Ренегат.

 

Фантастический рассказ.

 

- Я должен был убить тебя, - тихо сказал я небу. Пронзительно синему вечернему небу ненавистной планеты. Планеты, которая носила имя Сакрапла, имела свой труднопроизносимый номер в файлах галактического каталога и мирно кружилась вокруг своего солнца. Кружилась, не ведая о том, какая судьба ее ждет всего через сутки.

 

Я стоял у окна, тупо взирая на лазурную синеву обреченного неба, спиной чувствуя острый, как клинок древнего самурая, взгляд черных глаз Инги. Я помнил, что оставил бластер на столе. Точно по середине, рядом с кофейной чашкой. А кресло, в котором задумчиво, как изваяние античной богини, сидела, подобрав босые ноги, Инга стояло почти вплотную к столу.

 

Достаточно протянуть руку...

 

А потом чуть коснуться красной кнопки на ребристой рукоятке.

 

Красный цвет влечет не только быков, но и женщин.

 

Одно нажатье кнопки - и я больше никогда не увижу преступной синевы местного неба.

 

Неба, которое до боли в сердце похоже на небо давно уже забытой Земли...

 

Одно нажатие красной кнопки - и я не увижу, как это небо станет черным от боли и пепла.

 

Таким же, каким когда-то сделалось небо Земли.

 

Таким же, каким когда-то сделали небо Земли.

 

Короткий лазерный импульс - и для меня, стоящего у окна Гая Юлия Скельла, навсегда исчезнет громада высящегося на крутом крепостном холме христианского храма, который даже сейчас, полуразрушенный направленным взрывом, с обвалившимся внутрь куполом, был не просто величественен, а прекрасен. И от его белых стен исходила такая сила, что мне, человеку, который никогда не верил ни в каких богов, невольно хотелось сложить непослушные грубые сардельки пальцы щепоткой и попеременно приложить их ко лбу, животу и плечам - вначале левому, а потом правому.

 

Но перекреститься мешала дымящаяся сигарета, которую я по-прежнему держал в правой руке, так и не сделав ни одной затяжки.

 

Курение обычно действовало на меня успокаивающе и расслабляюще, особенно если это был легкий растительный 'глюк', но сейчас мне не хотелось ни быть, ни казаться спокойным.

 

- Я должен был убить тебя, - тихо повторил я.

 

Повторил, обращаясь к по-земному синему и пронзительному небу планеты Сакрапла.

 

К алебастровой громаде собора, выросшего на холме сотни лег назад, когда люди начали осваивать эту планету.

 

К городу с труднопроизносимым местным названием, который простирался вокруг холма на десятки километров.

 

К узким улочкам, застроенным вперемешку деревянными и каменными домиками, которые навевали уныние и покой одновременно.

 

Ко всей планете, которая еще не понимала, что обречена.

 

Которая пока что не понимала, на что она обречена...

 

Даже самый тупой обыватель не поверит, что барражирование боевых спейсеров Галактической Федерации на орбите Сакраплы входят в комплекс развлечений для туристов-эксремалов.

 

- Я знаю, - тихо прозвучал спокойный голос за моей спиной.

 

- Ты же враг, - сквозь зубы выдавил я из себя, прислонившись лбом к холодному стеклу окна.

 

Хорошо, что Инга не видела сейчас моего лица.

 

Не видела моих глаз...

 

Руины собора дрожали и грозились рухнуть, погребя под собой остатки старинного городского холма.

 

Небо тоже расплывалось, его синева делалась размытой, как палитра художника, который собирался нарисовать руины собора. Художник, местный житель, конечно же, ничуть не сомневался, что собор скоро восстановят - это же символ города! - но он, видимо, считал, что руины должны остаться запечатленными на холсте - для истории...

 

Художник, ты тоже обречен погибнуть - если обрушатся белые стены собора, когда с неба на город рухнут десантные боты....

 

Синева неба и алебастровые стены собора расплывались, отдаляясь... Не знаю, какой древний идиот придумал, что мужчины не плачут, а всего лишь огорчаются. Да - огорчаются. Но огорчиться можно и до слез. Порой до очень горьких слез. До почти детских слез. До слез навзрыд. От мальчишеских слез бессилия и вполне взрослой злобы, когда ты вдруг осознаешь, что вдруг сделался изгоем, и тебя не хотят брать в веселую игру.

 

А сейчас, когда ты давно уже не ребенок и сам стал одним из тех, кто устанавливает правила игры, которая и не игра вовсе...

