Сегодня с утра во дворе было тихо. Казалось, даже акация боялась шевельнуть своими озябшими листочками. Туман стоял неподвижно, и в нем бродили неприкаянные тени. И только маленькая красная крышка гроба, прислоненная к стене, кровавым пятном выделялась на фоне всеобщей серости. Люди медленно входили в туман и растворялись в нем, становясь похожими на полупрозрачных медуз. Там, в его чреве, был свой мир. Там люди прощались с тетей Раей.

Тетя Рая лежала в гробу, как в кроватке – маленькая, хрупкая старушка. Рядом стоял портрет, на нем красовалась румяная дородная женщина неопределенного возраста, не имевшая ничего общего с усопшей. Последняя утопала в цветах, и сама была похожа на большую немного завядшую белую лилию.

Мужчины сурово курили «Приму» (или не «Приму», но так сурово, как обычно курят именно ее). Женщины напоминали о своем присутствии тихими всхлипываниями, доносившимися из туманно-дымных клубов.

Пришел батюшка со списком продуктов, которые, по его уразумению должна была пожертвовать паства. После согласования такового с ближайшими родственниками, он долго пел что-то невнятное и махал на нас кадилом. Все прониклись, и слезы потекли даже у тех, кто до этого не плакал – кадило чадило.

Тетя Рая лежала умиротворенно и красиво. Только левая бровь у нее как будто слегка изогнулась. Впрочем, чего только не увидишь в таком тумане.

У автобусов организовалась стихийная очередь. Молодые прытко оттирали медлительных старушек от дверей, чтобы там занять им же место. Бабушки возмущались тихо – из уважения к покойнице. Но зато до самого кладбища.

В автобусе все немного повеселели. Молодые непринужденно болтали по телефону, люди постарше обсуждали политику и цены на картошку. По дороге пришлось высадить уже успевшего остограммиться мужчину, пытавшегося спеть «Мы едем, едем, едем…»

На месте затихли, организовали очередь за прощанием с почившей, оттеснив сына и мужа в хвост. Землю бросали долго и от души, так что могильщикам практически не осталось работы. Долго с речью выступала одна старушка – то ли сотрудница, то ли одноклассница. К концу речи оказалось, что она перепутала и прочла ее не над тем и не там. Женщина была так расстроена этим фактом, что оплошность ей простили и взяли с собой на поминки.

Снова вернулись к дому. Там всем помыли руки с мылом, и отправили в квартиру. Длинный стол был уставлен различными весьма аппетитными на вид блюдами и портретом тети Раи, уже той, которую все знали. Сухонькая старушка радушно взирала на пришедших почтить ее память. Скорбящие временно забыли о скорби: зная, что идут на похороны, люди не позавтракали. В тишине с полчаса раздавались стук вилок о зубы и сдержанное чавканье. Сначала после промозглого и печального утра всем хотелось согреть душу и тело, поэтому речи были короткими и емкими. Вскоре все насытились достаточно для того, чтобы произносить их более пространно и прочувствованно. Несколько осоловевших от еды старушек вновь всплакнули.

Встал дядя Вася, сводный брат тети Раи.

- Я знал Раю с самого детства, - сказал он. – Это был чудесный ребенок. С покладистым и мягким характером, который сохранился у нее до самой старости. Она никогда никого не обидела в своей жизни, всем желала добра. Готова была прийти на помощь по первому зову…

- Райка мне соли на прошлой неделе не одолжила, - сквозь зубы процедила бывшая соседка, глядя на портрет во главе стола.

- Тссс, - толкнула ее другая.

Недовольная смолкла.

- Пусть земля ей будет пухом… - закончил дядя Вася.

Опрокинули, вяло стукнули вилками.

- С Раисой Давидовной мы познакомились на родительском собрании, когда моей Бэллочке было всего восемь. Ну, и Юрику тоже. Он побил мою Бэллочку ее портфелем. Потом моя Бэллочка побила его своим портфелем, а потом моей Бэллочке пришлось покупать новый. Но я не об этом…

- Я не бил Вашу Бэллочку, тетя Майя, я Вам говорю это уже тридцать лет. Можно было бы и поверить.

- Молчи, когда тебя не спрашивают, - отрезала тетя Майя. – И не перебивай старших. Я всегда говорила, что твоя мама дала тебе недостаточно воспитания…

- И соли мне не дала на прошлой неделе, - вставила злобная соседка.

