«На сегодня хватит, пожалуй», кряхтя, попробовал распрямить занемевшую спину Ниило. Отложил в сторону только что оконченную работу – плетеную корзину и вышел из-под навеса. Там возле низенькой скамейки возвышался маленький курган из разнокалиберных корзин, без которых не обходится ни одно хозяйство в карельской деревеньке. Каждая светилась нежным золотом, и горка из корзин казалась живым теплокровным существом. Потирая ноющую поясницу, Ниило заспешил к отрытому в доме окошку, поблизости от которого он и устроил себе рабочее место. «Что-то старухи моей давно не слыхать», - взволновалось и тревожно забухало вдруг сердце, - как бы она не того…упаси, Господь!»

-Айно! Айхоша! – позвал дед осипшим враз голосом и, задрав седую голову, стал вслушиваться в тишину избы, - старуха моя, да ты жива ли?!

- Ну, чего голосишь, старый? Покою нет от тебя, разбудил, - ворчливый голос, донесшийся из нутра избы, успокоил Ниило. Через миг он зазвучал уже с просящими нотками:

- Клюквы мне потолки, кисленького хочется…

- Сейчас, бабуля, я тебе и клюковки и…лимону с чаем! – полетел к крыльцу дед на всей скорости, которую позволяли ему развить щелкающие в суставах ноги.

Они с Айхошей разменяли уж седьмой десяток. За плечами целые эпохи – советско-финляндская и отечественная войны в обрывках детских воспоминаний, послевоенная разруха, голод, бесконечные дни, месяцы, десятилетия, заполненные тяжелым трудом. Эх, Россия-матушка! Не про тебя ли поется: «Беспокойная я, успокой ты меня!» Только покой тебе не нужен …

Сбросив башмаки под лавку на просторной веранде, Ниило привычно огляделся и в сотый раз похвалил себя за то, что нашел-таки в себе силы отремонтировать хату. Не слушая протестов жены, которой жаль было расставаться с накоплениями, не надеясь на помощь детей, которые наезжали в каникулы и радостно ссыпали из автомобилей одуревших от мобильников и компьютеров внуков. И уж совершенно не считая нужным рассматривать заявки от местных алкашей-умельцев. Может, когда-то их руки и слыли золотыми, да срок действия былой славы давно истек. Ошибается тот, кто говорит, что мастерства не пропьешь. Пропить можно все, даже жизнь. Ниило это дело не уважал. То есть, ежели случалось в деревне или в семье торжество, от стопочки, конечно, не отказывался. Но меру свою знал четко. Как только ударит в голову жар, так, значит, стопку горлом вниз и баста! Напьешься, лучше не будет, только позору не оберешься. Не жаловал Ниило таких работников. Потому и решился сам дом обновлять. Неторопко, с ранней весны начал и до самой осени возился. Зато теперь изба в терем превратилась, приятно посмотреть. И свои деревенские, забегают вроде по делам, а сами головами крутят. И приезжие, особенно туристы, сразу внимание на их домик обращают: первый он сразу за железнодорожным полотном и стоит. Смотрит на мир новыми крепкими окнами. Категорически отказался Ниило от советов осквернить избу новомодным пластиком. Своими руками отстругал каждую раму, словно картину, вставлял в нее стекло. Картины и вышли, если из избы глядеть. А со стороны улицы – дом с чистыми глазами.

В комнатах мало, что сам менял, тут как раз невестки с дочерью расстарались: поклеили, побелили, покрасили.

В той комнатушке, где теперь хозяин дома почивал, и вовсе спартанская обстановка была: узкий лежак, стул, да шкаф со времен… уж и сам не помнил, каких. Воспользовавшись отсутствием Ниило, когда ушел тот в Ладогу, прихватив любимого пса Дика, родня, приготовила ему сюрприз.