 

Я едва сдерживал слезы - таким слабым и беззащитным, потерявшим веру в справедливость дела, которому я отдал последние десять лет жизни, я себя сейчас ощущал. Как два года назад, на Полонии, после мнемо-разговора с Дарком, который не захотел прислушаться к доводам разума... Но и я засомневался в том, что правда на моей стороне. Хорошо, что тогда со мной была Маша, к которой я мог прийти после того, что случилось. Мог пойти - но не пошел. Не захотел... Маша... Мари. Ей нравилось, когда я называл ее Мари. Но мне всегда хотелось называть ее по-земному - Машенька. Милая Машенька... Особенно когда мы оставались одни и нас не видел никто, кроме... Кроме тех, кому положено знать, чем занимается Коршун в тот момент, когда отдыхает, восстанавливая душу и тело после очередного рейда по вражеским планетам... Даже если он в это время сидит на унитазе... Сейчас ты, Машенька, как и тогда, наверняка не осудила бы меня. За мою мальчишескую сентиментальность, которая с давних пор стала притчей во языцех в Департаменте и наверняка была объектом многочисленных насмешек у всего Корпуса. Но если раньше, в первые месяцы службы, чувствуя лихие насмешки, я, как глупый, ничего не знающий о жизни мальчишка, бросался на обидчика с кулаками, часто нарываясь на более профессиональный удар - что может недельный салажонок противопоставит Коршуну, за плечами которого - не один десяток специальных операций и рейдов? Это сейчас я огрубел настолько, что научился с великодушием слона не обращать внимания на глупые насмешки. Но и слона можно разозлить, и тогда он становится опасным. Да и Орнандо кое-чему научил - как раз из репертуара слона... Но ты, Машенька, ты всегда понимала меня, ты всегда давала мне советы, которыми я, как правило, никогда не пользовался. Потому что не годится сильному мужчине, который ощущает себя вершителем судеб целых миров, прислушиваться к советам слабой женщины, тем более женщины, которая живет на Базе и работает официанткой. Официально - официанткой. А на самом деле скрашивает досуг бравых рейнджеров... И заодно постукивает куда надо. Вместе со своей младшей сестрой Дарьей - Дари, - докладывает обо всем, что невольно срывается с языков подвыпивших Коршунов. С Машей я вообще крутил недолгий, но страстный, хотя и исключительно платонический, роман. Но ты все равно на меня стучала, Машенька. Непосредственно Кларку, мягкие перины постели которого ты согревала гораздо чаще, чем мою скромную солдатскую койку. Я знал об этом, но не в силах был противостоять, потому что это был твой выбор, Машенька. Но, вернувшись с Полонии, я не пошел к тебе, хотя мне очень хотелось увидеть тебя после недельной разлуки, а ввалился в бар и впервые в жизни надрался по-настоящему - вдрабадан, а потом остервенело крушил столы в баре и сквозь пьяные слезы во всю глотку орал стихи какого-то древнего земного поэта, которые когда-то, в той жизни, которая давно ушла, запали мне в память. Теперь же, после Полонии, они очень соответствовали моему состоянию.

 

'Вешаться иль за решетку?

 

И то и другое - дрянь!

 

Надеть бы косоворотку,

 

напиться бы в усмерть,

 

во рвань.

 

Гитарным лихим аккордом

 

Друзей на гульбу поднять,

 

Кому-нибудь дать по морде,

 

Соседке сказать, что блядь.'

 

Поэт жил, кажется, в моем любимом двадцатом веке. Я уже не помнил его имени - зачем захламлять память именами каких-то древних, всеми забытых поэтов, когда душу рвет настежь такое...

 

'И вырваться на просторы,

 

В соплях измарав рукав,

 

В закат нежно-помидорный,

 

На лоно гниющих трав...'.

 

Я имел право не только читать эти стихи - но и считать себя их автором.

 

Я имел право напиваться вдрабадан и имел право их орать, так что по бару летели столы и стойки.

 

Потому что операцию на Полонии трудно было назвать удачной.

 

На этой проклятой людьми и богами планетенке осталось немало Коршунов. И там остался мой друг. Мой бывший друг. Друг детства, который не захотел оставить другую сторону баррикад. Дарк Гнедич. Главарь мятежников. Он, скорее всего, погиб во время массированной бомбардировке и последовавших затем масштабных наземных зачисток.

 

Я не стал дожидаться, чем закончится избиение несчастной Полонии...

 

Не стал ждать, когда увижу обугленную голову Дарка, которой обезумевшие от крови Коршуны будут играть в футбол среди руин Новой Варшавы.

 

Сказавшись больным, я дезертировал с фронта, сбежал в зависший над планетой орбитальный госпиталь Миротворческого Корпуса и два дня, пока шла беспощадная бойня, провел в больничной палате, мучительно терпел процедуры и обследования, которым подвергли меня военные эскулапы, прежде чем поставить диагноз 'Нервный срыв'. Хотя я и без их мудрых исследований догадывался, что нервишки у меня давно уже пошаливают...

