Трофей

 

Медленно, словно на фотографии, появлялась на темнеющем небе изгрызанная половинка луны.

Егор Лукич дождался «Новости», сверил часы и стал одеваться. Главное – пунктуальность. Эту черту характера он воспитал в себе вместе с аккуратностью и бережливостью.

Несмотря на свое типично-мужицкое имя, Егор Лукич слыл человеком культурным и начитанным. Любил передачи на морально-этические темы, регулярно ходил в баню, неукоснительно поддерживал однажды заведенный порядок, а туалет посещал только в противогазе и только в темноте. Жил Егор Лукич один в небольшой комнате коммунального дома и соседям беспокойства не доставлял.

В коридоре Егор Лукич взял с полки и натянул противогаз, зажег фитиль «летучей мыши» и вышел во двор.

На пруду гомонили лягушки, заглушая трели первого соловья. Майский вечер был таким же, как и десять, двадцать и тридцать лет назад. Казалось, ничего не изменилось за эти пятьдесят прожитых лет. Казалось...

В сортире Егор Лукич повесил фонарь на гвоздь, вынул газету с кроссвордом и, хрюкнув через угольную коробку противогаза, принял привычную позу вечернего ритуала. Но вот крючок на двери закрыть забыл. Видно, лягушки сбили с панталыку, спутав отработанный ритм поведения...

 

Бабка Матрена приехала навестить соседку Егора Лукича Прасковью Сидоровну и, будучи человеком чисто деревенским, порядков городских не ведала и о культуре Егора Лукича слухом не слыхивала.

А потому, спеша по нужде, пошла в ту половинку общественного туалета, откуда через щели и узкое оконце лился тусклый свет керосинового фонаря.

Егор Лукич как раз пытался угадать персонажа сказки «Конек-Горбунок» и задумчиво почесывал карандашом некую оголенную часть тела.

Бабка Матрена после сытного ужина, конечно, очень сильно торопилась, дверь отворила резво, как в молодые годы, и уперлась в маску Егора Лукича.

От неожиданности и справедливого возмущения Егор Лукич слегка приподнялся, шурша газетой, и хотел отчитать непрошенного посетителя, но нужных слов сразу не нашел и только гневно хрюкнул. Очки противогаза зловеще сверкнули, бабка попятилась и молча рухнула за дверь. Мелькнули стоптанные тапочки, загремела поленица дров, и заорали напуганные коты.

Тогда Егор Лукич погасил фонарь и осторожно шагнул в темноту.

Но двор внезапно осветился от раскрытой двери, и послышались голоса.

Голос бабки Матрены дрожал и срывался. Прасковья Сидоровна что-то недоверчиво спрашивала.

Потом открылась другая дверь, и вышел Степан Мешков, изрядно поддатой, а потому - шумный и веселый.

- Вы, чо, бабки, раскудахтались? – молвил он, икая, и оперся о косяк.

- Да, вон Матрена говорит: в сортире черт на толчке сидит и газету читает.

- Ну и чо? - Степан нравоучительно поднял палец к небу. – Вы чо, думаете, что черти не жрут, что - ли? Жрут. А ежели жрут, то, стало быть, и ...

Тут Степан очень эффектно срифмовал и, довольный, заржал.

- Во, галошу-то раскрыл, - укоризненно отчитала его Прасковья Сидоровна, - нет старушек успокоить, а он... Взял бы да поглядел, можа там и впрямь кто-то есть. Тебе-то все одно, по ночам, небось, чертей пачками гоняешь. Привык к страстям. А мы в доме-то каждого шороху боимся.

- Да кому вы нужны – шуршать за вами. А глянуть можно, чо не глянуть. Щас глянем.

Степан качнулся из освещенного квадрата света и неуверенно пошел к туалету.

Бабки боязливо шли чуть поодаль, держась друг за друга.

Егор Лукич понял, что к дому ему не замеченным не пройти и попятился

назад. Тут он сообразил, что смотреть будут в мужском отделении, а поэтому осторожно юркнул в дверь, на которой коряво желтела при неполной луне буква «Ж».

Степан со всей душевной удалью растворил во всю ширь дверь мужского туалета и чиркнул спичкой.

Внутри все было тихо и пристойно.

- Ну, и где он сидел? – насмешливо спросил он Матрену, которая пугливо выглядывала из-за спины.

- Тута, тута, - и бабка ткнула на черную дыру напротив двери.

- Ну, значит, оправился и смылся других пужать. А ты, чаво, в мужскую половину поперлась?

Степан хихикнул и ткнул Матрену пальцем в бок, потом заржал от собственного остроумия.

- Тьфу, на тебя, - Прасковья Сидоровна отпихнула Степана и показала на женский туалет, - там-то не поглядел, а ржешь, что мерин...

- А чо лешему в вашей морилке делать? – Степан качнулся и снова заржал.

Но дверь раскрыл.

Прямо на него из темного проема внимательно и строго глядели огромные глазищи. Черный пятак шумно пыхтел и похрюкивал.

Степан мотнулся назад, сбил и наступил на Матрену. Бабка заорала и вцепилась в ногу Прасковье Сидоровне. Та завопила дурным голосом.