- Я, конечно, замолчу, тетя Майя, но только после того, как скажу, что мама просто боялась Вашей скандальной натуры. А был бы у нее характер – она бы в жизни не купила Вам этого ср… этого портфеля.

- Юрик, твоя мама, конечно, купила нам ср… портфель, но ты бы мог об этом и промолчать, чтобы не осквернять память усопшей. Пусть земля ей будет пухом.

Рюмки булькнули, скорбящие занюхали их рукавами.

Из угла послышался негромкий храп горе-ораторши. Кто-то тихонько хохотнул, но замолк, пристыженный злобным шиком со всех сторон.

У тети Раиного портрета тоже как будто слегка изогнулась бровь… Впрочем, в квартире было уже немного задымлено.

Ненадолго все замолчали, прислушиваясь к руладам спящей старушки. В этой почти тишине из угла послышался громкий шепот:

- Изя, брось уже, наконец, есть и что-нибудь скажи.

- Послушай, Галочка, если я брошу есть, так только для того, чтобы начать пить. Скажи мне от всего сердца, от всей твоей широкой души – ты правда этого хочешь?

- Изя, сделай что-нибудь уже, наконец, пока все речи не сказали и тебе есть еще чем оперировать.

- Оперировать я буду вилкой… и ножом, если мне его дадут…

- Ой, Изя хочет сказать слово…

- Я тебе его дома скажу, - ответствовал Изя, вставая. – И ты уже знаешь, каким оно будет… Я знал Раисочку с самого детства…

- Врешь, - хрипло возмутился дядя Вася. – С самого детства ее знал я. А ты знал ее не с самого детства, а чуть постарше…

- Хорошо, - согласился сговорчивый Изя. – Я знал Раисочку не с самого детства, а чуть постарше…

- Извините, что я Вас прерываю, - сказала соседка. – Но скажите, пожалуйста, а она с самого детства жалела соль для соседей? Или это началось с чуть постарше?

- А Вы знаете, что соль есть вредно? Это я Вам как врач говорю, - мрачно отрезал грузный мужчина с другого конца стола. – От соли образуется склероз. Вот у Вас есть склероз?

- Вот, - встрял Изя. – С того самого момента, как я узнал Раисочку, она заботилась о здоровье ближних. Пусть земля ей будет пухом.

Скорбящие скорбно опрокинули рюмки, и кто-то тихо сказал:

- Слушайте, мне кажется, или у Раисочки на портрете вроде как бровки приподняты?

- Тебе хватит. Это я как врач говорю.

- Да брррось ты, - из последних сил прохрипел дядя Вася. – Ты вере… вере… вретинар…

- Ну и что? Это мне не мешает знать, что некоторым собакам много пить вредно.

- Этто ты кому?

Дядя Вася хотел было грозно привстать, но не осилил и захрапел в унисон с заблудившейся старушкой.

Снова, словно кошки по сердцу, по тарелкам заскреблись вилки.

- А я говорю, приснился мне сегодня ночью паук… ик, - проскандировала дочь бывшей сотрудницы тети Раи, с трудом пытаясь поудобней разместить пышную грудь в декольте. - И полз он прямо, извините, по груди. Это к чему, не знаете? Не знаете. А тетя Рая все сны могла разгадать. Пусть земля ей будет пухом.

- А за кого пьем? - спросила, вдруг проснувшись, старушка.

- Зза здоровье… - ответил дядя Вася.

- А-а-а.

- Посмотрите, какие скорбные складки на этом портрете у Раечки вокруг рта. Никогда раньше не замечал.

- Это признак склероза. Я Вам, как врач…

- Что стоишь, качаясь… - внезапно печально затянула злобная соседка. И все подхватили.

За окном развеялся туман, выглянуло холодное осеннее солнце. Листочки на акации вдруг вздрогнули, и на столе зашевелились их тени. Они мягко коснулись бумажных щек тети Раи, и скорбные складки на ее лице разгладились.

Гости допели песню и начали собираться по домам.

Когда дверь захлопнулась за последним, в комнате снова стало слышно, как тикают часы…

…Они тикали так громко, что тетя Рая открыла глаза и позвала:

- Сеня, Юрик… Юрик!

Из соседней комнаты прибежал сын.

- Юрик, не надо врача. Я передумала умирать. Я вспомнила: у меня есть еще несколько дел. Запиши или запомни, если можешь: первое – выбросить это ужасный портрет, я на нем совсем на себя не похожа; второе - отнести соседке семь пачек соли…