 

'...И плакать горючей солью

 

под сенью родных берез.

 

Дуреть от стыда и боли,

 

Когда не хватает слез.

 

Что родина - лишь помойка,

 

Народ - лишь вонючий сброд,

 

Что Русь, если даже стройка,

 

Что та, что всех шлет в расход'

 

Русь... такая страна когда-то существовала на Земле. Город Староволжск, в котором прошло мое детство, географически принадлежал Руси. Руси, которую когда-то именовали 'Святой Русью'. Уж не знаю, за какие заслуги... история тянулась в глубины веков, а я не добирался дальше двадцатого века. Там тоже хватало, на чем развернуться.

 

'Что нет в небесах лазури,

 

Что золото нет во ржи,

 

А есть только море дури,

 

Бесчинства, безверия, лжи...'

 

- Я знаю, - прозвучал спокойный и твердый ответ. Я почему-то подумал, что это относится к стихам, которые я, наверное, снова, как и тогда, начал читать вслух. Но оказалось - совсем к другому, потому что далее я услышал, как Инга спокойно сказала, будто соглашаясь со мной: - Ты еще можешь убить меня...

 

- А ты - меня...

 

- А я - тебя...

 

Волны ее совершенно спокойного голоса долетели до оконных стекол, и они задребезжали.

 

Наверное, я все-таки не стал декламировать эти стихи вслух. Потому что сейчас, когда должно было решиться если не все, то многое, Инга не поняла бы меня. Не поняла бы, а я не смог бы найти слов, чтобы ей объяснить, почему я снова имел право вырывать из души эти стихи - потому что когда-то они были и моими стихами тоже, когда, на излете последнего года моей мирной жизни, я вдруг увлекся творческом одного полузабытого древнего поэта, жившего в самом начале двадцатого века, который очень любил пошалить, особенно если принимал на грудь лишний бокал вина....

 

'Пей же и пой, в веселии

 

на миг позабудем о боли!

 

Учитель, Сергей Есенин,

 

Веди меня в чисто поле!

 

Мне спьяну не будет видно,

 

Что в поле по пояс грязь,

 

Мне спьяну не будет стыдно,

 

Что я - ренегат и мразь...'[1]

 

-Я ренегат и мразь? - глухо спросил я у своего отражения в стекле.

 

Кривое отражение кивнуло, соглашаюсь. Я не рискнул ударить кулаком по оконному стеклу - вдруг у Инги обычные оконные рамы, и потом мне придется их завтра вставлять.

 

'Завтра...' Я криво усмехнулся.

 

Кто знает кроме меня и господа Бога, которого, скорее всего, нет и никогда не было, какой ад здесь наступит завтра, когда я не вернусь к утру с докладом. Или вернусь, не выполнив возложенную на меня задачу. Потому что не смог...

 

-Ты что-то сказал? - спросила Инга.

 

- Нет, ничего, - поспешно ответил я. Я по-прежнему стоял лицом к окну и к ней спиной. Я знал - завтра вторжение начнется в любом случае. Приказ уже отдан. Моя миссия - всего лишь этап в начавшейся операции. Крамола, как и всегда, должна быть вырвана с корнем.

 

-Жаль... - ответила Инга так же спокойно.

 

Но в этом тихом спокойствии была твердая уверенность, присущая только очень сильным, волевым людям, которые не только никогда ни перед кем не станут прогибаться и перед лицом смерти не попросят пощады, но и не опустятся до того, чтобы, столкнувшись с неразрешимой проблемой, вливать в себя все напитки Базы и закусывать собственной тухлой блевотиной.

 

Инга была сильнее меня... Но и я давно уже не был, как в юности, слабаком, и даже в пьяном виде мог принять боевую стойку и отправить врага на тот свет не очень уверенным, но сильным ударом кулака, однако в тихом голосе Инги было столько силы, что я невольно передернул плечами.

 

'Если она дотянется до бластера, - пронеслась холодная, как лезвие мачете, мысль.

 

Я усмехнулся - ей не нужно никуда тянутся. Достаточно лишь протянуть руку.

 

Я знал, что сумею легко уйти с линии огня. Мое натренированное тело - тело не хлюпика-студента, каким оно был десять лет назад, а закаленного в боях Коршуна, само, без приказа мозга, бросится в сторону.

 

Я даже не поранюсь осколками оконного стекла. Потому что не будет никаких осколков.

 

Тонкий лазерный луч прошьет стекло и уйдет в по-земному синее небо, оставив идеально круглое отверстие, величиной с трехгрошовую монету, с оплавленными краями.

 

Красивое, наверное, зрелище...