Поздним вечером вернулся рыбак. Пока растянул на просушку сети, пока выпил горячего крепкого чая, уж не чуял, как до постели добрался. Так и рухнул, не зажигая света, лишь порты уличные сбросив. А утром проснулся, глаза открыл, да так и застыл, не в силах подняться. Стены – такие же, как волны Ладоги в погожий день.И пол какой-то золотой, непривычно ровный. Невестка объяснила потом – ламинат называется. И картины напротив постели висят в белых строгих рамках.

На одной – знакомое до последней коряги побережье, полоса ночного горизонта и лодка, как люлька на волнах. И лодка, и фигурка в ней, что распахнула руки с рыбацкой сетью, будто не серебристого сига, а саму луну поймать решила, показались Ниило тоже не чужими. Батюшки, светы, ну конечно, вон и остроухая башка Дика, на корме торчит! Ай, да зять, ай, молодец! Приезжал прошлой осенью погостить с семейством из Твери. Напросился с Ниило на ночной лов. Тот, чертыхаясь про себя (не любил, когда нарушали его раздумное одиночество), не решился отказать гостю. Обидится еще, да не станут с дочкой приезжать. И жена тогда взгляд от печки метнула, как гранату – попробуй, мол, не возьми! И Ниило лишь мотнул согласно головой - собирайся. Смешно, тридцатилетний мужик, под метр девяносто, а поскакал, как малый телок сапоги искать. Внучок следом, как мячик прыгал: «Ну, папка, ну, дедуль, и я хочу!» Еле отговорили: мал еще, да на всю ночь, да городской, не дай Бог, расшалиться в лодке. Не пожалел Ниило, что зятя с собой взял. Юрий не мешал, лишь очутились в Ладоге, затих, подолгу глядя, как казалось старику, в одну точку. Только когда пришло время дельную помощь оказать – бесшумно на веслах вдоль острова пройти, да сети вытащить, сильно удивил тестя, показав свою хватку и в том, и в другом. А точка та оказалась не простой – с нее Юрий весь мир, к которому Ниило уж давно привык, как к своей избе, по-своему увидел.

Теперь этот знакомый - новый мир прямо в комнате поселился.

Тут же и вторая картина – сад, да не та его часть, где Айно каждую весну свои цветы высаживает, а другая – заросшая буйной зеленью, с кряжистой старухой-яблоней, под которой плел поначалу свои корзинки Ниило. Вот и низенькая лавка, у подножия которой лоза и прутья сложены. В общем, хоть гостей Ниило в свою келью не допускал, но переменами в ней остался доволен. А за зятя – талантище, как он про себя опять-таки подумал, гордость распирала.

Все остальное Ниило сам доделал. Даже веранду новую к избе приладил. Обновил весь дом и приготовился со своей старухой спокойную старость встречать.

Но тут пришла беда. Нежданная гостья – болезнь - змеей вползла в их жизнь и стала изнутри пожирать его Айхошу. За зиму та превратилась в тень. Пришлось срезать остатки белокурых кос, от которых остался седой редкий пух. Жена стремительно теряла зрение. Сердилась и терялась от немочи, и без того не мягкий характер ее, стал портиться. Понимая состояние жены, поборов собственные страхи при виде, какими темпами наступает недуг, Ниило только прерывисто вздыхал и молчал на раздраженные реплики старухи, боявшейся стать ненужной.

Летом жена никаких цветов уж не сажала. Так, что самосевом взошло, то и распустилось. Осторожно держась за свежевыструганные косяки, выходила вечерами старая Айно на крыльцо, садилась на ступеньки и рассеянно смотрела вокруг. Пара пестрых куриц по привычке бросалась к ней, но, так и не дождавшись подачки от заботливой прежде хозяйки, разбредалась по кустам. Старый Дик – верный сторож их хозяйства и почетный напарник Ниило на рыбалках, бряцая цепью, делал попытки приветствовать хозяйку. Убедившись, что та и его не замечает, обескуражено возвращался на место возле будки. Лишь древняя, клокастая кошка Сара удостаивалась внимания старухи, начинающей видеть зыбкую грань между мирами. Стоило послышаться равномерному урчанию, как вздрагивала рука, обтянутая тонкой, морщинистой кожей и тянулась к животному. Погрузившись в тепло кошачьего бока, пальцы слабо шевелились, поглаживая его.

