алексеич.

- Да, но это ещё не всё. Третий пакет – «Смерть преступника»: Расстрел, отсечение головы, колесоваие с четвертованием, сожжение на костре (аутодафе) и повешение. Смерть наступает торжественно, при большом скоплении народа на площади. Признаюсь, что это мой любимый пакет.

Четвёртый пакет – «Экзотическая смерть»: поедание каннибалами, укус ядовитой змеи, лев-людоед, акула или крокодил, снятие скальпа индейцами Гуронами после ранения стрелой, жертвоприношение языческому божеству, например, богине Кали и неравный бой с белым медведем.

- А если я сумею победить белого медведя? – поинтересовался Алексеич.

- Исключено. У медведя большой опыт. Провёл 27 боёв против человека, из них 27 полных побед с последующим поеданием противника. А у вас есть в активе победы над белым медведем?

- Нет. – Вздохнул Алексеич. – Даже над бурым нет.

- Вот видите. – Сочувственно моргнул Палач. – Так что даже не надеётесь. Пятый предлагаемый пакет «Героическая смерть»: дуэль за любимую женщину (шпаги и пистолеты), подвиг Александра Матросова или Гастелло, смерть разведчика в застенках гестапо, лобовая атака на врага (конная или пешая) и, наконец, на любителя – смерть в горящем танке.

- Вы предложили все варианты?

- Да! По-моему выбор очень достойный и повода для капризов нет.

- Какие там капризы! Просто хочу подумать. Кстати, как насчёт последнего желания?

- Это свято. Желайте!

- Желаю хороший стол с аппетитным шашлыком и водочкой. Имею же право погулять на своих поминках.

- Безусловно! – Палач хлопную в ладоши и под тенистой акацией возник багато уставленный яствами и алкоголем стол.

- Присоединяйтесь. – Пригласил Алексеич. - Не могу пить в одиночку.

- С удовольствием! С таким удивительным клиентом выпить большая честь.

Собеседники перешли к столу и принялись за обильную трапезу.

- Хорошо приготовлено. – похвалил Алексеич, обгладывая куринную ножку.

- Бывший повар «Метрополя» занимается, кудесник кухни! – согласился Палач, налегая на холодную осетрину.

- А смерть от переедания в услугах не предусмотрена? – Захмелевший Алексеич лениво посасывал пиво.

- Можно организовать, но не советую. Будут кормить столовской гадостью, такого угощения уже не накроют. Да и пошло как-то, я полагаю, что не достойно Вас.

- Согласен. – Закусил коньяк дыней Алексеич. – Я намерен сразу исключить самоубийство.

- Правильно! – Подхватил Палач. – На том свете это не приветствуется, то ли дело «Смерть преступника». Есть все шансы после искреннего раскаяния претендовать на место в раю.

- Не хочу вас обидеть, но я не представляю себя в роли преступника, да ещё выставленного на потеху толпе.

- Неужели выбрали поединок с белым медведем?

- Очень заманчивый вариант, но скорее я остановлюсь на чём-то из пакета «Героическая смерть». После всего, что сегодня случилось со мной я искренне возненавидел фашизм. Это удивительное чувство – обретение праведной ненависти. Не по книгам и фильмам или учебникам истории, а прямо в лоб на своей шкуре. Омерзительно, когда некто берётся классифицировать тебя как второсортицу да ещё имеет власть для принудительной селекции. Смерть фашистам! Теперь для меня не существует более привлекательного лозунга. Я тут, конечно, слегка подъел и выпил, поэтому философствую в мягких красках, но поверьте, господин Палач, ненавижу в багровых тонах.

- А вы бунтарь! Не спорьте, бунтарь. Вы разбудили в себе сильный голос протеста, готовы к героической смерти и достойной эшафота.

- Пусть бунтарь, тогда как вы определяете себя?

- Я последний собеседник бунтаря, я финальная точка всякого бунта. Я последним вижу глаза жертвы перед тем как завязать их, вижу напрягшиеся жилы на её шее, наблюдаю как потеют у неё от волнения руки и дрожат пальцы. Любой бунт завершается на мне и мною.

- Это если бунт подавлен, а если нет?

- Не бывает неподавленных бунтов. Их нет в природе общества. Всякий рано или поздно придёт и потрётся о ноги своего палача. Когда на площади беснуется злая толпа в ожидании крови, у обречённого остаётся только один человек, один в целом мире, с которым у него ещё будет грубая и потная, но телесная, я бы сказал, публично-интимная связь. Это палач.

- Как у меня с вами сейчас?

- Да! Абсолютно верно. Мы почти стали друзьями. И я провожу вас в другие бесконечные миры.

- Спасибо! – Алексеич хлопнул большую рюмку водки. – Странное дело, но я всё же хочу умереть в бою против палачей и, может быть, против вас тоже.

- Это хорошо, в этом есть смысл. Пойдёмте к фонтанчику. – Палач и Алексеич встали у круглой лужицы с дельфинчиком. – Вам следует прыгнуть или ступить в воду и всё свершится.

- Так просто?

- И так совершенно. Ступайте же.

Алексеич перекрестился, глубоко вздохнул и перешагнул через каменный бортик.

 

* * * * *

 

- Солдаты! – Заорал усатый капитан. – Эту высоту необходимо взять! Там фашисты уже три дня держат этот кусок нашей земли! Не подведите, братцы! За мной! В атаку! Ура-а-а!

Алексеич выскочил из окопа вместе со всеми, «ура» разрывало рот, сапоги бегущих выбивали клубы пыли из сухой земли. Ему было страшно, но он знал для чего и куда он бежит. За несколько секунд до смерти жизнь вдруг обретала настоящий смысл.

 

* * * * *

 

Корреспондент городского криминального телеканала вошёл в знакомый дворик районного морга. Его приятель, доктор, как раз выскочил покурить.

- Привет Петрович. – Поздоровался телевизионщик. – Есть что интересное для меня?

- Не знаю что и сказать. – Петрович глубоко затянулся сигаретой. – В общем день выдался колоритный. Сегодня приняли зарезанную боссом секретаршу, задохнувшегося в своей машине в гараже известного музыканта с молодым любовником, утопившегося священника и ещё какого-то работника тюрьмы с инфарктом.

- Оба-на! Слушай, с меня магарыч. Есть из чего сделать материал. А ещё, ещё что-то интересное есть, из свежих жмуриков.

- Не знаю. Мужика приняли, сгорел в собственной квартире, даже не сгорел, а задохнулся от дыма. Выпивши был. Пожарные приехали вовремя, огонь погасили, а он уже того…

- Ну, это так, можно на закуску, с воспитательной целью.

- Менты крутились, понимаешь, у него в кармане повестку нашли с приглашением в какое-то РНСГ, и адрес нашего морга указан: ул. Рационализаторов, 66.

- Не фига себе. Может ошибка в адресе.

- Понятно, что ошибка, но как-то странно это…

- Брось, ерунда. Иноплонетян не было? – Пошутил журналист.

- Нет, не было, пока. – Серьёзно ответил Петрович.