Бежали они общей кучей, но хилая бабка Матрена на последних метрах обошла конкурентов и первой скрылась за дверью дома.

Степан в своем коридоре налетел на жену, которая собралась вывесить на дворе белье.

- Ты, того, не ходи, - Степан вращал дикие глаза, - там по сортирам черти напиханы.

- Ну, совсем допился, алкоголик несчастный. Крыша поехала. Иди, ложись, угомонись, хоть к ночи-то!

- Не... Я это так не оставлю. В обществе порядок должен быть. Пойду бабок поднимать...

Егор Лукич меж тем тихо прошмыгнул к своей двери и облегченно вздохнул, очутившись в своих стенах.

Святость вечернего ритуала была грубо нарушена. Организм выбился из четкого графика распорядка, и это волновало Егора Лукича...

 

А в квартире номер пять Никита Чекушкин досмотрел по «ящику» первый тайм футбола, оторвал от газеты изрядный кусок с речью независимого депутата и вышел во двор.

Кто-то где-то гомонил, бубнил и матерился, но Никита боялся опоздать к началу второго тайма, а поэтому в подробности дворового шума не вник и скрылся за дверью туалета…

 

А тем временем Степан возглавил делегацию верующих по изгнанию непрошенных сил из места общественного пользования.

Он шел впереди с ведром золы. Сзади семенили обе старухи. Одна несла библию и распятие, а другая – литровую банку со святой водой. Последней, замыкая процессию и качая головой, шла с тазиком мокрого белья жена Степана Серафима.

Матрена хватала Степана за рубаху и шептала:

- Нечисть она золы боится. Возьми шепотку и дунь на дверь. Ежели он там – сразу изыдет!

- Ну, ну, не учи, бабка, - почему-то шопотом бормотал слегка протрезвевший Степан.

Когда подошли к туалету, Степан оглянулся на жену и ткнул пальцем в дверь женского отделения:

- Там он, зверюга!

- Ну, ну, - недоверчиво засмеялась жена.

- Тихо! – зашипел Степан и рывком распахнул дверь.

Поднабравшая силы луна высветила пустые внутренности.

- А, можа, он опять туды перебрался, - зашептала бабка Матрена и указала на соседнюю дверь.

- Можа, можа... Связался я с вами. Вот и открывайте.

Прасковья Сидоровна, держа банку в дрожащей руке, зашла сбоку и дернула дверь. Та со скрипом подалась и открылась полностью.

На деревянном помосте восседал кто-то темный и громадный.

- А-а-а! – истошно зашлась Матрена и замахала библией.

Прасковья Сидоровна, теряя сознание, отважно плеснула из банки прямо на мрачный силуэт, а Степан, поддавшись внезапности общей паники, шмыганул все содержимое ведра в распахнутую дверь.

Бабка Матрена зацепилась медным распятьем за таз Серафимы, и тот выпал у нее из рук. В темноте рассыпанное белье белело почему-то очень жутко, и Серафима закричала тонким срывающимся голоском.

В туалете кто-то по-звериному выл и плевался.

Теперь к дому бежали вчетвером. Но каждый бежал за себя, забыв об остальных.

Дружно громыхнули щеколды на дверях, свет погас, и все стихло. Опять стало слышно лягушачий хор и соловьиную трель…

 

Обалдевший Никита хотел идти сначала прямо в милицию, но постеснялся, что засмеют.

А поэтому помылся, почистился и пошел к управдому.

Тот долго не подходил к двери, видимо, спал. Наконец сонно спросил с той стороны:

- Кто?

- Это я, Тимофей, почему-то соврал Никита, - там, в туалете, хулиганят, вы бы пошли и разобрались.

- Ладно, ладно, - недовольно буркнул управдом за дверью.

Никита побежал на второй тайм, а управдом стал нехотя одеваться.

Сергей Петрович был человеком исполнительным и к жалобам жильцов прислушивался с пониманием.

Он огладил седеющую бороду, взял фонарь, а заодно и кусок газеты, и вышел в лунную ночь.

Половинка луны освещала землю на пятьдесят процентов и стояла низко над горизонтом. Оттого горб дома бросал во двор длинную тень, и двор, в сущности, казался черной ямой среди лунного света.

Сергей Петрович сразу обнаружил нарушение норм общежития, взял все это на заметку, но нужду справлять в грязи не пожелал и зашел в женское отделение…

 

Степан с Серафимой, отдышавшись от бойкого бега, постучались к бабкам и теперь, сидя в тесной кухоньке, сообща обсуждали происшествие.

- Гадом буду, - бил себя кулаком в грудь Степан, - он таперича в женском отделении сидит. Каждый раз перебегает.

- Белье бы не уволок, - жалобно протянула Серафима.

- Накой ему твои трусы и комбинации! Тут глобальные проблемы, а ты – белье!

Степан вперился в бабку Матрену.

- А чаво они еще боятся, а, бабка?

- Много чаво боятся, - важно отвечала бабка Матрена, - табаку боятся, мухомора, мышиного помета, заговора, молитву, огня, дыма...