Мысли уносили Айно далеко-далеко. Туда, где, смеясь, собирает Ниило ее растрепанные морским ветром шелковистые косы. Где сам он – молодой, не то, чтобы красавец, но крепкий, сильный парень в тельняшке с ярко-синими полосками. Он - моторист на рыболовецком судне, а со временем и помощником капитана станет. И все подружки в деревне завидуют – вот ведь, Айхошка, зеленая еще, а жениха нашла первая! Тогда, в 1951 году ей всего 16 было, а ее Ниило не многим-то и больше – 18 годков стукнуло! Свадьбы, как таковой не было: некому было родней назваться, никого в живых у обоих после войны не осталось. Лишь раздался стук в дверь комнатки, где приютила бабка соседка Айно, да вошел в нее бравый моторист, с бескозыркой на буйных кудрях и с охапкой кувшинок в руках, перемешанных с оранжевыми купальницами. Это бьющее в глаза, веселое солнце из цветов врезалось в память Айно на всю жизнь. Вот и сейчас, когда память отрывалась от разума и ускользала вместе со здоровьем, мысленно цеплялась седая Айно за видение цветочно-солнечных брызг и держалась за него изо всех сил.

Во время ее посиделок на крыльце и перебрался Ниило со своими корзинками и прутьями из-под яблони за домом, на другую сторону двора. Хоть и досаждало ему то, что всяк, походящий мимо задирал над калиткой любопытную голову. Зато за женой присмотреть можно, мало ли чего. В один из вечеров старик почуял неладное. Мало того, что никак не ладилось привычное рукоделье, примешалось ко всему чувство неясной тоски. И стало расти, расти, пока не показалось Ниило, что остался он один во вселенной. Резко подняв голову, он уставился на пустое крыльцо. Как же сразу не заметил, что жены-то нет! Не сидела она, как обычно, невдалеке с отрешенным видом, не поглаживала невесомой рукой дряхлую кошку, не делила с ним, Ниило, их жизненное пространство.

Пулей, взлетев на крыльцо, забежал он в дом. Тишина испугала больше, чем взрывы во время бомбежки немцами Приладожья. Удивленно глядя в потолок, лежала Айно у порога в горнице. Трясущимися руками Ниило приподнял жену, осмотрел и, убедившись, что та не поранилась при падении, с трудом донес ее до постели. И впервые схватился за мобильный телефон, подаренный детьми давным-давно. Уговаривали, не ходи в Ладогу без него: береженного, Бог бережет. Но Ниило все время забывал непривычную штуковину в разных карманах и боялся потерять. И вот пришла пора воспользоваться…

Жену увезли в больницу в райцентр. Старик осунулся, стал еще нелюдимее. Из дому выходил только для того, чтобы успеть на автобус в город. Каждое утро туда, каждый вечер обратно. Посидев у постели безмолвной жены, исподтишка погладив ее руку, он выкладывал на тумбочку привезенные гостинцы. Знал, что они ей сейчас не нужны, да как же с пустыми руками то. Угощал остальных. Выходил в гулкий больничный коридор и ждал докторов. Обязательно кто-то приглашал Ниило в ординаторскую, и следовали объяснения на непонятном медицинском языке. Но что такое диабет Ниило сразу понял. Это беспощадная гадина, что превратила его статную, светившуюся тихой благородной красотой почтенного возраста, Айхошу, в развалину.

Через две недели врач вызвал старика на личную беседу. К тому времени правая нога Айно опухла и приобрела зловещий оттенок. Оказалось – занозила, сидя на крылечке босиком. А болезнь только этого и дожидалась. Сначала Ниило упорно не соглашался на ампутацию. Представлял, как воспримет это известие его гордая старуха, когда очнется. С ужасом рисовал в мятущемся уме картины, в которых Айно пыталась привычно встать на обе ноги и падала, обнаружив, что одной из них нет. А время уходило. Ниило понимал, что нужно принять решение, но никак не находил в себе сил. Пока, наконец, младший сын, крепко сжав задрожавшие губы, не подписал одним махом все необходимые для операции бумаги.