 

А второго выстрела Инга не успеет сделать - потому что будет уже мертва.

 

Ее убью не я, а решительное тело Коршуна, а мне останется только остановиться у обезображенного быстрым ударом трупа очень красивой женщины, и с грустным сожалением подумать о том, что тело, лежащее у моих ног, достойно лучшей участи, нежели превратиться в корм для скользких подземных червей. И если бы оно, это тело, не трогало бластера, то вполне могло бы встретить утро следующего дня в одной постели с другим телом - красивым, мускулистым...

 

Еще одна шуточка Орнандо, доставшаяся мне в наследство от не вернувшегося из рейда друга.

 

Я снова передернул плечами, как от озноба. Кулаком смахнул с глаз непрошенные слезы.

 

Я давно уже знал, что не стану уходить с линии огня, если Инга решит выстрелить.

 

Я же сам, когда мы час назад пили чай и мирно разговаривали, вспоминая прошлое - наше детское прошлое, когда мы не только чувствовали себя счастливыми, но и были ими, - не думая ни о чем конкретно, вынул бластер из кармана брюк и легкомысленно положил его рядом с фарфоровым блюдцем.

 

А потом и вообще оставил лежать на краю стола. Отошел к окну...

 

Пусть стреляет, решил я, если считает, что так будет лучше.

 

Пусть стреляет, если считает, что одним выстрелом можно решить все проблемы.

 

Когда-то я тоже считал так - когда был молодым и рьяным. Не Коршуном даже - а так, неоперившимся птенчиком, когда только пришел в Корпус и встретил Орнандо, ветерана Миротворческого Корпуса, который прослужил Коршуном больше пятнадцати лет...

 

Я считал так все десять лет...

 

Так, наверное, считала и Инга - если она тоже пошла служить.

 

Но я служил Федерации, а она - Империи...

 

Она рассказала, почему она выбрала такой путь. Рассказала, пока мы мирно, как в детстве, пили чай. Рассказала доходчиво и. как мне показалось, искренне. И я - человек, а не Коршун, - попытался не только понять выбор Инги, но и простить её.

 

Хотя я давно уже никогда никого не прощал.

 

Десять лет мы с ней стояли по разные стороны баррикад. И случайно встретились сегодня утром под синим небом планеты Сакраплы. Небом, которое было удивительно похоже на небо Земли. Именно таким земное небо было двадцать три года назад, когда Инга и я жили в одном земном городке, который стоял на двух берегах узкой речушки, которая носила имя Волга, а сам городок назывался Староволжском. Когда мы познакомились, Инге было одиннадцать лет, мне - двенадцать, мы жили в соседних дворах, ходили в одну школу и дружили. Позднее к нам присоединился Дарк, но не о нем сейчас речь... Одноклассники даже дразнили нас 'женихом и невестой', хотя все, что я и Инга могли тогда себе позволить, так это просто иногда присесть на скамейку, которая спряталась за густыми кустами акации, росшими у городского пляжа, и молча посидеть немножко, держась за руки. Мы даже ни разу не поцеловались.

 

Господи, какие могут быть поцелуи в одиннадцать-двенадцать лет...

 

...Та скамейка, наверное, сгорела во время бомбардировки Земли, когда к Солнечной системе прорвалась эскадра Империи.

 

Скамейка сгорела - вместе с половиной Европы и частью Азии.

 

Но Инга этого не увидела. Она уехала из моего города за много лет до прорыва имперской эскадры. Инга не была коренной жительницей Земли, в Староволжск она приехала вместе с родителями всего на два года. Отец Инги был милитаром, жил на Окраине - на планете Ками-Авана, которая была форпостом Галактической Федерации на границах с Империей, его направили учиться в Военную академию противокосмической обороны, которая располагалась в Староволжске. Единственную военную академию этого профиля во всей Галактической Федерации...

 

Когда курс обучения был пройден, отец Инги был откомандирован к себе на Окраину - в регулярные части сил противокосмической обороны планеты Ками-Авана.

 

Я не пришел прощаться с Ингой - боялся, что разревусь перед ней, как маленький.

 

Какое-то время мы переписывались по галнету, но три года спустя, когда Галактическая Федерация неожиданно затрещала по швам, когда Империи удалось оторвать от живого тела Федерации с два десятка планет, в том числе и родную планету Инги, переписка неожиданно прервалась. Мне едва исполнилось восемнадцать лет, я совсем не интересовался политикой, и потому исступленно слал ей кучу посланий, но все они оставались без ответа. Пропадали, словно падали в бездонную пропасть. Даже не возвращались к отправителю с лаконичной припиской: 'Такого ящика не существует. Укажите правильный адрес'.