- Ну, замолола, - Степан почесал голову, - где я тебе ночью мышиный помет соберу или мухоморы? Огня... Нет, жечь не надо, жалко. Потом некуда будет по нужде бегать. Вот дыма, пожалуй, подпустить можно. И табаку. У меня пачка нюхательного имеется

- Ты же обещал ее моему деду отдать, - напомнила Серафима.

- Перебьется, тут дело поважнее, - Степан встал и ушел домой.

Вернулся он с детской игрушкой из пластмассы и старой газетой.

- Щас мы дымовушку соорудим, - он потер руки, - мы такие раньше в школе куда попало пихали.

- А не загорится?- испуганно спросила жена.

- Не боись. Дыму много будет, враз окочурится. Ну, чо, пошли?

- А можа ты один? – спросила бабка Матрена.

- Все пойдем. Как свидетели. Как консультанты. И молитву, заодно, отчитаешь.

Теперь все шли молча, еле дыша. Возле дверей туалета Степан зажег спичку и подпалил газету. Когда схватилась пластмасса, огонь задул. Дым повалил снопом.

В мужском отделении, как и предполагалось, было пусто.

Зато женское было закрыто изнутри на крючок. За дверью кто-то сопел и кашлял.

- Золы наелся, супостат, - зашептала Матрена, - слышь, как мучается, дыхалку чистит.

Степан дверь рвать не стал. Швырнул дымовушку в окно, а потом торопливо разломил пачку нюхательного табака и бросил ее вслед за дымником. У самого и то сразу засербели ноздри.

За дверью что-то, словно, упало. Потом что-то завозилось. Затем приглушенная возня перешла в крик, грохот и исключительно мирской мат.

- Ага, проняло, - весело и возбужденно заверещала Прасковья Сидоровна и закрыла дверь на вертушку.

Туалет заходил ходуном, дверь пугающе выгнулась под напором.

Вопль, страшный и безумный, вырвался из окошка и щелей и перешел на пронзительный визг.

Все снова бросились бежать. Серафима поспешно пихала в передник белье и косилась на вываливающуюся дверь.

- Свят, свят, свят, - тараторила бабка Матрена и частила «Отче наш».

В туалете в последний раз грохнуло упавшей дверью, кто-то завозился на первой щетинке травы, отчаянно чихал и матерился...

 

Егор Лукич не спал. Он стоял в коридоре, слушая ночные крики. Постепенно до него стал доходить смысл всего поднявшегося переполоха, в котором он играл короткую начальную роль. Но его роль стала стержнем всего самодеятельного спектакля.

Когда майская ночь начала сереть, он отправился на помойку и рылся там, пока не нашел кем-то выброшенные козлиные рога.

У спектакля должна быть достойная и объяснимая концовка. А иначе это – не спектакль, а просто дворовая возня. Егор Лукич постоянно ходил в местный народный театр, артистов знал в лицо и имел собственное суждение о постановках.

Он подбросил находку к развороченным дверям туалета, оглядел место ночного побоища и отправился спать.

 

Во сне ему снилась ехидно улыбающаяся бабка Матрена, которая сыпала ему на голову какое-то вонючее дерьмо.

Он стонал и ворочался во сне, а потому спал беспокойно и тревожно. Проспал он почти до обеда, а потому не видел, как возле злосчастного туалета собралась толпа. Как бойко и громогласно рапортовала Матрена о ночных ужасах, как махал Степан Мешков козлиными рогами, и крестилась набожная Прасковья Сидоровна. Как поддакивала невыспавшаяся Серафима, и стоял, ошалело хлопая красными глазами, Никита Чекушкин, не понявший ни шиша во всей этой кутерьме.

Не видел Егор Лукич, как прошмыгнул в ворота дома охрипший и злой управдом, у которого в пиджаке лежала сумбурно написанная кляуза на все население коммунального дома.

Все решилось само собой, и точку поставили гнутые козлиные рога.

Бабка Матрена авторитетно заявила:

- Рога у них опосля такого лишь через десять лет вырастут и лишь в високосный год. А без рогов от них вреда и беды нету. Вся сила в рогах. Сжечь бы их надо.

- Ну, уж нет, - Степан любовно оглядел находку, - жечь не будем. Я их дома над кроватью повешу. Как трофей.

Вернувшийся из жилищного управления хмурый управдом мрачно плюнул и пошел навешивать сорванную дверь.

Гордая за мужа Серафима добровольно вымела из туалета золу.

 

А проснувшийся Егор Лукич спрятал противогаз в чулан и туалет впредь посещал строго в утренние часы. От греха подальше.

 

Черта во дворе коммуналки больше не видели, в доме снова воцарилось спокойствие и порядок.

Степан Мешков стал реже пить, а бабка Матрена извещала в письме Прасковью Сидоровну, что записала Степана в поминание за здравие.

А на козлиных рогах над постелью Степана висит его старая кроличья шапка.

Когда Степану не спится, он смотрит в ночи на бледный кусок черепа под темными рогами и думает: а были ли у черта дети?

Серафима по-детски чмокает во сне губами и морщит лоб, и Степан окончательно решает, что каждый черт сам по себе.

 

Николай Нырков