Он же первым и вошел к матери, когда ее привезли из операционного блока. И встретил ее из забытья, и проводил в палату отца, который в первый раз на его памяти, безутешно плакал.

Ко всему привыкает человек. Привыкла ли Айно к тому, что возле постели поблескивает спицами на больших колесах вечное теперь кресло? Что деревенский быт, к которому они давно приспособились, заставляет ее звать мужа в самые неудобные моменты, когда, будь все как прежде, она бы лучше умерла на месте, чем позволила ему вмешаться? К тому, что дети и внуки, которые теперь часто рядом с ними, вкладывают ей в руки кусок хлеба, потому что она его не видит, даже понося к лицу?

Об этом она ни с кем не делилась. Она даже реже стала плакать по ночам, хотя первое после того, как очнулась после операции время, ее подушка не просыхала. Сквозь замутившийся разум стали проникать ясные лучи. За окнами совсем ошалели от тепла синицы. Айно не видит мелькания желтопузых стрелок, но слышит их радостное пение. Весна в разгаре, скоро почками запахнет. А летом нагрянут внуки и маленькая внучка. В новогодние каникулы все приезжали бабушку проведать, да не до того было. Мелькнули перед глазами их ошарашенные, испуганные мордашки и исчезли. Махнула рукой, велела прочь увести. Но, до самого отъезда, слышала, как старшие приучали детей к несчастью и старались сохранить заведенные в доме традиции.

- Как, вы руки перед обедом не помыли? Так и сели, с грязными? А бабушка узнает, что скажет?! – строжила сыновей старшая дочь. И доносился торопливый топоток в направлении умывальника.

- Маруся, что же ты капризничаешь? Вот бабуля поправится, спросит, как себя вела наша Марусенька? – непривычно многословно заливался Ниило, - и что, мы скажем, плохо?

Такой подход не давал Айно уйти в себя. То и дело из-за прикрытой двери раздавался то тоненький голосок внучки, то, басовитые, как у деда, голоса внуков: «С добрым утром, бабулечка! Привет, бабуля, пока, бабуля, поправляйся, бабушка!» Когда все разъехались, Айно уже строила мысленно зыбкие планы на лето. И вот, ей кажется, оно уже пришло…

Наступил долгожданный день, когда она воссела на своем нынешнем кожаном троне, на крыльце и обвела взглядом двор.

А двор, как целая жизнь: ловко плетет вои корзины Ниило, который не доставал свою лодку из сарая с прошлого года. Сейчас вот зятя поджидает, может, и решится еще разок с волнами побороться. Кошки Сары уж нет, она и так пережила все годы, ее роду отведенные. Верный Дик брешет шепотом – голос пропал, отлаялся. Но при слове «рыбалка» так колотит хвостом, что только пыль столбом вокруг! Огород зарос сочной травой, да все, что нужно, теперь из магазина приносят. А им много и не надо… Зато под окнами избы невестки цветник разбили. И цветы там какие-то диковинные, не такие, как Айно когда-то разводила, привычные примулы, да бархатцы, да ноготки. Но тоже красиво, хоть и сливаются они у старухи в глазах в разноцветные пятна.

А вот и внуки стайкой в калитку влетают и бегом к Айно: «Смотри, бабуля! Это тебе!» И опрокидывается солнце к ней на колени. Слабыми руками собирает Айно что-то прохладное, свежее, родное до ужаса. Поднимает к глазам и видит… видит! Очень хорошо видит целый сноп из солнечных лучей, что бьют из чашечек кувшинок и купальниц и пускают зайчиков по всему двору! Один из бликов падает на склоненную над корзиной голову Ниило и, смешавшись с серебром запутавшихся в остатках его волос рыбьих чешуек, отражается обратно. Айно встает, окруженная, этим сиянием, и легко, не касаясь ступеней крыльца, идет навстречу мужу, его смеющемуся лицу, засиявшим как в молодости глазам, цвета северного моря.