 

Вначале я часто вспоминал Ингу. А потом, как это часто бывает, боль утраты притупилась... Тем более, что детство ушло, и у меня появились новые, более серьезные, как мне казалось, увлечения.

 

Но с девушками мне катастрофически не везло.

 

Наверное, мне мешали воспоминания об Инге. О нашей чистой детской дружбе, которая, быть может, была и первой любовью, которая, как известно, никогда не забывается.

 

'Спросить бы сейчас у нее, - подумал я, - как она относилась ко мне тогда...'

 

Но не стал ничего спрашивать. Зачем?

 

... Когда мне исполнилось двадцать, я встретил Нику. Она тоже училась в Староволжском университете, на историческом факультете. Но на античном отделении. И сама Ника была похожа на античную богиню. Я даже думал, что она может стать моей женой...

 

Но замуж Ника вышла совсем за другого. Я хотел стать историком, специализировался по двадцатому веку, читал много книг писателей, живших в то далекое время. И хорошо знал, что именно так чаще всего и бывает. Поэтому не слишком страдал. Даже хотел пойти на свадьбу Ники и Яна, тем более, что они меня звали. Но в последний момент передумал.

 

Не захотел услышать протяжное 'Горько-о-о-о!!!!', адресованное не мне, а кому-то другому.

 

...Ян и Ника пропали без вести во время свадебного путешествия. Скупые сводки новостей сообщали, что прогулочная яхта 'Анжелика' была взята на абордаж неизвестным спейсером без опознавательных знаков. Как всегда, в провокации обвинили Империю. Престарелый маразматик-император отнекивался как мог, но ему, как водится, никто не верил. Однако на этот раз до войны дело не дошло. Не было даже традиционного обмена нотами протеста.

 

Действительно, прогулочная яхта - это такая малость. Неужели из-за этого нужно развязывать новую войну между двумя пусть и не дружественными, но тем не менее уважающими друг друга галактическими державами, между которыми несколько лет как заключено долгосрочное перемирие? Скорее всего, это снова зашалили пираты, которые, пользуясь послевоенной неразберихой, берут на абордаж и грабят на мирные корабли...

 

Но я не верил, что это были пираты.

 

И потому, не раздумывая, бросил университет, в котором числился на хорошем счету, и завербовался в Миротворческий Корпус. В Коршуны - специальное подразделение по борьбе с терроризмом, которое боролось не только с космическим пиратством, но и подавляло восстания на неблагонадежных планетах. Галактическая Федерация объединяла сотни обитаемых миров, что было не по нутру Империи, которая, не жалея средств, финансировала тех, кто желал отделиться от Федерации. Правительство Федерации любыми силами пыталось удержаться от распада, и на Коршунов взвалили всю грязную работу.

 

Коршунами нас прозвали потому, что на треугольных шевронах у солдат была эмблема - черный коршун на белом фоне, раздирающий когтями жертву, то ли тушканчика, то ли зайца.

 

Иногда на восставших планетах после того, как там поработали Коршуны, не оставалось ни одного живого человека. Бунтовщиков, если они не желали сдаваться в почетный плен, уничтожали на месте, а так называемых обывателей, которым было безразлично, кто будет брать с них налоги - Федерация или Империя, переселяли на менее освоенные планеты.

 

Это было наказание за нелояльность. Да и надо было кому-то работать, осваивать новые месторождения, строить города и заводы, пахать землю и растить хлеб...

 

...Инга по-прежнему не стреляла. Она даже не предприняла никаких попыток протянуть руку к бластеру.

 

-Что мне делать? - спросил я у расплывшегося мольберта синего неба.

 

Но художник написал свой натюрморт и ушел, бросив кисти. А небо молчало, потому что не знало ответа.

 

Или не считало нужным давать ответа.

 

Безмолвствовали и руины собора.

 

- Не знаю, - все-таки услышал я чей-то ответ.

 

Я рывком отвернулся от окна. И твердым, решительным шагом двинулся к креслу, в котором, по-детски свернувшись калачиком, сидела Инга.

 

Бластера на столе не было.

 

Значит, Инга как-то сумела незаметно его забрать.

 

Она ведь тоже служила в спецвойсках...

 

Солдат в Империи, даже если это были женщины, готовили не хуже, чем Коршунов Федерации.

 

Наверное, даже лучше...

 

Потому что я не уловил никакого движения за своей спиной. Инга тихонько взяла бластер, но не успела им воспользоваться.

 

Или не смогла?

 

Не захотела?

 

Большие черные глаза Инги нарочито равнодушно смотрели мимо меня, ее красивое лицо было каменным, уголки губ грустно опущены. Казалось, она размышляла... И я вдруг неожиданно для себя понял: Инга не станет в меня стрелять. Никогда не станет.

 

Никогда-никогда...

 

Потому что она тоже помнит старый земной город на берегу Волги, у вод которой прошло ее детство.

 

По-прежнему помнит...

 

Как и я...

 

Мне вдруг остро, до отчаянья, захотелось взять Ингу за руку, притянуть к себе, чтобы помочь ей подняться с кресла, и порывисто обнять, прижать к себе. Но обнять не как женщину, которую страстно желаешь, а как маленького ребенка, который остро нуждается в защите взрослого человека. Как словно Инге сейчас было чуть больше одиннадцати лет, а я был ей родным отцом или опекуном, назначенным Федерацией - если девочка по каким-то причинам осталась сиротой.

 

... Я хорошо помнил, что Инга была невысокого роста девчонкой - на полголовы ниже меня. Ходила она в белой футболке и красных брюках, в короткой мальчишеской стрижке, а на ее маленьком курносом носике гнездились солнечные конопушки, которых она совсем не стеснялась.

 

Маленькая девочка Инга, где ты?..

 

Ведь тебя нет. Ты исчезла больше двадцати лет назад. А твое место заняла взрослая женщина, женщина привлекательная и желанная. Такой, если верить историкам, была Мата Хари - королева международного шпионажа, которая жила в то время, когда на Земле существовало множество государств, постоянно воевавших между собой. Когда еще существовала сама Земля, живая планета, а не полумертвый, оставленный людьми каменный шар, сожженный непрерывными бомбардировками...

 

Я остановился у кресла, в котором сидела, поджав под себя босые ноги, Инга. И не смотрела в мою сторону. Мой глупый, почти что детский порыв угас - едва я вспомнил густой слой серого пепла на месте древних городов Европы и Азии. Густой слой пепла на месте родного Староволжска. Города, который исчез навсегда с земных карт - но не из моей памяти. И память требовала от меня мщения. И я, Коршун, стал мстить. Мстить за руины родного города. Я мстил беспощадно, никого не жалея - ни врагов Федерации, ни их городов, порой очень красивых, построенных в эпоху первой волны колонизации. И если в первые годы службы у меня еще оставались хоть какие-то чувства, то после смерти Староволжска я понял, что уже не имею права быть сентиментальным. Я вообще не имел права на простые человеческие чувства. Я должен был перестать быть человеком, должен был сделаться бесчувственным роботом из закаленной стали, который умеет только выполнять приказы, даже на йоту не усомнившись в их справедливости. Даже если они противоречили тому, что принято называть гуманизмом.

 

Те, кто сжигали Староволжск, тоже не страдали от излишков гуманизма...

 

Узнав о гибели города, где прошло мое детство, я никого не жалел. Я вообще возненавидел это гнилое чувство... Наверное, потому, что меня самого давно уже никто не жалел. Впрочем, я с радостным наслаждением убил бы любого, кто посмел бы его пожалеть. Жалость унижает. Жалость - это для тупых и сентиментальных барышень и тупых обывателей.

 

А я был Коршуном.

 

Убежденным борцом за единство Галактической Федерации.

 

Но Инга... Как она могла пойти служить Империи, если ее отец давал присягу Федерации? Или он тоже переметнулся... тогда, когда Ками-Авана отделилась... или её отделили от Федерации?

 

Я повернулся к столу и остервенело ткнул недокуренную сигарету в серебристую пепельницу - явно антикварное произведение искусства. Инга, видимо, была не стеснена в средствах.

 

Пепельница была похожа на гигантскую бабочку, распахнувшую крылья.

 

Впрочем, с таким же успехом пепельница могла походить и на вульгарную женщину, одиноко лежащую на роскошной кровати в ожидании мужчины.

 

При чем здесь какая-то пепельница????

 

Пальцы обожгло раскаленным пеплом, который, угасая, не хотел умирать, и напоследок решил больно укусить своего убийцу. Но я не обратил внимания на боль. То есть я вообще ничего не почувствовал. За десять лет службы в рядах Коршунов кожа на моих ладонях огрубела настолько, что я, наверное, мог спокойно сунуть руку в огонь костра. Как римский разведчик Сцевола, который тоже носил гордое античное имя Гай...

 

Я давно уже забыл, что такое боль.

 

Мое тело, закаленное, как дамасский клинок, умело лишь причинять боль другим. Причинять боль и убивать. Потому что я давно уже перестал быть человеком из плоти и крови. Я превратился в машину. В машину смерти. И эта машина, не раздумывая, готова была уничтожить любого, кто посмеет стать у него на пути.

 

На пути Федерации...

 

Врагов Федерации нужно убивать без лишних раздумий - потому что они были и моими личными врагами. Потому что это они когда-то сожгли Староволжск...

 

Но неожиданно на пути машины появилась Инга, и машина остановилась, словно забуксовала, хотя Инга была реальным врагом. Врагом Федерации - а значит, и моим личным врагом. Врагом, на совести которого - серый пепел на месте земных городов. Серый пепел на месте города Староволжска... Но я почему-то не смог ее убить. Не смог выхватить бластер и, не раздумывая, нажать на курок. Хотя должен был это сделать. Ведь задание было совсем легким. Его могли поручить даже желторотому птенцу, который служит всего месяц. Ибо что может быть проще - прилететь на планету под видом туриста, проникнуть в дом, где живет женщина-резидент, к которой сходятся все ниточки намечающегося бунта, захватить ее, допросить, применяя любые методы и средства, а потом убить. Но перед тем, как убить, можно для собственного удовольствия вставить пару раз... это уж по моему усмотрению, такого задания мне не давали... А потом убить Лучше всего выстрелом в лицо. Женщины очень не любят, когда им стреляют в лицо. Многие из них всерьез полагают, что с обезображенным лицом они будут некрасиво выглядеть в гробу. Глупенькие...

 

Как будто имеет какое-то значение, как ты выглядишь в гробу...

 

Тем более, что и гроба-то никакого не будет. Завернут в промасленную рогожку и сунут в ревущий зев местного крематория.

 

Я легко выполнил бы задание. Если бы этим резидентом не оказалась Инга. Конечно, я мог не узнать ее - все-таки больше двадцати лет прошло. Но Инга сама узнала меня.

 

И операция провалилась.

 

Я не стал допрашивать Ингу. Не стал ее убивать. Вместо этого мы предались воспоминаниям. Сели пить чай... Во время этого чаепития я кое-что для себя и решил.

 

Поэтому, завершив чаепитие, я встал из-за стола, кивнул хозяйке в знак благодарности - чай действительно был замечателен. И демонстративно положил бластер на край стола.

 

Я специально отошел к окну, давая понять Инге, что у нее развязаны руки.

 

Я не стал ей говорить, что на орбите планеты дежурит небольшая эскадра, которая в любой момент может раздолбать Сакраплу - резидент Империи Инга сама обо всем хорошо знала...

 

Я не стал ей говорить, что если не вернусь к определенному сроку, или вернусь, не выполнив возложенную на меня миссию, к Инге будет направлено подразделение чистильщиков, которые любой ценой выполнит приказ - уничтожить имперского резидента.

 

Инга умрет. Но она умрет ни от моей руки.

 

Но я уже не буду об этом знать...

 

Но почему, почему она не нажала на маленькую красную кнопочку на ребристой рукоятке бластера? Этот выстрел решил бы если не все, то многие мои проблемы. И не сдавливала бы грудь острая, тупая ноющая боль, которая гнездилась там, где бился о ребра грудной клетки странный комок, состоящий из синтетических волокон, лишь по традиции именуемый сердцем. И оно, сердце, адски болело. Болело так, что хотелось разорвать себе грудь и вырвать этот ноющий комок невыносимой боли. В надежде, что боль наконец-то уйдет.

 

Навсегда...

 

Вместе с ненужной жизнью.

 

Лучше бы она выстрелила, когда я стоял у окна, в которое виднелись руины собора... Я же предоставил ей такую возможность...

 

Это была бы очень легкая смерть, без глупых сожалений о нелепо прожитой жизни.

 

И сердце перестало бы болеть - навсегда.

 

Сердце - всего лишь центральный орган кровеносной системы. Неутомимый насос, который качает по человеческому телу тонны крови.

 

А еще, если верить дурацким байкам клоунов в рясах, - место, где обитает человеческая душа.

 

Но на самом деле никакой души нет. Ни один Коршун не встречался с этой неуловимой субстанцией. Коршуны видели только, как вскипает алая кровь, когда человека медленно поджаривают на луче бластера - как кусок шашлыка, нанизанный на шампур. Это очень медленная и мучительная смерть - жертва порой вопит так, что, наверное, черти в аду утирают слезы от жалости.

 

А сердца людей очень похожи на куски жареного мяса. У Коршунов существовал даже свой ритуал - древний, как и сам Миротворческий Корпус: вскрыть грудную клетку поверженного врага, вырвать сердце, которое еще могло по инерции биться, разорвать руками и тут же съесть. Словно мы действительно были коршунами, хищными птицами, пожирателями падали. Бунтовщики и террористы и были такой падалью. И эта падаль не имела никаких прав. Даже права быть погребенными в узкой могильной яме, больше похожей на солдатский окоп. Смрадные трупы врагов Федерации должны были гнить на улицах и площадях очищенных от падали городов, наполняя душистым амбре руины городов, как напоминание трусливым обывателям, когда они начнут выбираться из своих затхлых подвалов. Трупы бунтовщиков должна была напоминать обывателям, которых по каким-то причинам не переселили на окраинные миры, о том, какая жалкая судьба их ждет, если они посмеют поднять руку на самое святое, на самое важное право, которым от рождения обладает каждый свободный человек - права жить в единой Галактической Федерации.

 

Те, кто был против такого права, являлись врагами.

 

И их сердца принадлежали Коршунам.

 

Я уважал наш старый добрый ритуал. Не сразу, но я привык есть разорванные на части человеческие сердца.

 

Ибо сердце - это всего лишь кусок мяса.

 

Даже более приятное на вкус, чем говядина или свинина.

 

- Что мы будем делать? - голос Инги оказался совсем близко. Она встала с кресла и оказалась близко-близко от меня.

 

Мне вдруг до боли в сердце захотелось, чтобы она положила подбородок мне на плечо. Или узкую горячую ладонь... Как это она делала иногда, когда мы стояли у окна в шумном школьном коридоре и о чем-то разговаривали...

 

- Не знаю, - глухо ответил я. Я снова почувствовал на глазах предательскую влагу. Господи, если ты есть, ну почему мне сейчас не двенадцать лет???

 

- Не знаю, - тихо повторил я, усилием воли не позволяя слезам вырваться наружу.

 

Я и на самом деле не знал, что мне теперь делать. Оставив в живых врага, я преступно нарушил данную десять лет назад Галактической Федерации присягу. Но я почему-то не чувствовал себя виноватым ни перед Федерацией, ни перед теми, кто погиб, отстаивая ее единство. Не чувствовал себя предателем, который, когда все закончится, и если останется жив, должен будет держать ответ перед военным трибуналом. Мне было все равно. И, возможно, именно поэтому впервые за последние десять лет я ощутил себя по-настоящему свободным человеком, который ни от кого и от ничего не зависит. И от которого тоже никто и ничего не зависит.

 

Пусть Федерация и Империя снова схлестнутся в смертельной битве, пусть в результате погибнут тысячи, миллионы людей - но пусть этот апокалипсис происходит без моего участия. Я устал от крови и хочу отдохнуть, хочу снова вернуться в детство, чтобы рядом со мной снова была Инга - маленькая девочка с добрыми веснушками на круглом лице. Хотя и понимаю, что в детство вернуться невозможно, а отдых меня ждет только в могиле - если она будет, эта могила...

 

- Я так понимаю, что вторжения не избежать? - спросила Инга. Её голос был ровным и сухим. Просто констатирующим факт, от которого никуда не уйти.

 

- Не избежать... - выдохнул я.

 

- Тогда остается только ждать, - так же спокойно сказала Инга.

 

- Ждать... чего? - глухо спросил я, подавляя желание рвануться к Инге и схватить ее за руку. Чтобы, как в детстве, снова почувствовать теплоту её ладони.

 

Не знаю, смогло ли укрыться от Инги мое желание. Сама она не сдвинулась с места. Лишь коротко пожала плечами. Затем вытащила из кармана брюк бластер и осторожно положила посреди стола. Рядом с фарфоровой чашкой. Туда же, куда несколько минут назад уже клал его я.

 

- Мы будем ждать, - повторила она.

 

- Значит, мы ничего не сможем изменить? - выдавил я из себя.

 

- Ничего, - ответила Инга. - Мы же ушли...

 

- А что будет со всем этим? - криво усмехнувшись, я указал на руины собора, на небо, на которое уже наползали сизые семерки.

 

- А это будут решать другие, - спокойно сказала Инга, которая, как я понял, тоже приняла решение. Решение, которое созрело и в моей душе - уйти. Навсегда уйти от боли и крови. Перестать быть солдатом, и стать просто человеком. Человеком, который помнит свое детство...

 

А там - будь что будет...

 

- Значит, мы будем сидеть и ждать конца света? - уныло выдавил я, дотрагиваясь до бластера, но не решаясь его взять. От Инги наверняка не укрылись мои поползновения.

 

- Пусть лежит, - тихо сказала Инга. - Нам он больше не понадобится...

 

- Нам он больше не понадобится, - легко согласился я.

 

Слишком легко согласился... Неужели мы просто будем сидеть и дожидаться, когда по наши тела и души явятся озверевшие от крови чистильщики?

 

Но сейчас я не боялся смерти. Потому что я был счастлив. Счастлив впервые за десять лет. Или даже впервые в жизни. Словно ко мне снова вернулось детство. Вместе с Ингой - невысокой девочкой в белой футболке и красных брюках, на веселом личике которой играют солнечные веснушки.

 

И мне было все равно, что будет завтра...

 

11.07.2003, январь 2006.